Итоги двух десятилетий

В эту книгу вошли статьи, написанные на протяжении двадцати лет.

Именно в эти годы Русское зарубежье стало активно изучаться. До того отдельные публикации о нем появлялись по преимуществу у иностранных славистов, да еще в самом мире Русского зарубежья, к научным публикациям не шибко расположенного. В СССР время от времени выходили книги некоторых из оказавшихся в эмиграции авторов (Бунин, Куприн, Цветаева)[1], но о том, чтобы появились объективные исследования, и речи быть не могло. Однако настоятельная потребность все росла, запретный плод привлекал, на излете советской власти эмигрантские издания проникали в страну и читались всё чаще (в сущности, это был единственный период, когда они вызывали жгучий интерес).

Редкие советские книги, посвященные эмиграции, также читались, несмотря на очевидный политический заказ и характерный прокурорский тон; их было так мало, что любая информация, пробивающаяся сквозь неминуемую пропаганду, казалась любопытной.

Затем настроения в обществе претерпели радикальные изменения, акценты сместились буквально за несколько лет. Эволюция хорошо прослеживается даже по названиям книг, выходивших в тот период: «Агония белой эмиграции» (1981) и прочие «Крахи белого движения» быстро стали меняться на более нейтральные, вроде «Полынь в чужих краях» (1984), потом на всепрощающие «Не будем проклинать изгнанье» (1990) и т. п.[2], пока, наконец, пафос окончательно не поменял знак и презренные отщепенцы и предатели не превратились автоматически в страдальцев и носителей истины. Далее пафос все крепчал, слеза в голосе все нарастала. Только писали это зачастую те же люди, и кроме знака в их писаниях мало что менялось. Некоторые названия трансформировались уже в ходе издания. К примеру, знаменитый свод некрологов В. Н. Чувакова на протяжении долгих лет подготовки именовался «Бывшие» и лишь при публикации получил название «Незабытые могилы».

Со второй половины 1980-х на страницы российской печати хлынул поток публикаций по Русскому зарубежью, открывание эмигрантского материка началось в массовом порядке. На короткое время вспыхнула даже мода.

Всё это представляло собой картину любопытную.

На первом этапе преобладали простые перепечатки, в лучшем случае сопровождавшиеся минимальной справкой об авторе, состоящей обычно из нескольких неточностей и типовых эмоций. Почти каждое периодическое издание завело рубрику «Из наследия русской эмиграции» или «Русское зарубежье». Впрочем, нередко эмигрантские материалы перепечатывали и без каких-либо особых рубрик, рядом с материалами современными.

Сегодняшним редакторам московской или питерской периодики вряд ли придет в голову перепечатывать материалы нью-йоркских и парижских журналов только на том основании, что это появится «впервые в России». Но тогда этим занимались почти все, стремясь таким образом облагодетельствовать читателя. Наследие железного занавеса давало о себе знать. Почему перепечатка в малоизвестном российском издании материала из знаменитых парижских «Современных записок» считалась «введением в оборот», одному Богу известно. Тем не менее поветрию этому поддались и не худшие издания, и серьезные исследователи, кто больше, кто меньше, но в библиографиях любого из них можно найти тому свидетельства.

За спешными журнальными перепечатками последовали не менее лихорадочно подготовленные книжные издания. На память о той эпохе останутся изумительные библиографические ссылки:  Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 11 (доп.) / Вступ. ст., сост. и прим. Т. Ф. Прокопов. М.: Русская книга, 2001. Молодое поколение справедливо отнесло это к разряду казусов: «Уважили старика!»

Русское зарубежье числилось по разряду возвращаемой литературы. Что делать с этой литературой, куда ее относить, как классифицировать и изучать, никто не знал, однако обрушившийся на голову огромный материал надо было как-то осваивать. Проблему активно обсуждали, предлагали какие-то решения, одно другого фантастичнее, морочили головы аспирантам, предлагая писать об этом диссертации, даже термины пытались вводить, ни один из которых не прижился, что и не удивительно. Открытие и возвращение совершается один раз, а после того как произведение возвращено, оно становится в ряд с другими и перестает от них отличаться, так что термин теряет смысл. В результате все ограничилось публицистикой и лекциями, серьезных работ о самом процессе «возвращения» так и не появилось, причем не столько даже от осознания, что это дело социологов, а не литературоведов, а просто за другими проблемами не до того стало. Всё вместе куда больше характеризовало тогдашнюю общественную ситуацию, чем саму «возвращенную» литературу.

