Борис Вильде, Дневник и письма из тюрьмы. 1941—1942. Русский путь, 2005 г.

В истории мировой литературы есть несколько знаменитых текстов, созданных в заключении и порой - накануне ожидаемой казни. Тюремная литература, представленная самым широким набором имен, от Уайльда и Грамши до Фучика [Появившаяся в последнее время информация о том, что "Репортаж с петлей на шее" был создан уже после смерти Фучика, не влияет на ценность текста. Напротив, предполагаемое отсутствие подлинности лишь подтверждает значение самого жанра тюремных записок в глазах современников] и заключенных сталинских застенков, является отражением трагического и уникального опыта, сотканного не только из идеологического противостояния (как правило, в застенках оказывается более свободный), но также из умения это противостояние литературно осмыслить.

Список "тюремных текстов" пополнился изданным в 1988 году по-французски, а теперь переведенным и на русский дневником Бориса Вильде (1908-1942). Имя этого ученого, сотрудника парижского Музея человека, уже давно вписано в историю Франции. Вильде издавал подпольную газету "Resistance" ("Сопротивление"). Согласно апокрифу, он первым и употребил сам термин "сопротивление" - соавтором его считается Анатолий Левицкий, научный сотрудник того же Музея человека, русский по происхождению.

Русским был и Вильде. Он родился в Петербургской губернии, в 1917 году переезжает в Тарту (тогда еще Юрьев), где оканчивает русскую гимназию и поступает затем на физико-математический факультет университета. Став членом Юрьевского Цеха поэтов, Вильде симпатизировал Советской России и даже попытался однажды пересечь на лодке эстонско-советскую границу. Задержанный пограничниками, Вильде заплатил настолько большой штраф, что денег на дальнейшее образование просто не хватило. Но тут подоспели и проблемы с властями. За изучение жизни ливов, народности в Латвии, лидеры которого отличались склонностью к повышенному национальному самосознанию, его арестовывают и судят. И хотя дело кончается ничем, то есть хорошо, Вильде уезжает в Германию, а в 1932 году - в Париж. Поначалу он живет на квартире Андре Жида, вскоре обзаводится друзьями в литературной эмигрантской среде. Печатается в главном журнале "молодых" - "Числа", участвует в работе объединений "Круг" и "Кочевье". Стихи у Вильде хоть и искренние, но все же подражательные. Зато куда успешнее складывается его карьера ученого. Еще будучи студентом Сорбонны (историко-филологический факультет и Этнологический институт при ней, а также Школа восточных языков), он стал сотрудником только что открывшегося Музея человека, участвовал в создании отделов Арктики и культуры угро-финских народов. Вильде женился на Ирен Лот, дочери известного французского историка и русской эмигрантки М. Бородиной, сотрудницы журнала "Путь".

После начала войны Вильде уходит на фронт. Из плена он бежит, возвращается в Париж, где организует подпольную группу, занятую, в частности, организацией переправки людей в свободную от нацистов зону Франции. Среди спасенных таким образом был философ и публицист Георгий Федотов.

Газету "Resistance" Вильде начинает выпускать вместе с Левицким в декабре 1940 года. Когда Левицкого арестовывают, Вильде специально возвращается из Тулузы в Париж, чтобы продолжить выпуск газеты и тем отвести подозрения от друга. В результате и сам Вильде вместе с группой, связанной с Музеем человека, оказывается в марте 1941 года за решеткой. После судебного процесса семеро участников, несмотря на выступления в их защиту Франсуа Мориака и Поля Валери, были расстреляны, остальные либо оправданы, либо приговорены к тяжелым работам.

Деятельность группы Музея человека стала предметом не только многочисленных научных исследований, но и публицистических и даже художественных описаний. В 1982 году в Москве вышла книга Риты Райт-Ковалевой "Человек из Музея человека". А в Париже в середине 90-х появился роман Макса Галло, сюжетно связанный с деятельностью группы Вильде (впрочем, русские эмигранты не стали в тексте Галло главными персонажами).

Если Райт-Ковалева собирала архивные материалы и воспоминания родных и близких Вильде, то к моменту публикации Галло уже был опубликован его тюремный дневник. По форме это скорее разрозненные записи, фиксирующие как малоподвижное течение тюремной жизни, так и мысли и наблюдения автора. Вильде необычайно много занимается в тюрьме. Ему не мешают ни трудности с получением литературы, ни атмосфера камер с их заплесневелым бытом и нерегулярным светом. "...Я наслаждаюсь внутренним миром, несмотря на все неприятности тюрьмы, - утверждает он в письме к жене 15 сентября 1941 года. - Это не покорность, а принятие. Я, как всегда, ищу выгод в беде. Дорогая моя, благодарю за все заботы: за белье, фрукты, книги. Условия действительно идеальны для серьезного чтения, я занимаюсь грамматикой с огромным удовольствием и прилежанием".

