MoReBo публикует текст из первого в России издания (М.: Гилея, 2013) литературных сочинений и писем легендарного Артюра Кравана (1887-1918), "беспокойного гения", проповедника антилитературы и первоиспытателя нового искусства. 

Сейчас

Литературный журнал

Июль 1913

2 год № 2

Оставив позади очередную длинную полосу вселенской лени, я стал лихорадочно мечтать о богатстве (боже мой! как же я размечтался!); в ту пору я без конца строил грандиозные планы и всё чаще стал задумываться о том, какую бы мне провернуть махинацию, чтобы сколотить состояние. И ни с того ни с сего, решив пустить для этого в ход поэзию — всё-таки я всегда старался видеть в искусстве средство, а не цель — я весело воскликнул: «Мне стоит повидать Жида, ведь он миллионер. Нет, вот смеху-то будет! Я обведу этого старого писаку вокруг пальца!»

Я настолько разошёлся, что вдруг возомнил себя небывалым везунчиком. Я написал Жиду письмо, ссылаясь на моё родство с Оскаром Уайльдом, и Жид согласился меня принять. Я буквально покорил его своим неимоверным ростом, широкими плечами, красотой, оригинальностью, красноречием. В общем, Жид был от меня без ума, мне же он показался приятным. И вот мы уже мчимся в сторону Алжира — он хотел снова побывать в Бискре, а я собирался увезти его аж до самого Берега Сомали. Я быстро загорел — мне всю жизнь было неловко от того, что я белый. А Жид оплачивал купе первого класса, богатые убранства, дворцы, любовные прихоти. Наконец-то одна из моих тысяч душ обрела материю. Жид платил и платил без конца. И я смею надеяться, что он не потребует от меня возмещения убытков, если я признаюсь ему в том, что в пылу неугомонного воображения, рисующего всевозможные вопиющие распутства, я даже представил себе, как он продаёт своё большое имение в Нормандии, чтобы только угодить малейшим моим прихотям, потешить дитя современности.

Ах, я всё ещё вижу себя таким, каким живописала меня моя фантазия: я расселся с ногами на сиденье скоростного средиземноморского поезда и отпускаю одну непристойную шуточку за другой, чтобы развлечь моего мецената.

Наверняка вы скажете, что у меня замашки Андрожина[2]. Ведь так?

В действительности же я так мало преуспел в своих эксплуататорских затеях, что намерен отомстить. Чтобы попусту не волновать наших провинциальных читателей, я добавлю, что особенно невзлюбил месье Жида в тот день, когда, как я уже намекнул выше, окончательно осознал, что не выпрошу у него и десяти сантимов, и когда вдобавок этот кургузый лапсердак позволил себе, исходя из мыслей о собственном превосходстве, охаять беззащитного, нагого ангелочка по имени Теофиль Готье[3].

Итак, я отправился к месье Жиду. Я с сожалением припоминаю, что тогда у меня не было подобающей случаю одежды, иначе я бы с лёгкостью пленил его. По дороге к его особняку я придумывал искромётные фразочки, которые собирался как бы невзначай вставлять в разговор. В следующее мгновение я уже стоял на пороге его дома. Дверь открыла горничная (у месье Жида не было лакея). Меня проводили на второй этаж и попросили подождать в какой-то каморке, откуда в глубь квартиры уходил, поворачивая за угол, коридор. Пока меня вели, я с любопытством заглядывал в различные помещения, пытаясь заблаговременно определить местонахождение комнат для гостей. Теперь же я сидел в своём закутке. Дневной свет падал из оконных рам — кстати сказать, совершенно безвкусных — на письменный стол. Там лежали только что исписанные, ещё не впитавшие чернила, листы бумаги. Естественно, я не смог удержаться от некоторой, вполне очевидной нескромности. Таким образом, я могу сообщить вам, что месье Жид оттачивает свои сочинения с ужасающим усердием и что в типографию отправляется по меньшей мере четвертая версия рукописи.

Горничная вновь пришла и проводила меня на первый этаж. На пороге гостиной меня встретили брехливые шавки. Всё это мало походило на изысканный приём. Но месье Жид вот-вот должен был прийти. Я же тем временем принялся разглядывать обстановку. Современная и безрадостная мебель в просторной комнате; отсутствие каких-либо картин, голые стены (простота без претензий или претензия на простоту), особенно же бросалась в глаза поистине пуританская тщательность в соблюдении порядка и чистоты. На мгновение у меня даже выступил холодный пот на лбу при мысли о том, что я мог испачкать ковры. Возможно, я бы пошёл на поводу у своего любопытства или даже поддался бы острому желанию прикарманить какую-нибудь безделушку, если бы не гнетущее и отчётливое ощущение, что месье Жид следит за мной через потайное отверстие в стене. Ежели я заблуждаюсь в своих суждениях и тем самым задеваю достоинство месье Жида, то я незамедлительно и публично приношу ему свои глубочайшие извинения.

