Эдипов Сталин

 

MoReBo публикует фрагмент рассказа из книги, выпущенной издательством "Кабинетный ученый".

 

Я родился в День победы над гитлеровскими захватчиками. А значит, в час моего рождения за окнами роддома бурлила энтузиазмом толпа, плескались неукротимой волной алые знамена, репродукторы выкрикивали приветственные лозунги руководителю всех наших побед — товарищу Сталину, которому с пеленок я был благодарен за свое счастливое детство. Этим радостным крикам вторил и я, когда лез из утробы. Поэтому, видно, с первых дней я так радовался реву толпы, маршам и праздничным транспарантам. В одном я согласен с врачом психбольницы, если подобный изверг достоин носить звание советского врача: когда я, еще несмышленый мальчишка, попал впервые на демонстрацию и зашагал по Красной площади, я подсознательно чувствовал, будто рвусь к свету из утробы. Это было второе рождение. Сколько алых, горячих знамен, сколько ярких красок было вокруг! Раскрасневшийся, с блестящими глазами, с шапкой, сползающей на затылок (ведь надо было все время смотреть вверх!) я подпевал каждому хору, приплясывал под звуки каждого оркестра. Я и мои родители (тогда я еще не догадывался, кто они такие) не шли — нас несло широким потоком праздника.

Помню, как в нашей колонне кто-то крикнул: «Да здравствует товарищ Сталин!». Мощное ура прокатилось по площади. Чьи-то сильные и добрые руки подняли меня над морем голов, над алым водоворотом знамен и транспарантов. В праздничном мареве я увидел, как бескрайний людской поток течет и течет, жаркой волной омывая простые и строгие стены Мавзолея. Я увидел зубцы и башни кремлевской стены, суровые и задумчивые ели у могил бойцов революции.

Мне показалось, что вся вера, вся надежда и любовь человечества бесконечным прибоем хлынула сюда, к великому маяку, указывающему путь в грядущее. На багровых трибунах Мавзолея, отороченных красным кумачом, стоял товарищ Сталин. Стоял, как памятник, с отцовской мудрой улыбкой из-под усов наблюдая, как я рождаюсь в буре социалистического праздника.

Я размахивал ему высоко поднятой рукой. И я уверен, что он меня увидел, потому что тоже поднял руку и помахал в ответ. И я закричал. Я хотел крикнуть: «Отец!» Но горло у меня перехватило от ужаса за судьбу любимого вождя. Я ясно видел, что товарищ Сталин стоит на трибуне вверх ногами. Я не поверил своим глазам. Я оглянулся еще раз, напоследок: не было никаких сомнений — Сталин стоял на трибуне вниз головой перевернутый!

Вместе с толпой демонстрантов мы спустились к набережной. Из-за туч выглянуло солнце, в реке отразились кремлевские башни и купола. Родители не подавали виду и пытались отвлечь меня воздушным шариком, задабривали леденцами. Уже тогда я стал подозревать их. Отец жевал бутерброд с колбасой, как будто ничего не произошло. И я не сказал ему ни слова об ужасе увиденного. С детства мне приходилось скрывать страшную тайну от собственных родителей.

Врач-психиатр, исходя из фальшивых буржуазных теорий, утверждает сейчас, что все увиденное мной на демонстрации было зрительной аберрацией. Как тогда объяснить, что и на портрете у нас дома над диваном Сталин было явно вверх ногами? Не думаю, что уместно называть зрительной аберрацией попытки государственного переворота, а ведь Сталин и был советским государством. Враги только и надеялись на искажение учения ленинизма-сталинизма, стараясь перевернуть вверх ногами завоевания социализма. Вокруг кишели шпионы иностранных разведок, скрывающие свое истинное лицо. Об этом много говорили по радио. Помню, как я однажды стоял и ел мороженое эскимо у ворот своего дома. Из ворот вышел человек и подозрительно быстро зашагал прочь. Я бы не обратил на него внимания, если бы на мгновение мы не встретились глазами. Подозрительный прохожий не выдержал моего пристального взгляда октябренка, будущего пионера, а затем комсомольца и, наконец, члена партии. Он отвел взгляд, и это меня насторожило. Я хоть и ел мороженое, но бдительности не терял. Я делал вид, что продолжаю есть мороженое, на самом деле незаметно пошел за ним.

