Учёный, инженер, мыслитель, правозащитник – так можно определить жизнь и судьбу Андрея Дмитриевича Сахарова. MoReBo публикует фрагмент его биографии, выходящей в издательстве «Новый хронограф».

 

 

В густой синеве неба, оставляя расплывчатый след, возник бомбардировщик.

Ослепительно белая машина со скошенными к хвосту крыльями, свирепым хищным фюзеляжем, вся — от носа до хвоста — готовность к удару. Она подрагивает от страсти, от целеустремлённости, от серьёзности намерений.

 — Наконец-то, голубчик, – вполголоса произнёс Зельдович.

 «Наконец-то!» – эхом отозвалось в голове Андрея.

Сжалось сердце: вот и всё! Через пятнадцать минут он увидит результаты своих умственных построений.

 «Произойдёт то, для чего я создан, — думал Андрей. — К чему готовился. Без этого жизнь осталась бы незавершённой. И бесполезной».

Чувства накатили противоречивые. Это он, Андрей Сахаров, чисто теоретически, с помощью несложных расчётов порывисто, но твёрдо описал, что происходит с веществом при температурах в десятки миллионов градусов. Это он заходился в восторге от безумной красоты физики ядра. У него пылала голова от изящества формул. А когда перед ним распахнулся простор запредельного — счастливый, залился детским смехом. Это он родил идею, от взрыва которой сейчас ударит вспышка ярче тысячи солнц.

Ничто и никто не в состоянии разбить его счастье. Сразу после войны — кажется, что глухая древность, а прошло не больше десяти лет – жили с Клавой скудно: ничтожная стипендия аспиранта, унылые поиски угла для жилья. Был момент: не найти комнату в Москве, потому жили в Пушкино. Сняли дом. Андрей устроил себе – первый раз в жизни! – кабинет. Ноябрь, комната неотапливаемая, торжествует стужа, потому он в драповом пальто, в валенках. На руках шерстяные варежки. Весело писал кандидатскую – карандашом, чернила застывали. Клава время от времени отправляла дочку проверить: не обратился ли папа в ледышку? Таня подглядывала в щёлку, возвращалась с сообщением: «А папуська смеётся».

У Андрея перехватило дыхание в тот миг, когда ему стало пронзительно ясно: как удержать звёздные температуры в сжатом пространстве. Потом — точный, рассчитанный до миллионной доли секунды удар. Дьявольская сила вырвется на волю, и вот тогда… Что тогда — дальше только фантазийные построения. А фантазия физику не показана. Из формулы неудержимо рвалось, словно возбуждающий свет утреннего солнца сквозь занавески, торжество победы. Термоядерная реакция покорна его воле. Вот она! Свободно ветвится на его письменном столе! Это круто. Но — только теоретически. На бумаге. Виртуально. В горле пересохло от страстного желания посмотреть, как реакция будет выглядеть в реале. Вспомнилось, как академик Леонтович воскликнул, когда познакомился с расчётами: «Бутылка «Вдовы Клико» откупорена — осталось только выпить!»

Вот он этот миг: бокалы налиты! Через четверть часа Андрей выпьет.

Рассмотрит цепную реакцию живьём, очень скоро рассмотрит. Не на глади бумажного листа – а сейчас, тут, на полигоне. Или не увидит, если обман в расчётах. Но это вряд ли – ошибка… Десятки раз проверено и перепроверено вплоть до одиннадцатой цифры после запятой…

Гул самолёта нарастает, он уже над головой. Бомбардировщик проскользнул над наблюдательным пунктом и унёсся в мутную даль – к цели.

От белоснежной машины дохнуло мощью. И ужасом.

 — Вот кто действительно свободен, — из мысленного остранения Андрея вывел голос Зельдовича.

Сахаров оторвал взгляд от самолёта.

 – Не туда смотрите. – Зельдович показал рукой: — Вон там, левее.

Андрей перевёл взгляд.

 — Ещё левее, — провёл корректировку Зельдович.

В синеве утреннего неба две чёрные тени. Андрей поднёс к глазам бинокль. Два орла. Распластались в вышине. Через окуляры прекрасно видно, как орлы, высматривая добычу на земле, медленно поворачивают державные головы.

 — Этим – хана... – говорит кто-то громко.

Жалости в голосе нет.

 — Да, Андрей Дмитриевич, сожрёт ваш поросёнок этих красавцев, — Зельдович, конечно, не удержался, обронил обвинительную реплику. И добавил с ехидной усмешкой: – И не подавится.

Зельдович придумал для изделия своё словечко – поросёнок: «Поросёнок-то жирный получается», – сказал он на совещании у Курчатова, когда теоретики выкатили расчёты: мощность ядерного заряда в тротиловом эквиваленте — три миллиона тонн тротила. Земля ощутимо вздрогнет, когда эти три миллиона тонн взорвутся.

Он, Андрей Сахаров, создаёт смерть. Эта мысль время от времени заползала в мозг, лишала спокойствия. Он обезвреживал её хладнокровным выводом: бомба – это красивая увлекательная теория. И ничего больше.

