Маркус Хинтерхойзер: «Тоска, горечь и отчаяние эмиграции – все это уже сказано»
Интендант Зальцбургского фестиваля - о главном цикле фестиваля «Время с Бартоком», Поле Маккартни и феномене «Аиды».
- Почему Барток, почему сегодня?
- Он связан и с духовной ситуацией нашего времени, и с крупнейшими катастрофами ХХ века – многие произведения были созданы в предчувствии еще первой мировой войны. Барток лишен догматичности, его искусство близко всему, что происходит с миром, в музыке много его отражений. Опера «Замок герцога Синяя Борода» была впервые исполнена в 1918 году, ее вторая, последняя, редакция создавалась в годы войны, и все, что появилось позже, принадлежит к вершинам искусства ХХ века. Он великий европейский композитор.
- Почему тогда его играют меньше, чем современников – Стравинского или Шенберга? Он – тайное сокровище музыки, композитор для композиторов?
- Это иллюзия. Барток остается в репертуаре, та же «Синяя борода», Концерт для оркестра, Третий концерт для фортепиано – он часть музыкального канона. С этой точки зрения у Стравинского тоже играют «Весну священную», «Петрушку», поздние же, например, произведения – а это огромный массив, - почти не играют.
- Барток, при всей связи с национальной культурой, именно европейский композитор. Он на редкость открыт и откровенен, и честен при этом как композитор. Судьба ХХ века отражается в его творчестве, вплоть до последних произведений – очень индивидуально, это можно подсмотреть в каких-то деталях… Мне трудно это объяснить, но то, что мы называем ХХ веком, в гораздо больше степени чувствуется в его музыке, чем в музыке, например, Стравинского. В каком-то смысле Стравинский – это «искусство ради искусства», фантастически сделанное; в Бартоке же есть что-то, что мне гораздо ближе – это необыкновенно искренняя музыка.
- Странно, мне казалось, вам ближе революцинное начало в музыке, Барток в одной из гарвардских лекций сказал, что революционеры – это Шенберг и Стравинский, а он теперь с Кодаи – эволюционисты.
- Это сложная тема, как себя сами видят композиторы и как они себя определяют в историческом и в идеологическом - не в плохом смысле этого слова – контексте. С годами понимание контекста меняется, для меня представления о революционном и эволюционном в музыке – не догма, многие процессы проясняются лишь позднее.
- Барток едва ли не больше других и уж точно профессиональнее многих занимался фольклором…
- Им все занимались – Стравинский, Григ, Шуберт, тот просто непредставим без народной музыки, как и испанские композиторы начала века. Это имеет отношению к диалекту в языке музыки – обрести его не значит в нем остаться. Барток позже далеко ушел от так называемого фольклорного.
- Не хотелось бы устроить вечер фольклора, было бы так неожиданно для зальцбургской афиши?
- Это было бы слишком дидактически; фольклор и так присутствует. Вот у нас Лигети исполняется – там тоже фольклорные мелодии, как и в «Кате Кабановой» Яначека идет постоянное переосмлысление фольклорной музыки. А на Троицыном фестивале была «Иберия» Альбениса – непостижимый композитор, непостижимая вещь, и по времени тоже недалеко от Бартока!
- Многое пересекается и смыслово, и настроенчески с Бартоком – тот же вечер Герне или последние квартеты Шостаковича в исполнении Хаген-квартета. Стоит ли прояснять заранее публике возможные параллели и ответвления цикла «Время с…»?
- - Мне кажется, навигационная система по обширной фестивальной афише устроена достаточной хорошо. Я не учитель, слушателю надо оставить свободу – хотя да, и бегство и одиночество на нашем с Герне вечере были важной темой, как и смерть у Шостаковича, вечные вопросы об индивидуальности. Но не хочется превращать фестиваль в цикл лекций, и так понятно, о чем речь. Концерты с разговорами имеют безусловное влияние на публику, но я не уверен, что они так уж помогают ее воспринимать, куда большее воздействие оказывает сама музыка. Наш вечер с Маттиасом Герне (см. ст. «Смерть и оптимисты»), там совершенно понятно, о чем речь, язык стихотворений Брехта - он, как и Эйслер, должен был эмигрировать, - очень конкретен в том, как себя люди ощущают в эмиграции; тоска, горечь и отчаяние эмиграции – все это уже сказано, там нечего объяснять, тексты делают это сами. И поздний Шостакович познает себя сам, это лишь надо ощутить. Концерт, и еще программка, которую можно почитать после, - этого достаточно, школьные методы не нужны.