Подозрительный тип, видно, заметил, что за ним следят; его совесть была явно нечиста, потому что он перешел на другую сторону улицы. Он ускорил шаг. Конечно же, чтобы уйти от меня, то есть он, значит, боялся разоблачения. Я хоть и был малышом-октябренком, однако шустрым. Я уже нагонял его, забыв про мороженое, когда он сделал еще более подозрительный маневр: он свернул за угол. Но не тут-то было! Я тоже свернул за угол, потому что ожидал от него подобного и был готов свернуть за угол, когда потребуется. Он оглянулся и еще раз свернул за угол. Я за ним. Я уже точно знал: это шпион.

Это был опытный шпион, потому что не успел я нагнать его за углом, как он, уже не оглядываясь, бросился снова через улицу. Я за ним. Но мой опыт преследования врага был ничтожен, и когда шпион прошмыгнул в булочную, я растерялся. В булочной была страшная толкучка. Меня толкали. Поскольку я не был еще пионером, комсомольцем и членом партии — ростом я еле доходил до колен толкущимся в булочной трудящимся.

Как ни задирал я вверх подбородок, лица шпиона я различить в толпе не мог. Булочная закрывалась, и меня вытолкали наружу пособники империализма. Стоя на пороге булочной, я оглянулся влево, оглянулся вправо и понял, что очутился на совершенно незнакомой улице, преследуя этого агента иностранной разведки. Я не знал, куда идти. Хотя в свои шесть лет я и отличался находчивостью и политическим чутьем, но страдал, как и многие индивиды моего возраста, полным топографическим идиотизмом. Я понял, что никогда не найду дороги домой. Что я попался в сети, куда заманил меня подозрительный шпион. Я заревел и залился горючими слезами. И тут вдруг надо мной склонилось лицо взрослого. В нем я с ужасом узнал лицо шпиона. «Что ты плачешь, мальчик? — льстиво спросил шпион. — Не плачь, мальчик, хочешь калорийную булку куснуть?» Булка пахла ванилью и изюмом, слезы мешались со слюной, и я тер кулаками глаза, чтобы не видеть эту шпионскую приманку.

«Октябренка калорийной булкой не купишь!» — хотел сказать я, но мне помешали рыданья. «Напрасно отказываешься, — сказал шпион. — Я за булками всю дорогу бежал, чтоб успеть до закрытия, — сказал он и вдруг стал трясти меня за плечо. — Да я тебя знаю, мальчик. Ты из третьего подъезда. А я ваш новый домуправ. Месяц назад заступил в должность. Так ты что, заблудился?» Он взял меня за руки и потащил домой. Его, впрочем, через год арестовали как врага народа. Так что я оказался прав. Он нам из шланга на дворе летом не разрешал поливаться. Сколько я ни пытался высматривать шпионов вокруг себя, все попытки в этом направлении кончались неудачами. Все подозреваемые мной кандидатуры оказывались, или ближайшими знакомыми или прямыми родственниками.