Сумятица в головах была невероятная. Отечественные литераторы вслед за естественным интересом начали проявлять недовольство, когда поняли, что возвращаемая литература будет лежать на прилавках рядом с их продукцией, и конкуренция может оказаться не в их пользу. Издатели, наоборот, суетились, всерьез высказывая опасения, что надо торопиться, а то конкуренты все издадут, и больше печатать будет нечего. Похожие соображения доводилось слышать и от исследователей, тоже боявшихся, что вот-вот по всем темам появятся работы, и на их долю ничего не останется. Тем большее разочарование их постигло, когда выяснялось, что эмигрантов не сто и даже не тысяча, а несколько миллионов, и что со всем этим делать, совершенно непонятно. Вдобавок не все в эмиграции оказались Набоковыми, Шаляпиными и Рахманиновыми, и обнаружение графоманов, авантюристов и неудачников быстро пришло в противоречие с формирующимся тезисом, что в эмиграции решительно все было лучше, чем в метрополии.

Эстафету просветительства у журналистов вскоре переняли педагоги высшей школы.

Историю эмигрантской литературы я читал в Литературном институте с 1990 года, сперва в виде спецкурса, потом — полноценного курса лекций на два семестра. Кажется, это был первый курс эмигрантской литературы в российском вузе. Разрабатывался он самостоятельно от начала и до конца, поскольку ни методичек, ни пособий тогда еще не существовало и свобода для преподавания открывалась полная, — никто попросту не знал, как это всё должно выглядеть. Со временем аналогичные курсы появились в большинстве учебных заведений, но тогда он был единственный и пользовался, кстати, большой популярностью.

Новый материал поначалу пытались осваивать апробированными методиками. Аспирантам, изъявившим желание писать диссертации по Русскому зарубежью, озадаченные руководители предлагали темы, созданные по привычной схеме, что-нибудь вроде «Поэтики рассказа русского Берлина». Аспиранты честно брались за работу, но пыл их вскоре остывал. Для начала надо было прочитать достаточное количество этих рассказов, что уже было делом по тем временам непростым. Вдобавок очень трудно было определить, какие из рассказов, опубликованных в Берлине, были там и написаны. Большая часть берлинских публикаций представляла собой переиздания. Выезжая за границу, русские писатели часто перепечатывали или публиковали впервые произведения, написанные раньше, еще до эмиграции (а кое-что из написанного в Берлине было опубликовано, наоборот, позже, уже в других местах). Но с этим еще можно было как-то разобраться, главная проблема поджидала впереди, и она была нерешаема. Русский Берлин – совершенно искусственное и случайное объединение, просуществовавшее слишком короткий промежуток времени, чтобы успела выработаться своя поэтика. По сути, это был перевалочный пункт, и найти что-то общее в произведениях Есенина, Романа Гуля, Андрея Белого и Алексея Толстого, даже если они случайно оказались в одном месте, очень непросто. Аспиранты долго ломали голову над тем, как написать поэтику на материале, где даже общие тенденции усмотреть затруднительно, прежде чем начинали понимать, что не каждая тема подходит для диссертации, даже если внешне выглядит убедительно. То есть русский Берлин существовал как феномен, причем весьма интересный, но о какой-либо особой поэтике его рассказов (а также повестей, романов и т. д.) вряд ли может идти речь.

Аналогичные проблемы возникали и во многих других случаях, когда к уникальному материалу пытались применять традиционные подходы.

Неудовлетворенность простыми перепечатками стала ощущаться очень быстро, и вскоре начали появляться исследовательские работы о Русском зарубежье, поначалу преимущественно литературные портреты и обзоры.

Портреты получались разные, бывали и неплохие, этот жанр позволяет написать интересно даже об авторе, который почти не издан и плохо изучен. С обзорами дело обстояло хуже, они чаще всего представляли собой либо пересказы известной книги Г. П. Струве «Русская литература в изгнании», либо рефераты, а то и конспекты прочитанного самостоятельно. Основным содержанием пересказов были списки имен в духе: «...из писателей в эмиграции оказались такие, как...» Подразумевалось, что самого перечисления имен вполне достаточно для обзора. Конспекты не претендовали хоть на какую-то полноту, поскольку материал был большой и труднодоступный; прочитать всё было невозможно, поэтому ограничивались тем, с чем удалось познакомиться, пусть даже это была малая часть не самых главных текстов. До выводов ни в том, ни в другом случае обычно не доходило, а если доходило, то чаще всего они попросту высасывались из пальца.

К середине 1990-х появляются первые, еще очень несовершенные справочники по Русскому зарубежью, первые антологии, в своем аппарате состоящие почти из одних только неточностей и нелепостей. В это же время начинается и вал отечественных диссертаций о Русском зарубежье. Если до начала 1990-х в год появлялось в лучшем случае две-три диссертации, посвященные авторам, побывавшим в эмиграции (А. Н. Толстому, И. А. Бунину, М. И. Цветаевой), то к концу века на эмигрантские темы ежегодно защищалось несколько десятков диссертаций.

