MoReBo впервые публикует интервью знаменитого кинокритика и социолога Даниила Дондурея (1947 – 2017) о влиянии 1968 года на последующую историю. Разговор состоялся в 2008 году и не был напечатан по независящим от интервьюера причинам.

На момент взятия интервью Даниил Борисович был главным редактором журнала «Искусство кино».

 

- 1968 год – чем тот год стал для нашей страны, для политики, истории, образовании? В чем состоят итоги?

 

- Это примерно как сказать: вы знаете, мы нашли чашку или черепок от кувшина, вы бы не могли крито-микенскую цивилизацию реконструировать?

Да, могу.

Это непростая история, потому что она огромная. Мне кажется, что 68-й год – это чрезвычайно важный период, очень важная точка, которая связана с переходом в постиндустриальное, в современное общество. 68-й год был по многим причинам этапным. Это касается и политики, и культуры, и массового общества, и самоосознания элит, и, в каком-то смысле, предуготовленности массовых аудиторий к XXI веку. Конечно, точек и событий было несколько. Это, в первую очередь, события мая 68-го года в Париже и вообще в целом в Европе. Это реализация накопленных после войны всех бунтарских леворадикальных идей. Стали взрослыми, стали студентами дети войны, может быть, даже предвоенного времени. Но, в общем, это первое поколение, которое нельзя отнести к послевоенному, тому поколению, которое несет травму начала 40-х. Я думаю, что это первый бэби-бум 45-го, 47-го, 48-го годов – в центре оказались люди, которые были рождены уже после 8 мая, то есть после завершения Второй Мировой войны. И вот они пришли. Пришли без травм, без опыта Бухенвальда, без опыта концлагерей – в Европе, естественно, – и они были свободные. Они читали книги, они не жили в тоталитарных режимах, они не видели той формы насилия, которую видели их отцы в разных видах, довоенных, военных, они не видели голода, они не видели Холокоста, и тому подобное. Но зато они знали, что у них есть «Битлз» и вся культура, связанная с новыми левыми, с раскрепощением и так далее.

 

Второй момент связан с тем, что к этому времени окрепла и сформировалась великая массовая культура, потому что основные общества стали по-настоящему массовыми. Это значит, что бóльшая часть, даже подавляющее большинство населения, жило в городах, имело очень высокое образование, часто высшее или профессиональное, имело свободное время, чего раньше не было, потому что прежде люди работали в 10-12-часовом режиме. Оно уже приближалось к среднему классу, значительные группы населения, особенно молодежь, точно двигались в сторону среднего класса. И, наконец, появился телевизор как основное связующее звено нового социума. То есть появилась новая медиасреда, таким образом люди из второй реальности перешли сразу в третью – из реальности, придуманной авторами, как это было на протяжение последних четырех тысяч лет; наконец появилась медиасреда, где первая и вторая реальности уже поменялись местами и исчезли одна в другой.

 

Еще одним важным событием, конечно, был ввод российских и некоторых других войск в Прагу в августе 68-го года. Тогда буквально каждый месяц происходили какие-то события: то пал Шарль де Голль, то наши танки вошли в Прагу и так далее, то есть, каждый месяц свидетельствовал об агонии социализма на фоне ухода военного и квазивоенного мышления, связанного с военными противостояниями. Стало понятно, что если человечество не хочет погибнуть, больше войн такого масштаба вести не будет. И это еще больше раззадорило и новых левых, и новых философов, и студенческую молодежь, и массовое общество, которое быстро транслировало эти идеи и это чувство свободы. Уже пять или шесть лет как Мэри Куант – английская модельерша - взяла ножницы и отрезала 16 сантиметров выше колен у всех женщин Европы и мира; казалось бы, такая ерунда привела, безусловно, к сексуальной революции, к трансформации морали и невероятному ощущению свободы, к эмансипации женщин и ко многим другим обстоятельствам, которые вместе усиливали каждый из перечисленных мной процессов.

