Марк Фрейдкин: «Какие параллели в русской культуре у Брассенса, Лира или Паунда? Их нет»

 

Марк Иехильевич Фрейдкин (1953) – поэт, прозаик, переводчик, автор и исполнитель песен.

Среди переводов с английского: стихотворения Бена Джонсона, Роберта Бёрнса, Чарльза Лэма, Хилэра Беллока, Томаса Харди, Эзры Паунда, Роальда Даля, Эдварда Лира и др., с французского: поэма Стефана Малларме “Бросок костей”, стихотворения Альфреда Жарри, песни Жоржа Брассенса и др. 

 

MoReBo: Наверное, своей главной работой в переводе вы считаете Брассенса?

Марк Фрейдкин: Не только. Французский я знаю плохо и переводил с него немного – Малларме, Жарри, кого-то еще… В основном-то я переводил с английского. Сейчас как раз составляю том своих переводов, в нем безоговорочно преобладают англоязычные поэты.

Мне трудно делить переводы на главные и неглавные. Просто Брассенс – самый трудный. Им я занимался с ранней молодости, и все равно сделать удалось немного. У меня, кстати, есть большая статья на эту тему под названием “Когда нельзя, но очень хочется”. Брассенса у нас мало знают – он такой очень специальный автор. Наверное, поэтому меня с ним и привыкли ассоциировать. А между тем [лучшие] мои переводы из него конгениальны оригиналам в лучшем случае процентов на десять, другие еще хуже.

Многих поэтов на русский я переводил впервые. Первым перевел все лимерики Эдварда Лира, переводил и первым издал Паунда отдельной книгой, что тоже было непросто. С Григорием Кружковым, не договариваясь, практически одновременно мы стали переводить Лира и Беллока. Нет, он все-таки раньше начал работать над Лиром. Случалось мне переводить и маргинальные вещи – какого-нибудь Кэмпбелла и Чарльза Лэма.

- А как вы узнали о Брассенсе?

- Это романтическая история. У меня была девушка – наполовину француженка, от нее и узнал. Позже, в 1969-м, появился документальный фильм “Франция, песня”, в котором Брассенса мельком показали, он пел одну или две песни. Фильм, кстати, весьма симпатичный – там Пиаф, Монтан, Брель… По Брассенсу я учил французский язык. Послушать его песни можно было только в Иностранке, об этом я узнал случайно. В лингафонном кабинете заказываешь запись, к ней дают текст. Ходил я туда как на работу – брал тексты, словарь, учебник.

- Когда вы переводите тексты Брассенса, думаете ли о том, как они будут звучать? Чтобы их было еще и легко произносить.          

- Думаю об этом, но не в первую очередь. Так много других задач и проблем!.. Стараюсь не допускать жестких стыков согласных и глоссолалий, но такие вещи идут на автомате, над ними особенно и работать не нужно. Переводы вслух не проговариваю – разве и без этого не видно, как получилось?..        

- Бывает ли, что во время исполнения песен Брассенса переводы открываются вам с новой стороны? Например, вы понимаете, что здесь лучше было бы другое слово или сочетание звуков?

- Что касается песен, тут отдельная история. У меня на эту тему опять-таки есть эссе. По-моему, оно так и называется – “Песня”. Песня и поэзия – совершенно разные жанры, они не пересекаются, и я бы даже сказал, враждебны друг другу.

Главная ошибка наших бардов в том, что они считают, что если любое хорошее стихотворение – свое ли, чужое ли – положить на три аккорда, получится песня. Лирическое стихотворение в принципе не может стать хорошей песней, у него своя внутренняя музыка, и если его положить на музыку, все развалится. Поэтому, когда переводишь Брассенса, думаешь прежде всего о том, что это песня. И он сам, когда писал, думал именно об этом. Хотя его стихи-песни, в отличие от многих других, можно читать глазами. Скажем, песни не менее великого Бреля глазами особо не почитаешь, их нужно слушать.