Наконец появился хозяин дома — просто поразительно, что он не предложил мне тогда ровным счётом ничего кроме стула. А ведь в четыре часа пополудни чашка чая (у приверженцев бережливости) или ещё лучше — несколько спиртных напит ков на выбор и восточный табак считаются в европейском обществе вполне уместными угощениями, призванными обеспечить гостям приятное расположение духа и в некоторых случаях даже произвести на них впечатление.

— Месье Жид, — начал я, — я взял на себя смелость прийти к Вам, но всё же мне стоит сразу предупредить Вас о том, что несравнимо большее предпочтение я отдаю, скажем, боксу, чем литературе.

— Что ж, однако кроме литературы нам с Вами больше нечего обсуждать, — сухо заметил мой собеседник.

— Да уж, широк душой! — подумал я. Итак, мы стали говорить о литературе, и когда он задал мне этот, по-видимому, очень важный для него вопрос: «Что из моих произведений Вы читали?» — я широко раскрыл глаза и, стараясь придать взгляду как можно больше искренности, произнёс: «Я боюсь Вас читать». Несложно представить себе, что месье Жида этот ответ заставил многозначительно нахмуриться.

Мало-помалу мне стало удаваться вставлять в разговор те великолепные высказывания, что я сочинил по дороге, полагая, что писатель, некогда знакомый с моим дядей, с признательностью воспользуется предоставленным мною случаем пообщаться теперь и с племянником. Пренебрежительно я проронил:

— Ничего выгоднее Библии книжные магазины ещё не продавали.

Или же, когда чуть позже он по доброте душевной спросил о моих родителях, я весьма остроумно ответил:

— Мы с матерью не рождены понять друг друга.

Когда разговор вновь зашёл о литературе, я не преминул наговорить гадостей в адрес как минимум двух сотен современных авторов, еврейских писателей и в особенности Шарля-Анри Хирша[4]. Затем я добавил:

— Гейне — настоящий Христос современных еврейских писателей.

Время от времени я, словно ненароком, лукаво посматривал на хозяина дома, который отвечал мне лишь сдавленными смешками. Но должен сказать, он так и не смог сравняться сомной в красноречии — ему оставалось лишь кивать, поскольку, судя по всему, в ответ он ничего не заготовил.

И вот посреди философской дискуссии, стараясь походить на Будду, что разверз свои уста впервые за десять тысяч лет, я промолвил:

— Величайшая Шутка заключается в Абсолюте.

Затем, уже собираясь уходить, я произнёс голосом усталого старика:

— Месье Жид, сколько там уже времени прошло?

Узнав, что часы пробили без четверти шесть, я поднялся, сердечно пожал руку творцу и отправился восвояси, унося с собой образ величайшего из наших современников — образ, который я собираюсь запечатлеть здесь, если мои дорогие читатели соизволят подарить мне ещё хоть минуту их драгоценного внимания.

Месье Жид не похож ни на милое дитятко, ни на слона, ни на большинство других людей: он похож на художника. Я сделаю ему лишь один комплимент, который, впрочем, может показаться неприятным: примитивная неоднозначность его внешности связана с тем, что его легко можно принять за шута. Его телосложение не представляет собой ничего особенного; руки его — боже мой, до чего же белые! — выдают бездельника. В целом месье Жид — человек совсем скромных размеров. Вес его вряд ли превышает 55 килограммов, а рост, должно быть, составляет около 1,65 метра[5]. В походке его явственно ощущается прозаик, который никогда в жизни не напишет и четверостишия. При этом художник выставляет на всеобщее обозрение болезненное лицо, на котором у висков отшелушиваются небольшие частички кожи — чуть крупнее перхоти. О подобной неприятности в народе принято говорить без излишнего такта: «Он облезает».

Однако же в нашем художнике нет и намёка на благородство гуляки, что с губительными последствиями проматывает своё здоровье и состояние. О нет и ещё раз нет! Художник всем своим видом демонстрирует, как тщательно он за собой следит, как важна для него гигиена и как далёк он от всяких Верленов, пестующих свой сифилис точно поэтическую истому. И коли с его стороны не последует опровержения, то я думаю, что не зайду слишком далеко, если поведаю вам, что он изо всех сил старается избегать женщин и дурных мест. Вышеизложенное позволяет нам в очередной раз сделать счастливый вывод о том, что месье Жид крайне осторожен.

Впоследствии мне довелось лишь однажды повстречать месье Жида на улице: он выходил из моего дома и уже через несколько шагов должен был скрыться за поворотом. Я видел, как он остановился перед букинистической лавкой, что, право слово, странно, ибо совсем рядом был магазин хирургических инструментов, а также кондитерская…

С тех пор я получил от месье Жида лишь одно письмо, и больше я его не видел.

Я поведал вам о человеке, а теперь с удовольствием продемонстрировал бы вам и его творчество, если по этому поводу мне не пришлось бы повторяться.