 

- Как переосмысливаются события 1968 года у нас?

 

- В России, несмотря на железный занавес, все равно возникли токи, и каждый человек считал своим долгом привезти пару джинсов, джинсы стали завоевывать Советский Союз. Конечно, прошло, может быть, всего десять лет с тех пор, как этот занавес, в каком-то смысле, начал опускаться со времени первой американской выставки в Москве 1958-го года. Она прошла после ХХ Съезда, но до Олимпиады было ещё довольно далеко. 68-й год – это время Брежнева, и поэтому для России это тоже очень важный период. С одной стороны, Брежнев уже стал семафорить, что социализм – навсегда, мы вам дадим стабильность каким-то образом, обогащайтесь, как можете, отдыхайте, как можете, цинично вступайте в ряды КПСС, как можете. Было понятно, что старцы не сумеют сохранить трепет социалистических идей, который был в ленинскую и сталинскую эпоху, и даже пахло какой-то оттепелью во время Хрущёва. Всё это было в прошлом, оттепель кончилась в России. С другой - массовые революции проходили во всех странах мира, и в России тоже – массовые общества стали строить океаны «хрущоб», кинотеатры, химчистки, торговые центры и так далее, потому что  произошел гигантский рост рождаемости, образованные, живущие в городах, не селяне,  а урбанисты стали подымать голову. В России люди были между молотом и наковальней, между двумя идеологическими вызовами – вызовом свободы, связанным с обновлением рыночных систем Запада, и таким психологическим состоянием, которое лучше всего, как ни странно, объясняется словом «застой». То есть, здесь всё призывало к застою, а Запад призывал к бунту. Поэтому молодые люди России получили кипяток и ледяную воду в одном флаконе.

 

- Контрастный душ.

 

- Такой вот – отлично вы сказали! – контрастный душ. Это действительно возник контрастный душ. Павловский и многие другие люди, я тоже, все люди наших возрастов, старше 50 лет, попали в такой контрастный душ. Уже готовились к макулатурным революциям, к возможности читать книги, покупать, обменивать, выплачивать несметные деньги, привозить гибкие пластинки и обменивать джинсы на пластинки, а пластинки на джинсы. Никакой Суслов не мог это запретить, да и само КГБ прорубало окна, его офицеры и сотрудники тоже только и мечтали привезти как можно больше джинсов, журналов, знаменитый «Playboy», пластинки «Beatles» или «Deep Purple» или кого хотите даже, не буду всех перечислять. И такой вот контрастный душ произвел огромное идеологическое воздействие.  Очень сильное, потому что люди делились на тех, кто ничего не чувствует, застойщиков, тех, кто и сейчас продолжает ставить Брежнева на второе место после Сталина среди политиков последнего столетия и на третье за всю историю России, и, наоборот, – бунтарей, которые не могли дождаться, чтобы Горбачёв сделал ошибку и допустил вольницу, которая наверняка приведёт к кончине советской власти. Они ждали, готовились, читали книжки, читали про настоящую экономику вместо Госплановской, прятали в матрацах «Новый мир» с Солженицыным, учили языки и так далее. Поэтому 68-й год – это такой, я бы сказал, включённый рубильник, который на Западе окрылил западное общество. В каком-то смысле это сопоставимо с избранием Обамы, потому что современное западное общество невероятно вдохновлено избранием Обамы, ему кажется, что это триумф западного мира, что, наверное, и правда. Триумф, потому что в 62-м году лишь девять людей могли представить, что президентом США будет негр, а в 2008-м, то есть, через 40 лет, таких людей стало уже 91%. Потому что, хотя его и избрали с меньшим процентом, но даже республиканцы, голосовавшие против Обамы, уже допускали, что такой ужас, как избрание Обамы, может произойти. Тогда Запад был вдохновлён, как и сейчас, поэтому, я думаю, он довольно быстро справится со своим идиотским экономическим кризисом. А мы – не знаю.