Песенная композиция требует конкретных приемов – параллелизмов, рефренов, закольцовывания смыслов, возможно общего снижения патетики. И переводить надо соответственно – простыми словами, что вовсе не исключает версификационного щегольства, изящества, игровых приемов. Только они не такие, как в высокой поэзии. Это не значит, что песня более низкий жанр, тут все очень травестийно – может быть и так, и иначе. Поскольку лирику по-настоящему не переведешь, то в переводе приходиться все затемнять, затуманивать, уходить в сторону, а в песне не за что спрятаться, тут прямая – straight. В этом основная разница. Еще я переводил несколько песен “Битлз”: The Ballad of John and Yokо, Across the Universe, The Fool On The Hill... Но там полегче, что говорить. Было в “Радуге” в начале 1990-х такое двуязычное издание песен и стихов “Битлз”.

- Как получилось, что вы решили переводить Паунда?

- Довольно странно. Вообще переводами я занялся случайно. Паунд мне попался на глаза через Хемингуэя, конечно. Я заинтересовался им, когда прочитал “Праздник, который всегда с тобой”. В английской спецшколе, где я учился, многое читали в оригинале. Хемингуэя вообще легко читать по-английски.

До меня Паунда на русский мало переводили. Версия поэмы “Хью Селвин Моберли” Алексея Парина мне совершенно не понравилась, и для книги Паунда, которая вышла в моем издательстве “Carte Blanche”, я заказал Илье Кутику новую, и получилось неплохо. В советское время в антологиях появлялись отдельные стихотворения Паунда, но его у нас почти не печатали – он же был вроде как фашист. Впрочем, его и сейчас не много. Хотя стараниями Яна Пробштейна выпущен капитальный двухтомник.

- Вы упомянули английскую спецшколу. Во время учебы переводами не занимались?

- Нет, в школе мы, наоборот, на английский переводили. Например, советские песни – развлекались так. У нас завуч был, который переводил на английский песни о Ленине. А мы все больше по эстраде ударяли: 

Oh, how nice are the evenings on Ob!

Please, my darling, do help me in my job.

I like singing, and dancing, and joy —

Learn to play the “garmoshka”, my boy!

Наша Девятая спецшкола была около Тимирязевского парка, рядом с кинотеатром “Байкал”. Других таких замечательных школ я, пожалуй, и не знаю. Даже знаменитые Вторая матшкола и Пятьдесят седьмая ни в какое сравнение с ней не идут.

- Сложно было туда попасть?

- Я поступал в школу в 1960-м, это была одна из первых московских спецшкол. Правда, туда особо никто и не рвался. В первый класс нужно было вступительные экзамены сдавать – читать, в том числе, стихи, считать, писать, рассказать про картинку. На моей, как сейчас помню, был жаворонок. Иностранный язык шел со второго класса, и на нем читали нам английскую историю и географию, английскую и американскую литературу. Для желающих еще и физику с математикой, но я, правда, этим не занимался. 

- Вы в эту школу попали потому, что жили близко?

- Да, я жил недалеко, но у меня же родители были учителями, и они знали, куда меня приткнуть. Папа преподавал физику и математику, а мама – русский и литературу. Но работали они не там, хотя потом папа год заменял кого-то в этой школе. 

- А дальше где учились?

- Нигде. У меня нет высшего образования. Более того, я и не пытался его получить. После десятилетки много чем занимался, у меня пестрая биография. В “Записках еврея-грузчика” есть длинный список моих занятий. К тому же я участвовал в богемных литературных кружках, часто бывал в МГУ. С большим удовольствием ходил слушать Бориса Андреевича Успенского, Аверинцева… В 1978-м или 1979-м ездил в Тарту на какие-то чтения, но мы там больше пили водку.

- Что касается работы с текстом, подолгу ли вы переводите стихотворение или это зависит от автора?           