- А как вы составляли программу с Герне? Он-то известный фанат Эйслера, вы, вероятно, нет…
- У меня давняя привязанность к Эйслеру, не только к его песням, но и к «Немецкой симфонии», другим произведениям, я их все знаю. Мы обсудили с Герне ситуацию с эмиграцией, с вынужденно бегущими людьми, принужденными покидать свои места. Герне давно занимается песнями Эйслера, сейчас мы решили попробовать сделать из них рассказ. Песен у него много; критерием для отбора стало качество лирики. Брехт, Паскаль, Эйхендорф, Гете, Ленау – это все великие стихи. Задача была в том, чтобы объединить их внутренней структурой в рассказ.
- Но между лирикой Брехта и Эйхендорфа куда меньше общего, чем между Шубертом и Эйслером.
- Да, и все равно это большая поэзия. Шуберт написал 600 песен, там много неприхотливых текстов, их качество несравнимо с качеством музыки. Мы начали с «Одиночества» и «Моей прекрасной звезды» Шумана, а потом поставили «Комнату в отеле» – никто не заметил, что это уже Эйслер, это вполне мог быть и Шуман, там в конце 22 секунды, полные горечи, напоминание о Шумане.
- Чайковский тоже писал хорошие романсы на плохие стихи – может, стоит их исполнять без слов или заменить текст?
- - Песня есть песня, она может быть убедительной даже не с такой первоклассной лирикой, как Эйхендорф, Мёрике или Гете. Песня – одно из огромнейших чудес музыки, когда у тебе всего три или четыре минуты. Если стихи хороши – отлично, но если сама песня действительно хороша и хорошо исполнена, ей не нужно искать путь к слушателю через его мозг, есть другие области восприятия. Так у Шуберта и Шумана, так и у Эйслера. Песни, может, ничего и не передают, но они напрямую воздействуют на слушателя. Я тут посмотрел по ARTE фильм к 80-летию Пола Маккартни – боже, какой мелодический талант! Он написал мелодию, который знает каждый, от Индонезии до Аляски, от Южной Америки до Индии – Yesterday. Что за фантастическая песня! Это особый талант, у Шуберта тоже был невообразимый мелодический талант. Шуман развил литературное понимание, но Шуберт – интуитивное.
- Не так давно Хаген-квартет уже играл на фестивале последние квартеты Шостаковича – подобные повторы в программе случайны? Или это установка на показ лучшего, избранного, так повторяются иные оперы?
- Нет, повторы не случайны. Во-первых, среди 90 концертов, которые мы играем каждый год, они неизбежны. Во-вторых, Хаген-квартет за это время изменился, изменились и его интерпретации Шостаковича. Если оставаться в области русской музыке – мои интерпретации Уствольской, например, полностью изменились за последние годы. Накануне я виделся с Альфредом Бренделем – он не раз играл и записывал циклы сонат Бетховена и Шуберта, и каждый раз это было по-новому. Люди годами занимаются одним композитором и материалом.
- «Аида» тоже вернулась в афишу – без Нетребко, но задумывалось ради нее?
- Нет, повтор с нею не планировался, просто шесть лет назад «Аида» появилось не в том виде, в каком хотелось. Ширин Нешат очень интересный художник, ее биография и жизнь имеют много общего с комплексом проблем «Аиды». Постановка очень изменилась и, возможно, еще может и дальше меняться. В ней основные вопросы наших дней: война, власть, тоска людей и попытки принуждения этих людей обществом. Ставить ее очень трудно из-за количества интерпретаций, то ли дело «Катя Кабанова» или «Синяя борода». «Аида» - гораздо больше, чем просто комический полуфольклорный спектакль, в ней серьезное содержание, в минималистической эстетике Нешат – рассказывает о хрупкости человеческого существования.
- В «Аиде» поет Эрвин Шротт, что раньше казалось немыслимым…
- Почему?
- Из-за их разрыва с Нетребко. Будет ли она у вас петь в будущем году?
- Пока не запланировано.
- «Триптих» Пуччини - совместная постановка с Национальной оперой Парижа. Копродукции станут теперь нормой для фестиваля, они - последствия ковидного кризиса?
- У нас и раньше случались копродукции, препятствием для них всегда были в основном размеры наших сцен – мало какой театр способен их повторить,
- Когда Кристоф Марталер поставит что-нибудь опять в Зальцбурге?
- В будущем году. Что именно, пока не скажу.
Это расширенная версия интервью, опубликованного Ъ.