Андрей не мог подобрать слова для обозначения воплощённой в металл идеи, которую бережно несёт бомбардировщик. Идея снизошла к нему, как ни забавно, в коммунальной бане. Ополоснул кипятком каменную лавку, сел, опустил ноги в таз — попарить. Блаженство. И вдруг, не спросившись, без предупреждения в голове сложилась формула, о которой он и близко не думал. Высветился будто на экране потрясающий по простоте эскиз её доказательства. Вслед возникает изумительная в своей доступности идея… Сурово-сдержанная, лёгкая, но налитая мощью. Изящная. Проста как правда, а значит — гениальна. В бане жарко, но Андрея пробил мороз: неужели так элементарно?! Школьнику расскажи – на лету поймает…

Приказано называть бомбу изделием. Да и допустимо слово это только в разговорах между своими, а круг своих очень и очень узок. Что такое бомба? Мудрый Капица определил: она — выражение человеческой воли. Бомба, добавил Капица, — структура, образовавшаяся как результат отношений между людьми. В бомбе, продолжил Капица, проявляются магические законы природы, которые объектом своей силы использовали не только нейроны мозга, но металл, радиацию… Капица не пожелал заниматься бомбой, заложил зигзаг в сторону от неё.

Для Сахарова конструкция не изделие, не бомба, не поросёнок. И даже не структура. Это его мысль. Мысль вдохновенная, простая. Красивая. Его любовь. Его голодное счастье…

Из репродуктора падают слова диспетчера, который с драматической модуляцией, на манер левитановской, докладывает:

– Внимание! Самолёт на боевом заходе.

И тут же врезался другой голос, хрипловатый, будто простуженный:

– Заканчиваю вираж. Выхожу на цель.

Это доклад пилота ослепительного бомбардировщика.

Тупая тишина ожидания.

Изделие носит безликое имя — РДС-37. В голове у Андрея мелькнуло: американцы окрестили бомбы, которые сбросили на Хиросиму и Нагасаки, – Малыш и Толстячок. Нежными кличками обозначили хладнокровных убийц сотен тысяч безропотных японцев. Учёные из Лос-Аламоса наверняка с любовью готовили в последний путь «Малыша» и «Толстячка».

Андрей влюблён в РДС-37 – от этой мысли ему стало тошно. Любить орудие убийства – неужели он на такое способен? Ещё как способен, и ничего с собой поделать не в силах…

С наблюдательного пункта и в бинокль не разглядишь, как молнией сверкнул белый шёлк, ткань наполняется воздухом, оформляется в купол парашюта. Он неумолимо несёт РДС-37 в заданную точку казахской степи.

Осталось потерпеть чуть больше двух минут.

А в ожидании сегодня Андрей почти шесть часов — с того момента, как в четыре ночи всех, живущих в гостинице, разбудили тревожные звонки. Сахаров проснулся, минуты две понежился, потом откинул одеяло, встал, подошёл к окну. Темень. Вдоль линии горизонта отблески: это фары грузовиков, которые развозят по рабочим местам участников испытаний.

 — Пора, – сказал Зельдович.

Он уже побрился, от него несёт назойливым запахом «шипра». Возможно, он и не ложился: вчера гладил ниже спины официантку в столовой. Та хихикала, но не отстранялась.

Сахаров тронул подбородок: мягкая двухдневная щетина. Вчера не брился, ну и сегодня не стоит. Бритьё для него всегда изуверский процесс…

Хлопают двери, из подъездов выскальзывают человеческие тени.

В жилых домах настежь окна и двери, солдаты укрепляют клиньями створки – на случай взрывной волны.

Взрослые ведут сонных детей в убежища.

В низинах расставлены палатки. Если дома будут разрушены — Сахаров знал: это маловероятно, до эпицентра 70 километров и взрывная волна докатит до городка бездыханной, — в палатках можно будет переждать, когда их восстановят.

Возле каждого здания часовые. На всякий случай. Понятно, что здесь, на сверхсекретном объекте, все люди проверенные, но вдруг и среди них затесался человек с бациллой мародёрства?

Сахаров с Зельдовичем забираются в поджидающий «козлик». Солдат за рулём резво стартанул, набрал бешеную скорость. «Козлик» подскакивает на ухабах — Андрей время от времени бодал головой брезентовый верх.

Зельдович рассказывал разные разности. Он не терпел молчания, его не заботило, слушают его или нет — говорил безостановочно.

Андрей слушал и не слышал. Мысли только об испытании. И желал бы от них отвязаться, да они, безжалостные, не согласны отступиться, впились в мозги. Вдруг его внимание притянула тема, на которую свернул Зельдович.

 — Вот мыши. Вроде бы безмозглые твари, – казалось, Зельдович размышлял сам с собой. – Ведь, казалось бы, всё у них на рефлексах. А твари эти знают нечто такое, что и человеку недоступно. Разговаривал вчера с биологами. Они зафиксировали потрясающий факт: полевые мыши за несколько суток до испытаний изделия бегут с опытного поля.