Читает он, такое ощущение, все подряд - Клоделя и Спинозу, Монтеня и Валери, канадскую романистку и труды по цивилизации Европы. Он изучает в тюрьме японский и санскрит, всерьез обращается к индуизму ("Нет никаких сомнений в том, что Индия превосходит нас в области мысли".)

Сквозным сюжетом его записок и писем становится тема смерти. Это была излюбленная тема младшего поколения эмиграции, тех, кого обычно относят к так называемой "парижской ноте". Этим понятием авторы "Чисел", а с ними и Вильде, попытались выразить собственное мироощущение (именно мироощущение, а не эстетическую программу). Первым это выражение использовал (в контексте, а вовсе не как термин) Борис Поплавский. Адамович развил и утвердил определение как термин, как некий пароль для целого литературного поколения, где не возраст является пропуском, но - мировоззрение, некое ощущение мира, близкое к философии "конца света". В стихах поэтов этого скорее направления, чем школы, присутствует ощущение конца, финала. То была смерть, растянувшаяся на десятилетия. "Числа", пожалуй, как никакой другой журнал, опалены ее дыханием. Георгий Федотов даже прочитал доклад "О смерти, культуре и "Числах". Журнал его тут же напечатал.

В какой-то момент Вильде решил отказаться от литературного творчества, сосредоточившись на занятиях наукой. Но в тюрьме он вернулся к стихам, и в этом возвращении есть некая связь и с темой смерти, которой полны его дневники. В последнем письме к жене, 23 февраля 1942 года, он подводит итог своим размышлениям: "По правде говоря, я уже так далеко продвинулся на пути к смерти, что возврат к жизни представляется мне в любом случае слишком сложным, если не сказать невозможным".

Можно в этих строках увидеть попытку успокоить жену, придать ей сил в новой, одинокой жизни. Но есть в них и отражение стоического взгляда на мир - не зря "Мысли и размышления" императора Марка Аврелия казались Вильде столь близкими: "Пленительный и возвышенный стоицизм, но мне слишком хорошо известно, откуда он берется: пренебрежение земными радостями, благожелательное безразличие к людям. Строжайшие ограничения во всем, убийственная умеренность - и все ради того, чтобы справиться с сомнениями и болью. Обожествление морали. Глубоко печальная, но прекрасная в своем стремлении к тишине книга".

Сначала все арестованные по делу Музея человека рассчитывали на относительно мягкие приговоры, в любом случае, надеялись на сохранение им жизни. Рассчитывал на это и Вильде, наполнявший страницы дневника размышлениями скорее о радостной, а не о вечной любви: "Не так важно, что мы любим (совершенная любовь охватывает все, но даже самая жалкая и бедная любовь несет печать божественности), это прежде всего душевное состояние. Любовь не может быть безнравственной, поскольку она превосходит нравственность. Понять значит простить - не вполне верно. Понять - значит стать причастным.

Любовь заставляет страдать, всякое новое познание - это новое страдание. Но муки любви драгоценнее блаженств веры.

Надежда не имеет к любви никакого отношения. Скорее отчаяние. Познавший любовь способен понять отчаяние. И наоборот".

Год спустя после казни Де Голль наградил Вильде медалью Сопротивления. В Тарту на здании бывшей Русской гимназии на ул. Мунга, где Вильде учился, ему установили мемориальную доску. В конце 1990-х годов доску сняли.

Герои обретают свои награды сами. В диалогах, которые Вильде вел сам с собой в тюремном дневнике, есть такая запись: "У тебя не было миссии, но и тебе следовало "исполнить" свою жизнь, осуществить ее смысл. И я уверен, что ты сделал это и что тебе нечего добавить к жизни. Известно ли тебе, в чем смысл твоей жизни? Оглянись назад, ты увидишь, что твоим становлением было твое очеловечивание".

При жизни Вильде многим казался персонажем не столь интересным, быть может, в своих литературных опытах, сколько объемным и впечатляющим как личность. Но именно дневники его показывают, насколько мыслитель, пусть стихийный, имманентный, определял течение его жизни, не оборвавшейся в день казни.