“Сейчас я рад, что побывал в этом инфернальном Диснейленде”, - строка выдрана из семисотстраничного мемуарного массива. Речь идет всего-то о  плановом походе студентов Академии Художеств образца 1955 года в Мавзолей Ленина.  Но “инфернальный Диснейленд” просится в и эпиграф...

Реально эпиграф к книге Михаила Германа “Сложное прошедшее” взят у Р.М.Рильке: “Кто говорит о победе? - Выстоять - это все”.

Впрочем, речь в двух строках - почти об одном и том же.

Номинально - вышли в свет воспоминания известного петербургского историка искусства, автора книг о Домье, Ватто, Хогарте, о городах Бельгии - книг,  написанных с такой дерзкой нарядностью деталей и с таким вольным эссеистическим блеском, как будто автор их был не членом ЛОСХа 1960-х-1980-х гг., а прямым учеником П.П.Муратова, Н.Н.Пунина или С.Р.Эрнста. (Что по естественной преемственности поколений  было б возможно и логично. Но у русской истории ХХ века логика, мягко говоря, - не эвклидова).

На деле - о чем же книга? О “трудном детстве, эпохе “оттепели” и художественных кругах Ленинграда 1950-х-1980-х гг.”? Ну нет...  О том как юноша искал себя между обветшалым блеском послевоенного Павловска и житейской необходимостью фотографировать районные танцы в залах дворца-музея (и так снимать, чтоб “наша молодежь” глядела трезво и одухотворенно)?

 О том ли, как определялся на местности и строил систему координат в сюрреалистическом, но с натуры написанном интерьере ЛОСХа начала 1960-х, где соседствовали - “коридоры, пахнущие многолетним несвежим холодом и красками, страшноватые лестницы в мастерские... плохонький буфет, из которого уже с двенадцати часов дня шел густой дух дешевого коньяка и лука”; “смольнинская вертушка” телефона на ампирном столе; лихой баталист, который писал героев-красногвардейцев, но спьяну признавался, что воевал за Колчака... и грассирующий голос Натана Альтмана, и тень А.П.Остроумовой-Лебедевой и робкая борьба за “реабилитацию наследия” Петрова-Водкина.

Впрочем, автор замечает: важны не полюса, а напряжение между ними. В поле напряжения между этими именно полюсами формировались поколения.  М.Ю.Герману достает странного смирения, излагая свою жизнь, числить себя “типичным представителем”, (беглым героем Юрия Трифонова, может быть). 

И пишет он не мемуары, а феноменологию отечественной интеллигенции.

“Сложное прошедшее” - не “роман воспитания”, какие писали в благолепном XIXвеке, а роман самовоспитания. Жесткая, печальная, не скрывающая травм и стыдных подробностей душевной анатомии книга о том, как автор лет пятьдесят по капле выдавливал из себя советского человека...

Зрительная память, скрупулезный интерес к вещи, к детали - от искусствоведения, вероятно. Но что выразительней истории быта? “Когда человек с орденом, даже штатский, проходил по улице, - милиционеры отдавали честь... Позже, в конце тридцатых, орденов становилось все больше, причем на фоне растущего дефицита обычных товаров. Ходил анекдот: “Меня вы легко узнаете - я буду в новых галошах и без ордена”. Быт - сквозная тема:    от этого пассажа хроника движется к твердым фетровым беретам середины 1950-х фасона “я - дура”, к принципиальной (и это - самообман медленного одичания) “безбытности” интеллигентских квартир, к “джентльменскому набору”... из китайской авторучки... электрической бритвы “Харьков”, нейлоновых рубашек”, к попыткам юных западников середины 1960-х заменять известный лишь по Хемингуэю джин водкой, настоянной на еловых шишках...

Наконец, к тому, ради чего развернута подробная трагифарсовая экспозиция: к осознанию этого быта как цепочки тысяч мелких унижений, формирующих менталитет, вынужденной жизни “по собственным кодам” и  гигиеническим нормам. К четкой, по Шпенглеру, связи между прейскурантом ленинградских “Галантерей” и мимикой носителей советской цивилизации.

 Теме дан именно тот спокойный анализ, который выводит осознавшего из “инфернального Диснейленда” подспудной ущербности (в чем бы она ни выражалась - в воинствующем аскетизме культуры или в трамвайной агрессии).

Еще сквозной мотив: Ленинград и тени Санкт-Петербурга в нем. Еще -гуманитарий 1930-х годов рождения, пайковые нормы образования и неприметная, как климат, социальная “анти-селекция”. Достоевский с яростью писал о “праве на бесчестье” которое “новые люди” “вдруг из чего-то вывели целою массой”. Не столь блистательным пером, но умно и четко мемуарист анализирует обволакивающее мозг “право на безграмотность”: им держалась советская цивилизация, от него и рухнула.

Все в конкретике: “В годы моего студенчества история зарубежного искусства заканчивалась примерно на Курбе, Мане упоминался как зачинатель упадка. Потом возникала некая “черная дыра” лет этак на восемьдесят. ...“Импрессионистами”... руководители Академии называли всех - и Ван Гога, и Матисса, и все это было не просто мракобесием, но каким-то кафкианским тоскливым бредом”. Хроника перемежается портретами тех (не очень состоявшихся и полузабытых) “старших”, которые “сохранили для нас пусть усеченное и неполное, но все же знание”.  

Еще тема - “советский человек на рандеву с миром”.  Весь эпос путевок в соцстраны, выездных характеристик, “замечаний по поездке”, приглашений, беспокойной ласковости взгляда при поиске профессиональных контактов...

 Здесь и относительно позднее, со стиснутыми зубами, изучение языков... И сцены прихода в Ленинград1954 г. первых за тридцать лет иностранных кораблей, встречи озадаченных шведских матросов с ликующим населением.   Достаточно беспощадный к самому себе анализ самоощущения в Париже,  “ломки” по возвращении, “навсегда усталых, угрюмых, привычно беспокойных лиц на пустых улицах” - кажется, сквозь этот закоулок “инферно” прошли все.