Письмо не по адресу [О книге Михаила Велижева "Чаадаевское дело"]
В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга Михаила Велижева «Чаадаевское дело» - история о том, как сказавшийся больным автор надолго определил содержание общественной дискуссии в России.
В последнем выпуске за 1836 год газета мод и новостей «Молва» описывала нравственно-сатирический роман «Сумасшедший, или Желтый дом». Газета была приложением к журналу «Телескоп», их закрыли вместе, когда «Телескоп» напечатал первое «Философическое письмо» Петра Яковлевича Чаадаева.
Ухмылка истории, ирония и предвидение: рецензент словно предугадал, что произойдет с главным московским денди. Прочитав статью, император Николай I так изумился, что не поверил, будто подобное сказано в здравом уме, он объявил Чаадаева сумасшедшим и посадил под домашний арест, с регулярным медицинским освидетельствованием и запретом что-либо писать.
Текст «Письма» и до публикации ходил по рукам, влияние на современников и потомков было огромным, за иные пассажи не погладили бы по голове и позднее. Другому не миновать и Сибири за такое: «Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя».
Судьба Чаадаева описана не раз, приступать к книге Михаила Велижева даже боязно. Но рассказ увлекает, автор видит в скандале вокруг письма не просто цензурную отрыжку полицейского государства, реакцию боящегося революций и бунтов властителя, но сложное переплетение идеологии и языка, показывает, как верхи создавали систему разрешения и запретов в надежде избежать неизбежного – собственного исчезновения.
Велижев, профессиональный филолог и профессор Вышки, последователь Карло Гинзбурга и микроисторического метода, разделил яркий фактический материал – работа в архивах проделана огромная, - на две части и 11 глав (Гинзбурга в России издавал, в частности, основатель «Нового издательства» Евгений Пермяков, его памяти, как и памяти Мариэтты Чудаковой, посвящена книга). Первая часть посвящена политическим идеям и языкам, контексту появления «Философических писем», отношениям российских интеллектуалов с французской культурой и католицизмом. Вторая – об идеологии и институтах власти, в частности, о микроконтексте принятия императором решения о наказаниях. Мистицизм Николая сыграл здесь не последнюю роль, в итоге редактору «Телескопа» досталось сполна. Литературный критик, позднее знаменитый этнограф Николай Надеждин был сослан в Усть-Сысольск, ныне Сыктывкар (тогда там жило три тысячи человек), затем в Вологду; после возвращения он поехал не в Москву, а в Санкт-Петербург, где наконец-то начала карьеру: редактировал «Журнал Министерства внутренних дел». Хуже обошлись с цензором «Телескопа», пропустившим «Письмо» (говорят, за игрой в картой, ему в этов время читали отрывки из статьи), - известным востоковедом, ректором Московского университета Алексеем Болдыревым. Его лишили и должностей, и ректорской пенсии; цензорами иезуитски назначали коллег литераторов и ученых; одно время «Телескоп» цензурировал Сергей Аксаков. А безработного Чаадаева оставили дома; объявление сумасшедшим не испортило ему репутации, хотя не все одобрили его поведение – мыслитель утверждал, что был не в себе при написании статьи и якобы не знал о готовящейся публикации; для сноба довольно странное, если не сказать неприличное поведение. Он согласился с решением Николая счесть его душевнобольным – таковые освобождались от наказания со времен Александра I, их ждала Врачебная управа. Указ 1801 года «О непредавании суду поврежденных в уме людей и учинивших в сем состоянии смертоубийства» уточнили в Своде законов уголовных 1832 г.: если специалисты установят сумасшествие, отдавать в дом безумных без суда, «ибо на таковых нет ни суда, ни закона». Хотя четких критериев болезни не было, сумасшедшими объявляли многих – от искавшего зашиты от несправедливого увольнения француза-профессора из Казани до героя войны 1812 года М.А. Дмитриева-Мамонова, уединенно жившего в подмосковных Дубровицах. Ему вменяли «странный образ жизни» и поступки, «совершенно противные общежитию». В итоге он и впрямь сошел с ума. Других сажали в дом умалишенных «за рассеяние пустых и неприличных слухов» и даже писание стихов. И совсем неожиданный повод– «за пьянство и буйство».
Автор ткет настоящую паутину из разнообразных сюжетов, у него даже примечания – не только для завзятых архивистов, но обязательны к прочтение, поскольку увлекательно написаны; не сразу и замечаешь, что на 270 страниц текста – сто страниц примечаний. Чувствуется, что Велижев прекрасный лектор – хотя, конечно, разговорные повторы, вроде двойного «например» в одном предложении, стоило бы вычищать, да и вообще не мешало бы стилистически причесать иные абзацы.
Возможно, судьба Чаадаева сложилась бы иначе, появись письмо в печати после написания в 1829 году. И времена помягче, и контекст очевиднее – Велижев, вслед за Александром Осповатом и Верой Мильчиной, считает, что полемической целью письма была патриотическая риторика, порожденная Русско-турецкой войной. Семь же лет спустя над страной распростер крылья граф Уваров с его прямой, как осиновый кол, формулой «православие, самодержавие, народность». Возможность обсуждения ее обществом и полемики фактически исключалась, как и публичные сомнения в исторической роли русской нации и православия, тем более языком, предложенным Чаадаевым. Слишком этот язык отличался от архаизированного языка митрополита Филарета, чей «стиль импонировал Николаю прежде всего своей непрозрачностью». Велижев афористичен, формулируя причину запретов: «Авторитетность представлений о власти, народе и христианстве гарантировались высшим арбитром, внеположным человеческому разумению, (будь то Бог или «объективные» исторические законы). Именно в этой точке и проходила демаркационная линия между преступником и безумцем: преступник нарушал земные законы, а умалишенный – божественные».
Впрочем, письмо могло и вовсе не появиться, если бы Чаадаеву, как и Надеждину, удалась бы карьера на госслужбе, о которой они мечтали, но это оказалось невозможно по ряду причин. Велижев посвящает социальным стратегиям интеллектуалов в николаевской России отдельную главу, а завершает книгу сюжетом практически для «мыльной оперы» - о трагически-романтических отношениях Надеждина и его ученицы Елизаветы Сухово-Кобылина, ставшей позднее известной писательницей с псевдонимом «Евгения Тур». Автор книги считает, что матримониальная коллизия повлияла на публикацию «Писем» - возможно, самая спорная из всех высказанных им идей. Личная жизнь определяет общественную, но до какой степени? Хорошо, что серия «Интеллектуальная история», где книга вышла, предполагает дискуссионность – времена то не николаевские, говорить можно обо всем.
Михаил Велижев. Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России. – М., “Новое литературное обозрение”, 2022. – 392 с.
Это расширенная версия статьи "Сошел за сумасшедшего", опубликованной в Ъ.