- Очень по-разному. Брассенса – подолгу, десятилетиями все это лепилось, какие-то заказные работы – быстро. Перевод для первой публикации – это была книжка “Английская лирика первой половины XVII века” – пришлось делать очень быстро. 

- Как получилось, что вам предложили эту работу? Вы знали кого-то из редакции?

- Никого не знал. До этого я никаких переводов не публиковал и не делал. Вернее, делал для себя, того же Брассенса или Паунда немножко. Но так, чтобы всерьез заниматься, – нет. Но после того, как вены мне на ногах повырезали, надо было чем-то зарабатывать. Тогда я и сказал знакомым: “Ребята, давайте попробую что-то перевести”.

Составителю книжки, Андрею Николаевичу Горбунову, очень симпатичному человеку, рассказали обо мне, и он позвонил. Там была такая ситуация: книгу надо сдавать, а кто-то из переводчиков, как всегда бывает, задержал работу, и мне буквально за две недели пришлось перевести огромный объем. Причем крупные вещи и очень сложные стихи: “Элегии” Джонсона, “Музыкальный поединок” Крэшо – совершенно безумную по сложности вещь.

- Их сильно редактировали?  

- Мы с редактором встретились. Помню, ему не понравились два-три места, я их подправил.

- Какие у вас вообще отношения с редакторами?

 - Поскольку я сам в этом качестве много выступаю, мне есть с чем сравнить. Честно скажу, меня мало кто редактировал. Самый забавный эпизод с редакторами был в журнале “Литературная учеба”. Есть такой американист – Олег Алякринский. И вот он году в 1990-м решил опубликовать подборку стихов Паунда. Я дал ему свои переводы, он написал статью, присылают мне корректуру из журнала. А у Паунда есть стихотворение “К Гвидо Кавальканти”, где он его по-итальянски называет “сер Гвидо”. Смотрю: в гранках, конечно же, “сэр”. Беру красную ручку, подчеркиваю и пишу “сер”. Во второй корректуре опять “сэр”, я снова исправил, но журнал так с этим “сэром” и вышел.

А вообще с редакторами у меня особых взаимоотношений не было. Если книгу составляла, например, Нина Михайловна Демурова, у меня с ней всегда были прекрасные отношения и проблем не возникало. Это сейчас редактор (особенно прозаических текстов) зачастую превращается в рерайтера, а раньше так не было. Конечно, переводчик — живой человек, мог иногда дать маху. Редактор этих блох и отлавливал. А сейчас он сплошь и рядом просто переписывает за переводчика весь текст — мне приходилось делать это не раз.

- Ваша переводческая деятельность сочеталась с издательской и редакторской. Менялась ли в такие моменты ваша точка зрения на чужие переводы?           

- Я – редактор свирепый, хотя и доброжелательный. В основном я работал с хорошими переводчиками – с Алешей Прокопьевым, Марком Гринбергом, Еленой Рабинович… С ними не было никаких проблем — только какие-то рабочие моменты. Но в некоторых случаях бывало тяжело. Например, в работе над книгой Брассенса. 

- Как бы вы ответили на вопрос: что для вас художественный перевод?

- К поэтическому переводу я отношусь особенно скептически. Это такая вещь в себе, забава, игра в бисер — иногда она получается получше, иногда похуже, но к оригиналу, как правило, имеет отдаленное отношение. Можно в ознакомительных целях перевести какие-то антологические вещи – Бена Джонсона, например, и тот, кто не знает иностранный язык, поймет в общих чертах, о чем писал автор. А переводить актуальную или лирическую поэзию бессмысленно, потому что поэзия – внутриязыковая материя, другой язык ее не передает. Механизмы совершенно другие. И приходится что-то валять от себя — передавать своими словами, как ты понимаешь оригинал. Так, собственно, все и делают.

- И вы тоже?

