Олег Ермаков: «Чтение похоже на медитацию. Человек читающий приходит в себя»

Книга рассказов  Олега Ермакова «Арифметика войны» должна выйти этим летом. Но интервью – не только о ней.

С писателем беседует Лиза Новикова.

 

- Что за рассказы вошли в новый сборник? Это новые тексты? Что вообще для вас эта книга? С какой периодичностью вы готовите новые книги?

- В сборнике девять рассказов и одна повесть, все написано в последнее время и печаталось в «толстых» журналах. Для меня эта книга имеет такое же значение, что и остальные, «афганские» и «мирные», с их помощью мне удается что-то понять. Сочинительство всегда похоже на путешествие в местность, которая лишь казалась хорошо знакомой. Любое путешествие дарит неожиданные встречи, открытия. Никакой периодичности тут быть не может. Состояние странничества непреходяще. Просто дорожные записки начинают занимать много «места», и лучший способ от них избавиться – выпустить книгу.

 

- Афганская война была вашей темой и в 1980-е и в 2000-е, - что изменилось за это время? Или это только внешние изменения?

- За это время я больше узнал о Востоке, благодаря интернету в том числе. Сейчас доступнее многие материалы по истории, культуре, религии Востока. Сделал запрос в поисковике – и получи послания «Чистых братьев», мудрецов из Басры 10 века или притчи Санайи из Газни, старинные карты, персидские миниатюры и так далее. Повесть «Шер-Дарваз, дом часовщика» вряд ли могла появиться раньше. В ней дана история кабульского студента, решившего начать свой джихад меча, а не сердца. Без чтений Корана и других источников эту вещь я не смог бы написать.

Появились и многие новые свидетельства с нашей и с той стороны. И все, происходившее в Афганистане в эти годы тоже наложило отпечаток на восприятие нашей войны. Резче обозначились тени.

 

- Когда герой повести «Возвращение в Кандагар» отправляется в Афганистан, он уже мечтает о писательстве. С вами тоже так было?

- Да. Сначала я оказался на Байкале, в Баргузинском заповеднике, отправился туда за рассказами, подражая Джеку Лондону, нашедшему на севере свое «золото». Работал там лесником и писал первую повесть. Она попала в руки к одному смоленскому литератору, и он позавидовал автору, живущему в чистой тайге, и посоветовал там и оставаться и не лезть в писательство. Но все же отрывки из моих байкальских записок были опубликованы в заводской многотиражке, это сумела сделать моя учительница географии Елена Даниловна Погуляева. Так что «крещение» состоялось там, на Байкале.

 

- Ваш герой в конце концов закапывает азиатские дневники. Это автобиографический эпизод?

- На аэродроме в Газни, когда нас, дембелей, наши вещи проверяли, офицер особого отдела заинтересовался моими тетрадями, ему не понравились какие-то записи, и он сказал, что, пожалуй, вернет меня в полк для внимательного ознакомления с дневниками. Прозвучало довольно грозно. Наша партия и так задержалась. Перспектива возвращения в пыльный палаточный лагерь посреди выжженной земли у горы Пачангар не радовала. Особист, впрочем, настаивать на немедленном возвращении не стал, но предупредил, что в Кабуле будет хуже. И я предпочел зарыть тетради в песок.

 

- Сегодняшняя военная проза, так называемая «афганская проза» - это все же отдельная субкультура, во многих случаях выполняющая исповедально-терапевтическую функцию? Как вообще обычному читателю разобраться во всем массиве военной прозы? Читать ли ее держа в памяти: «А сейчас доблестные защитники нашей родины поведают о своих победах»? или оценивать эту прозу как любую другую?

- Нет, конечно, военная проза полноценная участница «процесса». По крайней мере, должна быть таковой. Возьмите рассказы Александра Карасева, «Чеченские рассказы», это интересный пример минималистской психологической прозы. Там показан мятущийся человек, «одиночка в городе» - как именовали таких средневековые интеллектуалы из Басры, ну, почти таких, то есть тех, кто не находит себе места в современном городе, кто взыскует большего и носит смутный образ истинного града и истинной жизни в душе. Никаких доблестных побед и трескотни. Живая проза. Война у него не фетиш. А именно фетишизация войны и свойственна рассказам и повестям многих ее участников, что придает этой прозе черты субкультуры: за горами оружия и грохотом не видно и не слышно чего-то главного. Среди пишущих хорошую «афганскую» прозу, я назвал бы Игоря Фролова и Игоря Афанасьева.

 

- Ваша «суровая» бабушка из рассказа «Блокнот в черной обложке» не только умеет игнорировать общественное мнение и владеет искусством правильного вопроса («Она могла поинтересоваться у ошарашенного милиционера, что он думает о гуманности этой эпохи»), но считает наш народ «спящим», и, по мере сил, пробует его будить, хотя бы с помощью своего экстравагантного наряда. Как вам кажется, народ у нас и вправду «спящий»? Может литература его растолкает?