Опытным полем обозначается полигон, на котором проводят испытания атомных и водородных бомб.

 — Бегут плотными рядами. Покидают родные места.

Зельдович бросил взгляд в окно «козлика».

 — И откуда им становится известно, что люди собираются устроить ад? – после вопроса долго молчал. Снова заговорил: – Кто им сообщает? И как? Какие у них каналы передачи информации? Всё знаю в физике. Знаю, как возникла Вселенная и чем она закончится, а этого: откуда мышам известно, что мы сегодня будет потрошить вашего поросёнка – не знаю. И вообразить не могу: у кого выяснить?

Он не отрывал глаз от степи за окном машины.

 — Допустим, я обитатель этих мест. Незамысловатый советский казах. Пасу баранов. А через неделю взрыв, который превратит меня в пар. И никто мне не подаст трубный глас свыше, – сделал паузу, – или сигнал снизу, от чертей, что вскоре тут начнётся такое, что и ад покажется холодильной камерой, потому лучше сматываться куда подальше вместе с отарами. А, может, и баранов бросить, самому бы спастись…

 — Местные жители в безопасном месте, — напомнил Андрей.

 — Но Небо здесь ни при чём: приехали солдаты, без церемоний погрузили пастуха и его семью в грузовики и отвезли подальше. А мыши без солдат знают: мы с вами придумали взрыв, который уничтожит всё живое в радиусе десяти километров. Откуда такая осведомлённость? Какой мышиный бог их извещает? По какому телеграфу? – долго молчал. – Вот бы чем заняться. А мы какой-то ерундой… Ну взорвём. Ну разнесём все к… — Зельдович полоснул матерным выражением.

Андрея всегда огорчала натужная и нарочитая матерщина Зельдовича, в ней проскальзывало желание показать генералам: я – ваш! мы одной крови! Хотя он однажды бросил:

 — Матом не построишь атом!

Андрея мыши навели на воспоминания об убогой комнате на Сретенке, которую они с Клавой снимали. Серая гвардия смело маршировала по полу. Малышка Таня смотрела на них с любопытством, а Клава визжала от брезгливости. Он тогда изобрёл забавную мышеловку, за ночь до десяти серых зверушек приканчивала, но их не становилось меньше. А, оказывается, надо было пугнуть мышей угрозой взрыва изделия.

 — Древний человек, скорее всего, был как мыши – такой же интуитивно чувствительный, – очнулся Зельдович.

 — Что вы имеете в виду? — повернулся к нему Андрей.

 — Тоже получал какие-то указания. Свыше. Человек каменного века шестым или десятым чувством ощущал ход космических процессов. Он не мог выразить, что именно ощущает, потому истолковывал их как действие неких божественных сил, управляющих Вселенной. И потому если вдруг на него нисходило: надо немедленно покинуть обжитое место, то объяснял это волей Неба – и уходил. Биологи сказали мне, что животные, – собаки, куры, змеи – заранее знают: будет землетрясение. Или наводнение. Или цунами. Знаете, что такое цунами?

 — Нет.

 — Цунами – это гигантские волны, высотой метров десять, накатывающие с океана на сушу. Японцы с этим явлением постоянно имеют дело, потому слово японское. Обезьяны за несколько часов до прихода цунами поднимаются на возвышенность. Кто-то даёт им сигнал. Такие сигналы получал и древний человек. А мы потеряли такую ценную способность – предвидеть будущее. Потому и занимаемся этой ё… бомбой.

Андрея поморщился от матерного слова. И непроизвольно покосился на солдата-водителя, но не из-за мата Зельдовича, — при постороннем нельзя было называть изделие бомбой. Правда, люди из Первого отдела провели с водителями инструктаж: никогда и нигде не повторять фразы, услышанные от секретных пассажиров – это великая государственная тайна. Результат оказался неожиданным: водитель, прикреплённый к Зельдовичу, перестал употреблять нецензурные выражения.

 — Ведь рано или поздно наступит момент, когда мы, американцы, ещё кто-то – например, китайцы, шведы, зулусы наделают столько… – отметил взгляд Андрея на солдата, потому использовал правильный термин, – столько изделий, что с земным шаром, а значит, и со всей цивилизацией можно будет покончить за пару часов. И никто не подаст сверху сигнал: ребята, оставьте в покое эти бесчеловечные игрушки, займитесь чем-нибудь человечным. – Зельдович поднял глаза вверх, будто ожидая указания. — Почему Небо не заботится о нас? Пусть мы погрязли в грехе, пусть сто раз на день нарушаем каждую из десяти заповедей, пусть врём, раболепствуем, прелюбодействуем, предаём друзей… — в голосе обнаружилась редкая для Зельдовича горечь. — Но мы не безнадёжны. Не безнадёжны!

Замолчал.

Андрей осознавал: он занимается страшным, нечеловеческим делом.