И тем не менее, через год опять попав на демонстрацию, я вновь увидел Сталина вверх ногами. Зрелище было невыносимым. Надо было срочно отыскать ответственных за эту чудовищную провокацию и наказать их по заслугам. Но где они, эти шпионы и вредители? Если их нельзя отыскать вне дома, ответ напрашивался сам собой: враги народа — твои родители. Об их вражеской сущности я стал догадываться по враждебным взглядам, которые они бросали на мою коллекцию портретов Сталина. Я развешивал эти портреты из газет и журналов по всей комнате: Сталин с трубкой, Сталин с пионеркой, Сталин с Лениным и просто в сапогах во весь рост. Но больше всего меня притягивал Сталин на Мавзолее: с приветственно поднятой ладошкой, улыбающийся в усы, улыбающийся, конечно же, мне. «Отец!» — шептал я и никак не мог понять, почему все на фотографии вверх ногами. Я пытался перевертывать фотографии и так и сяк. Ничего не помогало. Однажды за этим занятием меня застал отец. Я перехватил его озабоченный взгляд. Взгляд врага. Он догадывался, что я догадался. Однажды я подслушал разговор в кухне с районным врачом из поликлиники: отец с доктором шепотом советовались, как излечить меня от представления о Сталине вверх ногами. Они пытались свалить вину за подобное положение дел на мое мировоззрение и объявить меня сумасшедшим. Отец был в заговоре с врачом. С вредителем. Тогда уже всей стране было ясно, что врачи в заговоре с космополитами занимаются вредительством. И я был одной из первых намеченных жертв.

Я, конечно, опасался прежде всего за Сталина и за страну в его лице, а не за себя. Хотя мой официально зарегистрированный отец и не был врачом, но его отец был аптекарем. Он явно снабжал моих родителей ядами, чтобы отравить руководящих работников партии и правительства и товарища Сталина в общем и частном. Кроме того, в паспорте, который я обнаружил в кармане отцовского пиджака, было ясно и четко написано слово «еврей», что, как впоследствии разъяснилось, означало принадлежность к заговору безродных космополитов. Об этом мне рассказали во дворе мои приятели и однокашники. Об этом же писали и все советские газеты. Тогда я и понял, что оказался в стане врага. Я уже отдавал себе отчет, что мне придется повторить подвиг Павлика Морозова.

Про Павлика Морозова нам рассказывали в школе, и мы его историю несколько уроков подряд заучивали наизусть. Пока рабочие на заводах и фабриках строили социализм, падая в обморок от недоедания, отец Павлика Морозова загребал зерно лопатой в подпол, чтобы печь тайком кренделя, маковые пироги и калорийные булочки, лопая их за обе щеки. Кто бы мог подумать, что и мой отец окажется кулаком в новом обличье еврея-космополита? Правда, отец Павлика душил молодую советскую власть, скрывая от нее в амбарах зерно, чтобы уморить голодом революционный пролетариат в городах, а мои родители, которых я теперь и не считаю своими родителями, пытались отравить самые основы советской идеологии безродным космополитизмом. В этом смысле моих родителей было труднее поймать с поличным. С другой стороны, Павлику было труднее: ему нужно было донести советской власти на своего родного отца. И он это сделал как настоящий пионер. Он понимал, что это не просто его отец — но реакционный элемент, шлагбаум на пути светлого будущего, который надо разбить в пух и прах буферами паровоза коммунизма. Ему пришлось принести сыновнюю любовь в жертву идее строительства социализма, в жертву советской идеологии, в жертву партии.

Мне же было легче: уже тогда я догадывался о своих непростых отношениях со Сталиным, хоть и смутно, но уже подозревал, что мой истинный отец — товарищ Сталин, а мои названые папа с мамой — лишь подставные родители. Отмечу, что мой зарегистрированный отец появился в доме лишь после войны, когда я уже родился, на все готовое. Мне было легче и потому, что и строительство социализма и советская идеология вообще, и партия и светлое будущее уже не были, как для Павлика Морозова, лишь идеей, но давно слились в родное и до боли знакомое лицо с густыми усами, с трубкой, с пионеркой, с Лениным и в сапогах. И, конечно, на Мавзолее, хотя и в перевернутом виде. Вверх ногами. Я знал, что это не младенческая аберрация. И чтобы восстановить нормальное положение вещей, надо сообщить властям, кто строит эти зловещие козни.