- Я стараюсь максимально свободно переводить практически всех. Мне кажется, основное умение переводчика — это именно умение отойти от оригинала. Причем такой отход нередко парадоксальным образом приближает перевод к оригиналу. А рабский буквальный перевод хорошим быть не может. И более того: он всегда будет неточным и по смыслу.

Для меня главное – сохранить поэтические тропы. Я всегда любил вещи версификационно сложные – строгие формы, сонеты, баллады, моноримы, аллитерацию, юмор. Это еще как-то передается, а игровую поэзию можно перевести, лишь напичкав ее выше крыши отсебятиной. Взять, например, лимерики Лира. Главное в них – троп, литературная игра. Эпитеты у него нетипичные и неподходящие, много неологизмов.

Как Лир писал лимерики? В английском языке рифм немного. Он брал название города и к нему подбирал смешную нетрадиционную рифму. То есть художественное содержание лимерика почти всегда обусловливалось не сюжетом и даже не чудачествами персонажей, а внутрилитературной игрой — рифмовкой, нетривиальным словоупотреблением. Юмор там не ситуативный, а чисто словесный. Как у Козьмы Пруткова. Более того: все эти знаменитые чудачества на самом деле было вторичными, служебными. Условно говоря, Лир не подбирал рифмы к сюжету, а наоборот — подгонял сюжет под рифму. Поэтому сохранять в переводе географические названия, как предлагают некоторые переводчики, совершенно бессмысленно. И я в основном старался передать эту литературную игру — каламбурные моменты, составную рифму, диссонансную рифму, анжамбеманы и так далее. Ну и поскольку в книжке – картинки, мне хотелось, чтобы перевод еще и рисунку соответствовал. А все остальное смело менял.

- Как вы – при таком вольном подходе к оригиналу – относитесь к изданиям-билингвам?

- Хорошо отношусь. Нехай все видят, из какого сора...

- Вы рассказали о том, что вам в переводе интересно. А что дается сложнее всего?

- Выбрать, чем пожертвовать. Всегда чем-то приходится жертвовать, и каждый раз я мучительно думаю, чем именно. Это, пожалуй, самое сложное и самое неприятное.

- Ищете ли вы аналоги, камертон переводимому тексту? 

- Да нет, пожалуй. Иногда читаю что-нибудь вокруг. Допустим, когда я этих ребят переводил – Крэшо, Джонсона, то читал Джона Донна, Герберта… Кстати, Марина Бородицкая очень хорошо перевела Геррика для той самой книжки “Английская лирика первой половины XVII века”.

- То есть вы читаете в этот момент не русскую литературу, а ту, из которой переводите?..

- Русскую я и так знаю, что ее читать?..

- Некоторые из ваших коллег говорили мне о том, что ищут в родной литературе ключ, камертон – так им легче вжиться в иноязычное произведение и приблизить его к русскому читателю.

- Это зависит от того, что я перевожу. Если английский XVII век, то бессмысленно читать русский XVII век, по уровню развития ему соответствует начало XIX века в России. И переводить его надо не пушкинским, конечно, стихом, но ориентируясь на него. А искать параллели у современников?.. Какие параллели в русской культуре у Брассенса, Лира или Паунда? Их просто нет.    

- Когда у вас возникает ощущение, что работа получилась... ну, или не получилась? В процессе перевода или когда поставили точку, или спустя время?

- Иногда сразу видишь, что получается здорово. Когда я перевел “Вийонаду на святки” Паунда, сразу понял, что это шедевр. И главное – она легко пошла. А над некоторыми вещами корпишь месяцами, и все равно не получается. Тринадцатую элегию Андре Шенье я переводил, наверное, полгода, а в ней – всего двадцать с лишним строк. В итоге, конечно, получилась, но не до конца.

- Спустя время, для себя, не перечитываете свои переводы?

- Да нет. Что их перечитывать?.. Я их и так наизусть помню.

- Довольны ли вы своими опубликованными переводами? Или сейчас бы их переделали? Или, может, редактируете их для себя?