 

- Считается, что из-за 68-го и после 68-го на Западе началась реформа образования, выглядящая в глазах многих едва ли не как его примитивизация и профанация; на нашем образовании как-то сказались упоминаемые события?

 

- На самом деле никак по особому плохому не сказались, потому что образование и наука оставались единственной системой, где мог сделать карьеру талантливый, умный и активный человек, у которого, например, кто-то из родителей еврей, или не член партии, или он сам был западник, и так далее. Поэтому у нас такой атаки на качество образования, которая проходит в последние 2-3 года, безусловно, в России не было, и я убеждён, что качество образования, статус образованных людей не пострадал. Начали сниматься фильмы типа «Девять дней одного года», возникли дискуссии про физиков и лириков, «поэт в России - больше, чем поэт», Евтушенко, чтения в Политехническом музее, выставки всевозможные, всё это – 60-е годы. И, хотя это всё, не помню уж, какое управление, по-моему, 5-е, стало стреноживать, но этим лишь делался отличный пиар, и самая креативная часть общества только вдохновлялась. Сегодня нет этого противостояния секретным службам, художники анемичны, не знают, чем заняться, в голове у них труха.

 

- Наоборот, это было своего рода толчком.

 

- Да, это было толчком, и очень творческим. В это время начали снимать такие гении, как Тарковский, Иоселиани, Кира Муратова, Герман, то есть, все наши 70-летние выдающиеся, мирового уровня художники. Они все лучшие вещи сняли во второй половине 60-х, их там запрещали, клали на полку, но какая разница! Всё это потом вышло. Ну, пусть не в начале 70-х годов, а позже, через 15 лет, но вышло всё, что было создано в это время, после августа 68-го года.

 

- А как современное российское общество воспринимает 68-й? Получило ли движение отражение в книгах, в масс-медиа?

 

- Я не видел того, чтобы наше общество переживало 68-й год как событие, потому что этой темы не было на телевидении, по крайней мере, она была там лишь косвенно, в паре передач каких-то, но для того, чтобы показать, что мы сохранили великую империю, что мы продолжаем бороться с диким Западом. Она выполняла чисто примитивно-пропагандистские, узко понимаемые задачи, связанные с массовой культурой и массовым сознанием, и, конечно, не была осмыслена.

Сам этот год как включённый рубрикатор, как некоторый этап – не ощущается таковым совсем. Я думаю, он осмыслен в значительно меньшей степени, чем ХХ Съезд партии, чем смерть Сталина, и, тем более, победа в Великой Отечественной войне, чем 91-й год. Он не воспринимается как значимый, поскольку не было какого-то очень важного конкретного события, которое бы показало, что есть жизнь до 68-го и жизнь после. Как это произошло с маем 45-го или августом 91-го, или с октябрём 17-го, когда есть жизнь до и есть жизнь после.

 

- На ваш взгляд, нужно ли такое переосмысление? В Европе, в Америке 1968-му и его последствиям уделяется большое внимание.

 

- Последнее я могу объяснить. Там непрерывное развитие истории, в Европе или в Америке по два раза за одно столетие формы собственности и системы организации социума не меняются. Даже в Германии Гитлер частную собственность не отменял. И в Европе такое событие является более существенным на фоне какого-то глобального общего процесса. А так как у нас глобальные процессы происходят каждые 50 лет, то все с мелочью связанное, с тем, что что-то происходило в Европе, - какие еще танки?! да у нас сколько раз танки входят! - для нас несущественно.

 

- Такое невнимание совершенно логично и, на ваш взгляд, оправданно?

 

- Логично. А нужно ли внимание или не нужно, трудно сказать. Если бы мы видели цели как отрефлексированные цели моделирования будущего состояния России, если бы лидеры нашей страны обращались к народу, объясняя, что мы хотим построить такое-то общество… Но это нужно увидеть, и не просто из слова «инновация», а из какой-то картины, программы, модели. И тогда можно было бы думать: а соответствовали ли события 68-го года погашению этой модели, либо усилению её.