Меня останавливала самая жалкая из человеческих слабостей: страх. Я уже давно жил в ужасе, что мой отец окажется, как отец Павлика Морозова, врагом народа. И что я, таким образом, окажусь сыном врага народа. Ведь такое может случиться с каждым советским человеком, и мне было страшно. Это ведь как заразная болезнь вроде холеры или чумы — всегда надеешься, что тебя эта зараза пронесет. И когда беда грянула, когда до меня, семилетнего школьника, дошло, что шпионов надо искать не на улице, а у себя дома, мне стало страшно.

Я знал наизусть, что сделали с Павликом Морозовым кулаки в отместку за выдачу властям их сообщника, крадущего хлеб у государства. Они заманили его в лес дремучий и там изрубили его на куски топорами. Так было черным по белому написано в «Родной речи». Возможно, сварили потом из кусков разрубленного Павлика похлебку и съели ее, запивая водкой и опиумом для народа. А космополиты, как было известно из газет, враги хуже кулаков. Даже хуже нацистов. А я наизусть знал, что нацисты сделали с партизанкой Зоей Космодемьянской. Мы об этом тоже учили в школе. 236 237 

Как мучили ее фашистские изверги. Как, раздев ее догола, хлестали ее армейскими кожаными ремнями. Как подносили ей ко рту керосиновую лампу вместо кружки с водой. Как жгли ей кожу зажженными спичками и проводили по спине пилой. Губы ее были искусаны в кровь, когда под пытками пытались вырвать у нее признание: «Скажите, где находится Сталин?» А она отвечала, кусая губы: «Сталин находится на своем посту».

Голую, с босыми ногами вели ее по снегу к виселице. На шею ее повесили бутылки с бензином и доску с надписью «Поджигатель». В груди у меня бушевал пламень, когда я разглядывал иллюстрацию в «Родной речи»: партизанка Зоя в одной нижней рубашке с петлей на шее выкрикивает свои последние слова: «Нас двести миллионов, всех не перевешаете. С нами Сталин!» А охранники кололи ее тело штыками, прямо в грудь, в сосок. Я внимательно вглядывался на каждом уроке в картинку: виден ли сосок из-под ночной рубашки или не виден?

Эти нацистские пытки продолжались у меня на глазах дома каждую ночь. То есть не на глазах, а за ширмой. Я узнал об этом, когда однажды проснулся ночью от страшных криков матери. Заглянув за ширму, где стояла кровать родителей, я увидел чудовищную картину: мать, совершенно голую, подминал под себя отец и кусал ее в грудь. Мать кричала под пыткой бессвязно. Наутро я заметил у нее на шее синяк, как у Зои Космодемьянской. Никогда этого не забуду — мне было страшно: каким же пыткам подвергнут меня, сообщника отца, если я сообщу о его антисоветской деятельности товарищу Сталину? Товарищ Сталин, видимо, понял, что я нуждаюсь в защите. Он проник в мои мысли, и сам, без какого-либо действия с моей стороны, арестовал моего отца в 52-м году. Больше я этого врага народа не видел. Однако он успел измучить сердце моей матери ночными пытками, и она вскоре скончалась от инфаркта. Нашу квартиру опечатали, а меня перевели в детдом, где я и вырос настоящим советским человеком, благодаря неусыпному надзору нашего старшего воспитателя Макаренко. С ним я делился как со старшим товарищем своими подозрениями о врагах народа, перевертывающих Сталина вверх ногами, исповедовался ему о чувстве вины из-за своей нерешительности в разоблачении своих родителей.

Помню его загорелое и широкое лицо, большую и круглую бритую голову, мускулистые и сильные руки; на застиранной гимнастерке — потускневший от времени орден Красного Знамени. Рыжеватые подстриженные усы не скрывали добродушной усмешки; глаза из-под густых выцветших бровей смотрели зорко и весело. Он был одним из первых комсомольцев и слышал самого Ленина. Когда я говорил Макаренко о ненависти к врагам народа, бушевавшей в моей груди, он повторял завет Ленина: «Учиться, учиться и учиться!» Иначе не одолеть врага, когда станешь взрослым.

1985.

[Конец фрагмента]