- Сейчас, составляя том переводов, я что-то в них подправляю – ходульное слово, неудачный оборот. Когда чувствую, что можно сказать точнее.

- Можете привести примеры?

- Сходу не вспомнишь. Но это, как правило, какие-то несущественные моменты, небольшая юстировка.

- Почему в вашем избранном только переложения с английского и французского? Работы с других языков вам менее дороги?

- Я почти не переводил с других языков, тем более что я их не знаю. Какие-то мелочи с итальянского, с каталанского. Разумеется, с подстрочников. Там не было ничего интересного.

- В работах разных лет не видите ли вы собственную интонацию или свойственные вам словечки, обороты? 

- Мне трудно об этом судить, со стороны виднее. Наверняка, у разных авторов остается моя манера, словарь, тезаурус, интонация. Куда от этого денешься? Кроме того, я всегда старался выбирать близких себе поэтов. Или, по крайней мере, искал в текстах хоть что-то себе близкое. Но бывало и по-другому. Когда Нина Михайловна Демурова готовила трехтомник Харди, то предложила мне переводить его стихи. Они мне совсем не нравились, и не мое это было совершенно, но потом я как-то вработался и довольно много перевел, даже местами ничего получилось.

Я вообще не так уж много перевел. В томе моих переводов получилось страниц четыреста. Я человек ленивый и работать не люблю. К тому же у меня всегда было много других дел. А последние годы, когда за перевод перестали платить, вообще на него плюнул. Лет пять назад мне позвонили из издательства “АСТ”: “Хотим издать переводы песен Бориса Виана. Не возьметесь?”. А я его очень люблю. “Заплатим пять рублей за строчку”. Это ж насмешка! А несколько месяцев назад звонок из “Эксмо”: “Хотим издать вашего Бернса” – и предложили семь рублей за строчку. Конечно, за Виана я не взялся и Бернса не дал. Подобные расценки – унижение профессионального достоинства переводчика.

- Не чувствуете ли, читая свои переводы, что эти сделаны в более молодом возрасте, а те позже?..

- Нет. Активно я уже довольно давно не перевожу. Вернее, что-то переводил по заказу – книжку про футбол, что-то еще. Вот для последнего альбома перевел пару песен Брассенса. Но для себя давно не перевожу.

- Больше не получаете от перевода удовольствия?

- Не столько даже не получаю удовольствия, сколько все больше понимаю художественную бессмысленность поэтического перевода. К тому же с годами уходит главное качество, которое должно быть у переводчика, – наглость, уверенность в себе, ощущение, что нет ничего такого, с чем не справишься. В молодости я был самоуверенным типом. Недаром взялся переводить поэму Малларме “Бросок костей”, до меня от нее отказались все переводчики. Звонит Юрий Здоровов – он был составителем и постоянным редактором в “Радуге”, всех переводчиков знал, как облупленных, – и говорит: “Не хочу кидать тебе подлянку, но честно скажу: отказались все до одного”. Так меня по молодости это только подстегнуло. Вы видели эту поэму? Это ужас, мрак и туман — тем более с моим, мягко говоря, поверхностным знанием французского. К тому же он дал мне ее на отдельных листочках, и я не сразу понял, что поэма написана квадратами. То есть читается не только страница по вертикали, но и разворот по горизонтали. Когда я в это врубился, у меня волосы встали дыбом. Да еще в ней много шрифтов, и каждый шрифт – это тоже отдельный связный текст. А по содержанию это такая глубокая метафизика, что и сами французы ее не понимают.

- И долго вы ... ?

- Месяца три. Трудно сказать, получилось ли, но я до сих пор очень смутно представляю себе, о чем там речь. Уже после выхода поэмы меня попросил приехать Сергей Зенкин и долго про нее рассказывал. А поскольку он человек высокоумный, я из его слов ничего не понял.

- Кому-то вы показываете переводы, советуетесь?..