Знал: ради успеха этого жестокого дела жертвы кладут немереные.

Чтобы получить в своё владение ядерное оружие, не считался Сталин с затратами. У страны, разрушенной после войны, голодной, придавленной страхом, безжалостно отнимали последнее, чтобы он, Андрей Сахаров, испытывал наслажденье, занимаясь в своё удовольствие красивой физикой. Его переживания никого не интересовали, от него ждали бомбу. Термоядерную. Берия на одном из совещаний обронил: «Без штанов останемся, а бомбу сделаем». Загибались люди в урановых рудниках. Свинцом нависла над государством тоска миллионного крестьянства. Из заключённых в каторжных лагерях выкачивали силы, здоровье, а часто – забирали и жизнь ради того, чтобы он, Сахаров Андрей Дмитриевич, имел возможность конструировать игрушку, которой ничего не стоит смести всё живое с лица Земли…

Уткнулся в окно – белёсый снег, одинокие былинки. Монотонный вид почти бесснежной степи убаюкивал, но мысли о бомбе не стёр.

Вспомнилось: с уральского завода привезли плутоний. Теоретики пошли глянуть: как же выглядит заряд их изделия. Ничего особенного — заурядные на вид куски обработанного металла. Зельдович сказал тогда страшную по своей сути фразу: «В каждом грамме этого, – взял в руки один из кусочков, – запрессованы тысячи, а может и миллионы человеческих жизней». Он имел в виду не только зеков, добывающих уран в рудниках, а и жертвы атомной войны. Если она, конечно, разразится. Разразится, если судить по воинственным заявлениям американцев…

Зельдович вновь оживился. Тема разрушения не отпускала его.

 — Я далеко не уверен, что человечество вообще сохранится ещё хотя бы… ну, хотя бы сто лет. Оно упрямо и тупо идёт к той грани, за которой возможность самоуничтожения становится реальной. Вряд ли человечество спохватится и отыграет назад, – бросил взгляд на Сахарова. – Мы с вами изучаем природу разрушения. Такие же любопытные есть и в Америке, и в Англии, во Франции. Мы ставим эксперименты, вот сегодня очередной – проверим, можно ли уничтожить миллион-другой двуногих тварей? Земля, в сущности – это пороховая бочка. И ведь какой-нибудь умник в далёком будущем придумает спичку, которой можно поджечь всю материю. Вы знаете, что это элементарно сотворить: четыре атома водорода в морской воде соединить с одним атомом гелия – и сгорит Земля. А люди даже не успеют сообразить, что происходит – испарятся. Во Вселенной есть сверхновые звезды. А что если это как раз те цивилизации, которые дошли до нашего уровня развития и ушли дальше, много дальше? Нашлись изобретатели, которые пожелали всё испытать. Испытали – и кончилась планета… Неужели неизбежно, что из-за человеческих страстей и глупых обычаев мы обречены на самоуничтожение? Что на Земле не останется ничего заслуживающего сохранения?... Иногда мне кажется, что человек – это ошибка природы. Эволюция на человеке зашла в тупик.

Зельдович увлекательный рассказчик. Острый на язык, в выражениях не стесняется, безжалостно вторгается в любую тему, разгадывал любую тайну. Иногда предельно серьёзный, иногда – к сожалению, много чаще – в нем брал верх шут. Умный, циничный шут. Остроты его были жгучими, не всегда смешными, иной раз они пересекали границу, за которой начиналась пошлость. Природное остроумие сочеталось в нём с полным отсутствием сильных душевных переживаний. Сегодняшние испытания настроили его на волну Апокалипсиса.

«А начал – с мышей», – машинально отметил Сахаров. Его восхищал характер Зельдовича – блестящий ум, проницательный взгляд на действительность. У Якова Борисовича несокрушимая воля – если ставил перед собой цель, достигнет её, чего бы это ни стоило. Раскованность, огненный темперамент, который особенно безудержно прорезался в отношениях с женщинами – аппетит на них у него как у пещерного дикаря. Иногда невозможно было понять: говорит он всерьёз или дурака валяет? Завхоз ФИАНа повесил в конференц-зале гигантских размеров репродукцию картины «Утро нашей Родины», на ней выписан Сталин с плащом, перекинутым через руку, на зелено-голубом фоне чистенького неба, аккуратненьких колхозных полей и могучих строек коммунизма. У вождя обаятельный прищур до приторности добрейших глаз. Зельдович долго стоял перед полотном, потом продекламировал проникновенным голосом: «Испытываю потрясение от энергетики образа вождя». Выдержал паузу и добавил: «Преклоняюсь перед его гением». «Не хватало ещё и упасть на колени», – подумал Андрей. Но Зельдович, видимо, решил, что коленопреклонение – это перебор, а так бы запросто: его не слишком обременяло, что о нем думают окружающие. «Яков Борисович – законченный циник», – сразу после знакомства с ним определил Боря Шляхтер. И в голосе восхищение.