- Скорее народ столкнет окончательно литературу с парохода, по крайней мере, современную. По данным различных опросов, у нас, да и во всем мире читают все меньше. Свидетельствует ли это о «сне»? Не знаю. Возможно, ответы сейчас ищут где-то еще. Например, в церкви. Свои ответы дают кино, театр, живопись. Кроме того, и просто живущие люди, такие вот суровые бабушки.

Хотя, конечно, ничто не заменит книгу, ее сосредоточенную тишину. Чтение похоже на медитацию. Человек читающий приходит в себя.

 

- В рассказе «Афганская флейта» именно музыка превозносится как «чудодейственное средство для проникновения в священное», или, говоря другими словами, способ для достижения гармонии. Где для вас та граница, когда разговор о войне больше не может продолжаться, и вы переходите к разговору о восточной философии и о музыке?

- Музыка – наименее «материальное» из искусств. Как сновидения дают нам возможность буквально узреть свой внутренний мир, так и музыка позволяет вообразить идеальное, приблизиться к его пониманию. Музыка выстраивает города, которых нигде нет. Классическая музыка – это и есть Идеальный Град, о котором рассуждали упоминавшиеся восточные мудрецы. Вот он – войди туда.

У меня была мысль написать о музыканте, потерявшем слух на войне. И никаких границ я не ощутил, это можно сделать. Правда, сейчас меня вообще-то не устраивает вымысел. Мне надоела беллетристика. Я слышал, это рано или поздно случается. Но как-то не верил. И вот сам оказался у этой стены.

 

- Что для вас интересно в современной музыке? Вы писали о Софье Губайдуллиной, будете ли продолжать эту тему?

- Как раз в повести о музыканте я и хотел говорить обо всем этом. Но теперь сомневаюсь. Мои предпочтения традиционны, люблю Малера, вечного Баха, Брукнера, Шнитке, Дебюсси. На экспериментаторах вроде Штокхаузена слух ломается. Впрочем, когда-то и Дебюсси воспринимался возмутителем, и Ортега-и-Гассет писал о нем, как о герое, совершившем подвиг изгнания из музыки личных переживаний. Буквально он говорил, что Дебюсси дегуманизировал музыку и начал новую эру. Литературе нужен Хлебников, музыке – Кейдж и Мессиан.

 

- Вы живете в Смоленске, фактически не участвуете в столичной суете, не хочется ли вам все же вписаться в московскую литературную жизнь?

- Достаточно и того стресса, который получает пишущий человек, приходя в библиотеку. Ну, к домашней библиотеке как-то привык…

Одним словом, таков мой характер.

 

- Можно ли сейчас оставаться в стороне от коммерческих «вопросов литературы», удержаться от торжества потребительского отношения к жизни? Как вам это удается?

- От «торжества» - да, и это необходимо делать для самозащиты. Но оставаться в стороне – нет. Меня, разумеется, волнует вопрос о хлебе насущном. Жизнь в провинции дешевле. Здесь вполне можно существовать на скромный доход, даже на мизерные гонорары издательств. Но даже этот скромный доход надо получать. Да вот не все готовые книги я могу издать. Приходится заниматься журналистикой. Сейчас с этой целью начал осваивать фото.

 

- Ваша дочь все же живет в Москве, чем она занимается, читает ли ваши книги?

- Дочь в Москве, она работает в одном издательстве, выпускающем деловую литературу, редактором. Мои книги читает и вообще много читает, только не бумажные, а электронные книжки, мы по этому поводу иногда спорим, ей электронные больше нравятся.

 

- Вы упоминаете разрозненное сообщество «4 тысяч мудрецов, вечных странников, искателей истины», благодаря которым «транслируется учение». А в реальной жизни кто ваши единомышленники? Кто сейчас в России транслирует мудрость?

- Я точно знаю троих. Один из них бывший геолог, электрик в Баргузинском заповеднике, а потом судья Валера Меньшиков. В заповеднике от него исходил сильный свет. Я писал об этом человеке в «Свирели вселенной», пишу и в новом романе, который готовится к выходу в том же издательстве. Меньшиков был созерцателем и нестяжателем и считал, что на этих принципах надо строить заповедник нового типа. Именно от него я впервые услышал о Лао Цзы и Чжуан Цзы и многие другие вещи. Еще один – отец Григорий из сельского смоленского храма. Его трансляция – внесловесна, и выразить это трудно словами. И третий – бывший разведчик Тудвасев, о нем я пишу в «Арифметике». Он знает тяжесть войны и не пытается от этого спрятаться, его размышления проникнуты совестливостью, и вопросы, которые он старается разрешить, исторические по существу. Декабристы были его героями с юности. Мне повезло встретить этих необычных людей. Думаю, и каждый может кого-то назвать из «4 тысяч», повстречавшегося на его пути. И это свидетельствует об одном: «почва» жива.

Полная версия интервью, опубликованного газетой «Известия» в феврале 2012 года.