- Вот я плохо знаю французский, поэтому могу что-то спросить у Марка Гринберга. По художественным вопросам не советуюсь, только по языковым.

- Знакомо ли вам ощущение: когда подолгу работаешь над текстом, он начинает раздражать?

- Нет, работа есть работа. Не хочешь – не делай. Никто же тебя не заставлял.

- А тяжело ли расставаться с переводами? Ведь столько в них вкладываешь за время работы.

- А для чего тогда работал? Дома держать их, что ли? В этом смысле я совершенно несентиментален.

- Считаете ли вы кого-нибудь своими учителями в переводе?

- Не могу сказать, что придерживаюсь какой-то школы, никто меня не учил, как-то все само складывалось. Из переводчиков старшего поколения мне много дало общение с Натальей Леонидовной Трауберг, с Ниной Михайловной Демуровой, с Ириной Бенедиктовной Комаровой. Но едва ли это можно назвать ученичеством в прямом смысле слова.

Хорошо помню, как я испытал культурный шок, когда, плотно начав  заниматься переводами, прочитал в “Библиотеке всемирной литературы” том “Поэзия английского романтизма XIX века”.

- Вы знали к тому времени оригиналы?

- Пяток стихотворений Байрона, немного из Шелли, что-то еще – в общем, ничтожную часть. Но я понимал, что эти поэты не могли писать одним и тем же языком, с одними и теми же интонациями, а в переводе не только поэтов нельзя было отличить друг от друга, но и переводчиков. Как будто все это писал один человек. Причем все культурно — размеры соблюдены, зарифмовано грамотно. Но все абсолютно одинаково. Потом уже я познакомился с ребятами, которые там работали, с Евгением Витковским, например, и они рассказали, как это делалось. Шел сплошной поток, и переводить приходилось по тысяче строк, не вставая из-за стола.

Что касается поэтического перевода, так я всегда считал, что он не нужен. Гораздо разумнее делать, как на Западе, – давать рядом оригинал и хороший отредактированный подстрочник.

- Вы так никогда не делали? 

- Нет, хотя однажды Михаил Леонович Гаспаров меня к этому пытался склонить. С переводами того же Паунда.

Я составлял тогда первую на русском книгу Паунда и попросил Михаила Леоновича сделать для нее перевод. У Паунда есть сложнейшая поэма – “Оммаж Сексту Проперцию”. Мало того, что там все про античность, про которую я ничего не знаю, а Михаил Леонович знал все, но это еще невероятно сложный и запутанный текст. Паунд был, как написал Зверев, деревенским умником, он много чего нахватался, но во всем плавал. Поэтому все у него перекручено, в латинских и греческих цитатах ошибки и так далее. И эту сложнейшую поэму Михаил Леонович перевел за две недели. Он не любил говорить по телефону, потому что заикался, и поэтому писал письма. И вот когда он написал, что перевод готов, я не поверил. Я предполагал, что работы – минимум месяца на три. А, как я понимаю, у него и помимо этой поэмы было много других дел. Получилось блестяще, но в текст закралась “глазная ошибка” – Михаил Леонович перепутал gods и dogs.

В процессе работы над книгой я показал ему другие переводы Паунда, и он предложил делать подстрочники, но мне не захотелось. В тех вещах, которые я переводил, и особенно в подражаниях Вийону, без рифмы было как-то уж совсем грустно.

- Как вы относитесь к экспериментальным переводам Гаспарова?

- Сложно. Теоретически он совершенно прав – переводить надо именно так. Но для этого нужно быть Гаспаровым, а таких как он больше не будет. И вообще, пришлось бы ломать всю русскую переводческую традицию, а для этого нужно не одно поколение. Опять же и читатель наш в массе своей к такого рода переводам не готов.

- В чем для вас отличие перевода верлибра от регулярной поэзии? 