Зельдович – великолепный собеседник, но только если в серьёзном настроении, как сегодня. Они – Зельдович и Сахаров – прекрасно ладили. Ни одного конфликта за почти десять лет, как знают друг друга. А ведь Андрей придумал конструкцию изделия, чем напрочь перечеркнул идею, которую несколько лет разрабатывал Зельдович. Сегодня его, Сахарова, конструкция будет испытана. Живьём можно будет увидеть красивую физику.

 — Когда человечество поумнеет, проклянут нас, – закончил Зельдович.

...Через два с половиной часа физики добрались до наблюдательного пункта – в 40 километрах от предполагаемого эпицентра взрыва.

И в тот же момент подкатил чёрный сверкающий лаком «ЗИМ», из него вылез председатель Государственной комиссии маршал Неделин. За ним показались Курчатов, Ванников, Харитон.

Они исчезают в командном блиндаже – мощном сооружении из бетона. Там аппараты связи с Москвой. В Москве взрыва ожидают Хрущёв и Жуков.

Рядом с блиндажом – смотровая трибуна. Её заняли генералы и учёные. Удобно сидя в креслах, можно, как в кинотеатре, наблюдать за грандиозной картиной взрыва. Но именно во время взрыва трибуна опустеет – смелых проверить на себе силу взрывной волны не найдётся. А, может, и обнаружатся? Те, что не верят в мощь шквала от ядерного взрыва. Но вряд ли – люди грамотные, знают о последствиях.

Слева от трибуны раскинули своё хозяйство суетливые ребята из киносъемочной группы. Им не повезло: видимость неважная, над степью туманная дымка. Оператор возится с кинокамерой на треноге. Остальные киношники греются у костра.

Степь покрыта тонким слоем снега, сквозь который торчат сухие ковыльные стебли.

На трибуну поднимается маршал Неделин. Рядом с ним Ванников, руководитель всего атомного проекта – низенький, жизнерадостный и очень весёлый толстячок...

По каменному лику маршала невозможно определить, какие эмоции им владеют.

Остальные нервничают. Кто заметно, кто сдерживает эмоции – но нервничают все.

И Андрей неожиданно для себя ощутил: коленки слабеют от мелкой дрожи.

Неделин бросает на учёных высокомерный взгляд. Поворачивается к Ванникову:

– Борис Львович, повесили народ анекдотом.

 — Что? – Ванников непонимающе смотрит сверху вниз на Неделина. – Ах, анекдот! – радостно сообразил он. – Извольте. Толпа разъярённых мужчин врывается в кабинет директора фабрики резиновых изделий. «Ваши презервативы рвутся!» — кричит здоровенный громила, возглавляющий группу недовольных. Из-за его спины высовывается щуплый старикашка с палочкой и добавляет жалобным голосом: «...И гнутся!»

Неделин поощряюще хохотнул. Генералы и полковники поддержали маршала жизнерадостным гоготом.

Сахаров покраснел.

Он давно присматривается к маршалу. Красавец-мужчина в отличной физической форме. Плотная коренастая фигура. На широкой солдатской груди позвякивают ордена, чуть выше – звезда Героя. Волевое лицо, холодный взгляд, мужественный профиль. Глаза враждебно-требовательные, умные. Голос у маршала негромкий, но с такими стальными модуляциями, что с первого его звука понятно: возражений не потерпит.

Андрея коробило несоответствие умного волевого лица маршала и скабрёзность его высказываний, вульгарность поведения. После очередного испытания Харитону принесли технические записи с осциллографа – на плёнке, ещё мокрые. Случайно и Неделин при этом оказался. Посмотрел и говорит: «Хреновые у вас фотографии делают. Завтра покажу свои». На другой день бросает на стол пачку цветных фото, веером рассыпались они поверх графиков. На них – красавицы в первозданном виде. Рафинированный Харитон не знает, что сказать – только ушки краснеют. Вымученная улыбка, но чувствовалось: лишь природная деликатность удерживает его поставить маршала на место. А Неделин мощно расхохотался...

Андрей взял бинокль, навёл на небо. Орлы безмятежно парят в вышине.

Вновь ожил динамик. Многозначительный голос диспетчера:

 — Готовность номер один!

По этому сигналу следовало сойти с трибуны, лечь на землю лицом вниз, ногами к взрыву. Офицеры засуетились, выбирая место, где удобнее лечь. Слева от трибуны убежище в виде длинного бетонированного окопа в полный рост, перекрытого брёвнами и слоем земли. В окоп никто не полез – из него ничего не увидишь.

Руководство скрылось в командном пункте.

 — Надеть предохранительные очки! – приказал репродуктор.

Сахаров сунул руку в карман, где лежали чёрные очки, достал их, натянул на лоб.

Репродуктор монотонно под мерный стук метронома ведёт отсчёт:

 — Одна минута!.. Тридцать секунд… Двадцать… десять… пять… четыре… три… два… один… Нуль! Бомба сброшена!

Пилот подтвердил:

– Сброс произведён!

Андреева идея вырвалась на свободу.

Тишина.

Сахаров краем глаза отметил: Зельдович прильнул к земле, прикрыл лицо рукавом. И тут же в Андрея проникло тепло, налилось с затылка в глаза – они сами собой зажмурились. Раздался короткий резкий треск, будто электропровода замкнуло. И откликнулась трепетом земля.

Открыл глаза, но ничего не увидел. Испугался: не ослеп ли?! В тот же миг так грохнуло, что залп пушечной батареи над головой показался бы выстрелом из охотничьего ружья. Больно, как доской, ударило по ушам. Хорошо, что после вспышки он непроизвольно зажал их меховыми рукавицами.

Повторный грохот напугал многих, кто, решил, что всё уже закончилось, и поднялся с земли.

Оператор кинохроники случайно наступил на костёр, упал, комбинезон задымился на коленях и животе. Киношник, обезумев от вида огня, подпрыгивал и кричал:

 — Световое облучение! Я горю! Горю! Спасите!

 — Смотрите! Смотрите! – прокричал Зельдович, протянув руку в сторону взрыва.

Было на что смотреть: по степи бежит ударная волна, отчётливо выделяющаяся в воздухе в виде призрачной полусферы. Добежала и небрежно толкнула Андрея в грудь, свалила с ног. Через несколько секунд накат новой волны, но он уже слабее, это возвратился в пустоту мятый воздух, по-научному – волна сжатия.

Сахаров приподнялся, и машинально глянул в небо: где орлы? Поймал взглядом: они, отчаянно цепляясь за воздух обожжёнными крыльями, медленно скользят вниз. И тут хлёстко ударила вторая взрывная волна, раздался грохот, напоминающий выстрел мощнейшего орудия, и над степью прорычал гром. Орлов подбросило вверх, потом стремительно понесло к земле.

Над горизонтом сверкнуло зарево, из которого возник белый шар. Сахарова ослепила мгновенная смена темноты на свет, но он ухватил глазом пузырящееся огромное облако, под которым растекалась багровая пыль. Нарисовался пылающий бело-жёлтый круг, в доли секунды он пооранжевел, потом обратился ярко-красным, коснулся линии горизонта, сплющился. И тут же всё заволокли тучи пыли, из которых поднимается гигантский клубящийся серо-белый шар – с багровыми огненными проблесками по всей поверхности. Между шаром и клубами пыли разбухает ножка гриба. Небо пересекли линии ударных волн, из них возникают молочно-белые полотна, вытягиваются в конуса, пронзительным росчерком дописав законченную картину гриба.

Постепенно шар оформился в виде шляпки – с землёй её соединяет ножка, неправдоподобно толстая по сравнению с тем, что Андрей видел на фотографиях обычных атомных взрывов. У основания ножки продолжает подниматься пыль, но быстро расстелилась по поверхности земли.

Андрей испытывает невиданное чувство летящего восторга. Восхищённого изумления. И, чего никак не ждал — ярости. Ярости первобытного человека, завалившего мамонта.

Чудный воздух! Дышится легко, упоительно. Знал: после ядерного взрыва атмосферу заполняет озон, но не представлял, что от этого воздух становится бодрым и свежим, как поцелуй ребёнка.

Зельдович подбежал к Сахарову, ликуя и пританцовывая:

– Вышло! Вышло! Получилось! – и кинулся обнимать. Сахаров ощутил неловкость.

Все были не в себе.

Через несколько минут шар занял полгоризонта, набрал черно-синий цвет, отчего вид его стал зловещим. Верховым ветром его сносит на юг, в сторону пустыни.

Вот и всё.

Из блиндажа выходят Неделин, Курчатов, Ванников, Харитон, военное, административное и партийное начальство. Ванников трогает рукой лиловую шишку на бритом черепе. От сотрясения земли в блиндаже обрушилась штукатурка, и отвалившийся кусок угодил прямо на министра. На лице Ванникова радость.

Курчатов нашёл глазами Сахарова, подошёл и неожиданно склонился в глубоком поклоне:

 — Тебе, спасителю России, благодарность!

Естественно прозвучала эта напыщенная фраза. Ненатужно. Искренне.

Андрей порозовел.

Неделин торжественным голосом прокричал:

– Товарищи, поздравляю вас с успешным испытанием изделия. Только что звонил первый секретарь нашей партии Никита Сергеевич Хрущёв. Он поздравляет всех участников создания водородной бомбы – учёных, инженеров, рабочих, всех, кто принимал участие в создании и испытании изделия. Особо Никита Сергеевич просил меня поздравить, обнять и поцеловать Сахарова за его огромный вклад в дело обороноспособности нашего великого Советского Союза.

Маршал обнял Сахарова и впился поцелуем в щёку.

Сахаров не знал, куда деваться от неловкости. Не любил быть в центре официального внимания. Маршал вопросительно уставился на него, будто ожидал чего-то важного. А ждал он по военной привычке, что Сахаров, вытянувшись в струнку, поедая глазами начальство, отрапортует: «Служу Советскому Союзу!»