- Я не очень люблю переводить верлибры – скучно! Верлибр – чистая игра смыслов. С одной стороны, его легко переводить, ни за чем особенно следить не надо, а с другой, непонятно, в чем тут искусство. Мне кажется, основное в поэзии – работа со словами, умение их друг к дружке прилеплять, а в верлибре я этого не чувствую. И даже когда читаю российских верлибристов, то, за редчайшим исключением, не вижу там элемента поэзии. Наверное, у меня ухо или глаз под это не заточены. Поэтому, если мне заказывают перевод верлибров, я не отказываюсь – их можно сделать много и быстро, но сам бы за них не взялся. 

- Кто для вас авторитетные фигуры среди переводчиков – современников, классиков?        

- Многие очень хорошо переводят. Из моего поколения — Марк Гринберг, Ольга Седакова, Григорий Кружков, Марина Бородицкая, Вера Мильчина... Еще человек десять можно было назвать. Но много, конечно, и беспросветной халтуры, на которую без слез не глянешь.

С Мариной Бородицкой был забавный эпизод. Мы с ней сцепились по поводу переводов Роберта Бернса. Я сделал новые перевода Бернса – резкие, с матом, как, собственно, и есть в оригинале, для томика, который составлял Евгений Витковский, - взамен маршаковских. Марина выступила против, и у нас с ней была на эту тему дискуссия в РГГУ. Но это не мешает нам с уважением относиться друг к другу. 

В юности на меня совершенно потрясающее впечатление произвел перевод романа Томаса Вулфа Look Homeward, Angel. Перевод Гуровой и Ивановой – это просто фантастика! И без оригинала видно, что это сложнейший текст, а когда гораздо позже я оригинал прочитал!.. Думаю, из нынешних переводчиков мало кто справится с такой задачей. Неплохо Вулфа переводил Владимир Бабков, он вообще неплохой переводчик. Но тот перевод гораздо сильнее.

Из поэтических переводов, пожалуй, самое сильное впечатление произвела на меня “Ода западному ветру” Шелли. Вот говорят, что Пастернак переводил неточно и далеко от оригинала, – иногда да, но тут слово в слово. Перевод получился как влитой. Я вообще люблю старые переводы. Раскройте Диккенса, Стерна, да хоть “Трех мушкетеров” – их приятно читать, прекрасный язык, каждое слово на месте. А в последнее время хорошие переводы встречаются редко. По одной причине – платить за них стали существенно меньше. Гонят объем, вал… Зачастую понятно, что перевод сделан через Google Translate, а потом кое-как отредактирован, и этого не скроешь. А хорошую работу сразу видно. Вот недавно Ирина Бенедиктовна Комарова прислала мне книжечку. Читаешь этот ничего из себя не представляющий дамский американский роман и просто испытываешь удовольствие от перевода. Видно, что переводчик привык работать со словом, чувствует стилистические взаимосвязи, понимает, как должно строиться предложение, какой эпитет к существительному подходит, а какой – нет. Сейчас в переводе редко увидишь хороший, живой язык.

- Есть авторы или тексты, которые вам хотелось бы перевести?

- Когда я был моложе и здоровей, многое хотелось перевести, но это были эфемерные желания. Мне очень нравится француз Руссель, я перевел одно его стихотворение. Если бы мне в свое время заказали его перевод, может быть, я бы и взялся, но сейчас уже не успею. Попереводил бы старых англичан – Александра Попа, например. Существующие русские переводы вроде и неплохие, но из них я не помню ни строчки, хотя память на стихи у меня хорошая. С Переком меня опередили. Еще в начале 1990-х у меня была мысль его перевести, но тогда было недосуг. Хотелось бы перевести и Целана, его ранние стихи. Мне кажется, его у нас недоперевели, хотя с текстами работали хорошие переводчики. Неплохо бы и раннего Тувима, а то он получился какой-то размазанный. Но это все химеры и мечты, я же понимаю, что ни Целана, ни Тувима перевести нельзя. Тем более мне, не знающему языков оригиналов.

Беседу вела Елена Калашникова