Не дождался.

К Сахарову ринулись арзамасские коллеги – обнимали его, говорили что-то бестолково-восхищённое, поздравляли. Восторгу не было конца и края. Андрей принимал поздравления с ошеломлённым, растерянным ощущением.

 — Ну что, в поле? – Неделин посмотрел в сторону, где только что покачивался смертельный гриб. – Посмотрим, что натворили товарищи учёные, – и тоном приказа: — Товарищ Сахаров, вы со мной.

На открытых «газиках» подъехали к контрольно-пропускному пункту. Натянули защитные комбинезоны, в верхний кармашек сунули дозиметры, надели противогазы – и не различишь, кто маршал, а кто физик.

«Козлики» мчатся по степи. Впечатление, будто пересекают поле брани после сокрушительной битвы: пушки – на боку, с танка сорвана башня, другой танк горит. Лежит танковое орудие, а самой боевой машины нет. Самолёты с надломленными крыльями и оторванными хвостами. Грузовики превратились в исковерканные обожжённые остовы. Рядом с участком железной дороги валяется цистерна колёсами к небу. Из окопов бьёт чёрный жирный дым. И всюду покорёженные узлы механизмов, груды кирпича, тлеющие бревна.

Мимо промчался танк — на броне полковник, за скобы держатся ещё несколько офицеров. Глаза у них безумные. На голове полковника шапка, руки без резиновых перчаток. «Ведь так нельзя! Радиация! – машинально отметил Сахаров. И поставил диагноз: – Сумасшедший!».

Вдруг «козлик» сбавляет ход, резко тормозит – упёрся в орла с обожжёнными крыльями. Он подпрыгивает, пытается взлететь – разводит крылья, напоминающие скелет птеродактиля, но у него не получается и на миллиметр оторваться от земли. Глаза могучей птицы мутные, световая вспышка сожгла сетчатку. Из машины сопровождения выскакивает офицер, сильным ударом ноги перебивает орлу шею. Птица распласталась на земле, безжизненная и жалкая.

Машины мчатся дальше. Пейзаж убийственно однообразен: опалённая земля, груды металла.

Навстречу грузовики, на которых вывозят с поля подопытных животных – собак, коз, кроликов. Сахаров отводит глаза: смотреть на мучения зверья невыносимо.

Медленно обогнули разрушенные здания – специально построены, на них проверялось действие ударной волны и теплового излучения. Полыхают пожары, из-под земли бьют струи воды из разорвавшихся водопроводных труб, под колёсами скрип стекла, вылетевшего из окон.

Сахаров вспомнил: два года назад на совещании у Берии обсуждался план подготовки к испытанию первой термоядерной бомбы — его, Андрея, конструкции. Начальник полигона докладывал, по каким азимутам, на каких расстояниях и сколько будет построено зданий и различных сооружений, где и какая будет расставлена военная техника, как на них воздействует ударная волна...

Берия приходил во всё более возбуждённое состояние. Гнев накрыл его лицо. Он принялся кидать странные, бессвязные вопросы, на которые никто не знал, как отвечать. Наконец совершенно вышел из себя, понёс что-то вообще несусветное. Постепенно дошло: он требует, чтобы на опытном поле было уничтожено всё. Сметено до основания. Помолчал и добавил зловещим шёпотом: «Чтобы стало страшно». Страшно стало присутствующим на совещании. Сахаров заметил, как сидевший рядом академик Садовский, научный руководитель полигона, вжался в стул…

Горит нефть в раздавленном нефтехранилище, густой дым стелется до горизонта.

Чем ближе к эпицентру взрыва, тем сумрачнее, мрачнее, темнее. Нырнули под чёрную тучу, прижавшуюся к самой земле. Похолодало. Почти ничего не видно. Солдат-водитель включил фары, уменьшил скорость.

Посветлело. Туча уплывает на юго-восток. В полумраке угадывается волнистая тёмная пустыня. Земля вздулась длинными буграми, похожими на застывшие морские волны. «Газик», преодолевая эти волны, то задирает нос к тучам, то чуть ли не утыкается в землю.

Остановились в нескольких десятках метров от эпицентра взрыва.

Почва покрыта чёрной стекловидной оплавленной корочкой.

Неделин живо соскакивает с переднего сиденья. Прошёлся по хрустящей стекловидной поверхности. Снял противогаз. Сахаров подумал, подумал — и тоже вышел из машины.

Воздух прозрачен, пыли не видно.

«Вот и всё», — подумал Сахаров. Он увидел свою мысль в действии. Трагический итог его идеи — разрушение и смерть. Смерть и разрушение.

Радости не было. И счастье замкнулось. Голова разламывается от ужаса: «Господи! Да что же это мы творим?!!!»

 

Вечером событие отмечали в столовой для руководства.

За неделю до испытаний начальник военторга принял три спецвагона – Москва прислала. Чего только не было в них: изысканные вина, чёрная и красная икра, окорока, колбасы, сыры... Солдаты наловили в Иртыше стерляди. Из Алма-Аты самолётом доставлены фрукты и овощи.

Неделин устраивает для учёных, разработчиков термоядерной бомбы торжественный ужин.

Сахаров, входя в зал, услышал отрывок разговора маршала с начальником полигона:

 — Выступи в военной части на похоронах. Напиши письмо родителям. Да не корявыми словами, а подыщи тёплые, чтобы за душу брали…

Андрею понравился тон маршала: сердечный. Можно сказать, отеческий. Подумал: «А не такой уж он и солдафон…»

 — И обязательно напиши: их сын погиб при выполнении важного боево­го задания, — продолжал наставления Неделин. – Позаботься о пенсии.

 — Будет исполнено, товарищ маршал!

Во время испытаний завалило солдата в землянке, обрушившейся от взрыва. Глупая смерть. А виноват он, Сахаров. Виноват в смерти орлов. Опять ударило ощущение ужаса.

Приглашённые – учёные, теоретики, конструкторы, военные – усаживаются за мощно накрытый стол.

Коньяк разлит по хрустальным бокалам.

Неделин кивает Сахарову:

 — Андрей Дмитриевич, вы у нас сегодня именинник, первый тост – ваш.

Сахаров берёт бокал, поднимается.

 — Я предлагаю выпить за то… – он остановился, будто споткнулся, посмотрел на Неделина, тот ободряюще ему подмигнул. Андрей продолжил, от волнения картавя заметнее обычного: – …выпить за то, чтобы наши изделия взры­вались успешно на пустынных полигонах и нико­гда, — опять остановка, — …и никогда над городами, в которых живут мирные люди.

Над столом повисает тугое молчание. Такое впечатление, будто Андрей обронил оскорбительную фразу. Люди в погонах непроизвольно повернули головы в сторону маршала, учёные – в сторону Сахарова.

Неделин внимательно всмотрелся в Сахарова, усмехнулся. Берёт бокал, поднимается. Долгая пауза. Говорит угрожающе-задушевным тоном:

 — Позвольте рассказать притчу. Старик молится перед ико­ной. Просит Бога: «Направь и укре­пи, направь и укрепи». А старуха лежит на печке, слушает, да и подаёт оттуда голос: «Ты, Ваня, молись только об укреплении, направить я и сама сумею!»

Маршал сделал паузу и со сталью в голосе:

 — Так выпьем же за укрепление оборонной мощи нашей великой державы. А уж направить – оставьте это решать нам, товарищ Сахаров. Настанет день — и наши самолёты с нашими ядерными бомбами поднимутся в воздух и поразят врага в его логове, в Вашингтоне, в Лондоне… — сделал паузу и резко: — Ну, поехали!

Неделин залпом выпивает коньяк.

Несколько минут в комнате бьётся тишина, затем все заговорили напряжёнными голосами и неестественно громко.

Андрей сжался, на лице выступила алебастровая бледность, хотя, когда сталкивается с хамством, обычно краснеет.

Неделин, не глядя на Сахарова:

 — Товарищ Сахаров, а что вы не пьёте? У вас другое мнение? Так мы над ним поработаем, и оно станет правильным.

 — Кто это – мы? – Андрей удивился дерзости своего вопроса.

 — Мы – это партия большевиков. Мы такая сила, что любому хребет сломаем. Ломали и будем ломать. Кто бы ни был. И вы, Сахаров, не будете исключением. Если встанете на нашем пути, то...

Тут вскочил Зельдович, на его лице перемешаны серьёзность, подобострастие, издёвка.

 — Товарищ маршал! Вашими устами глаголет истина. Я бы даже сказал: научная истина. Истина в последней инстанции. Потому я предлагаю выпить… – он сделал многозначительную паузу. Неделин подозрительно уставился на него: неужто опять придётся давать жёсткий отпор? Сахаров понял по тону Зельдовича, что тот издевается над маршалом, и сейчас ввернёт какую-нибудь фразу, понятную только им, учёным, а люди в золоте погон ничего в ней не уловят. – Я предлагаю выпить… – повторил Зельдович, и возвысил голос: — предлагаю выпить за нас, поджигателей войны.

В зале разлилось облегчение. Все опрокинули в рот рюмки, потянулись за закуской. Волной прокатился говор, который с каждой минутой и с каждой выпитой рюмкой крепчал, так что через час превратился в безалаберный шум.

Тост Андрея забыт.

Сахаров молча выпил коньяк и до конца мероприятия не открыл рта. Он не мог разобрать ни одного слова, что падали рядом. Подавленность и опустошённость овладели им. Андрей давно осознал: он создаёт оружие. Оружие чудовищной мощи. Но никогда не задумывался, в чьи руки попадёт это чудовище. Его оскорбила наглая циничность человека, кто имеет власть над ним. Оскорбило пренебрежение к тем, кто наполняет силой его власть – к учёным.

Андрей вспомнил, как он оказался в Проекте.