Недостаток справочников привел к тому, что каждый стал решать проблему по своему разумению и возможностям: на рубеже веков выходили десятки изданий по истории и литературе эмиграции с приложением разного уровня и объема «Биографических словарей», в которых чаще всего воспроизводилась одна и та же минимальная (а подчас и неточная) информация. Обычно они содержали 100–300, редко больше, во многом повторяющихся кратких справок. Желание авторов снабдить читателя пусть самой необходимой информацией вполне объяснимо:  при отсутствии общих справочников сослаться на что-либо невозможно, а добытую с трудом информацию хотелось использовать как можно полнее. Но большого практического смысла все эти паллиативы не имели, лишний раз доказывая, что даже из нескольких десятков кратких биографических словарей не обязательно складывается один нормальный.

Огромный массив материала выглядел неосвоенным, неупорядоченным, в нем легко было утонуть, что нередко и происходило. Не один добросовестный аспирант, добравшись до спецхрана, начинал просматривать эмигрантскую периодику сплошь, целыми комплектами, входил во вкус и увлекался процессом настолько, что за диссертацию уже не садился.

Для полноценной исследовательской работы не хватало слишком многого: библиографий, хроники, собраний текстов, сводов критики, росписей содержания периодики и всего прочего, что всякий раз приходилось делать самому для каждой темы, когда нужно было основываться на фактах, а не выдумывать на ходу.

Настоящая наука, разумеется, не должна ограничиваться одним только первичным описанием и накоплением информации. Однако попытки перескочить через этот этап и заняться исследованиями и обобщениями, не располагая для этого достаточными основаниями, редко оказываются удачными.

Прежде чем обобщать и делать выводы, хотелось понять, с чем имеем дело, ознакомиться с предметом поближе, а для этого требовалось готовить исследовательскую базу. Основными жанрами на ближайшие годы становятся архивные публикации, научные издания текстов и библиографии.

Все эти жанры очень трудоемкие и довольно неблагодарные. И в архивной публикации, и в комментированном издании исследователь уходит в тень, он публикует другого, чье имя будет идти первым в названии (а имя исследователя лишь в уточнении после слэша). Но на самом деле и в статье исследователь пишет о другом авторе. Вся филология — комментарии к классике.

Статья может быть оправдана только мыслями (если проза, по выражению Пушкина, требует мыслей и мыслей, то статья требует их в первую очередь, собственно, только наличием новых мыслей появление статьи на свет и может быть оправдано). Отличие лишь в том, что статья предоставляет чуть больше свободы для выражения этих мыслей, чем комментарии к тексту или архивному документу.

Многие опубликованные в то время статьи, сборники и монографии благополучно и справедливо забыты, и порой сами авторы предпочитают о них не вспоминать. С архивными публикациями картина другая — нельзя сказать, что все они до единой являются шедеврами по содержанию и качеству подготовки, но все же по большей части они сохраняют свое значение до сих пор.

Романтический ореол запретного плода и экзотической тематики рассеялся быстро, от каждой публикации перестали ждать небывалых откровений и немедленного результата («Вот опубликуют такой-то материал, и станет понятно, как жить!»). Вводимые в оборот материалы лишь постепенно изменяют представление об изучаемой эпохе. Даже у специалистов не сразу, а исподволь меняются оценки и мнения, а уж у читателя, пусть даже квалифицированного, — и вовсе на протяжении в лучшем случае лет, а чаще десятилетий. Но главное — всё же меняются, а стало быть, эту деятельность надо продолжать.

На рубеже веков появились издания, целиком посвященные эмигрантским темам. Альманах «Диаспора» (СПб., 2001–2007. № 1–9) — самый масштабный и наиболее академический, но далеко не единственный из историко-архивных проектов. Выходили (а некоторые продолжают выходить до сих пор) также издания: «Евреи в культуре русского зарубежья / Русское еврейство в зарубежье» (Иерусалим, 1992–2011. № 1–25), «Россияне в Азии» (Торонто, 1994–1998. № 1–5), «Cahiers de l’émigration russe» (Париж, 1994–2004. № 1–8), «Балтийский архив» (Таллинн–Рига–Вильнюс, 1996–. № 1–12–), «Русско-итальянский архив» (Салерно, 1997–. № 1–8–), «From the Other Shore» (Торонто, 2001–2004), «Берега» (СПб., 2002–. № 1–10–).

Перечислить издания, в которых материалы эмигрантской тематики представляли отдельный раздел, вряд ли возможно: на пике моды такие разделы заводили почти все издания, и теперь это стало отдельной проблемой — учесть материалы эфемерных и малотиражных сборников, выходивших в самых разных уголках мира и зачастую не отраженных в интернете.

Как до начала периода активного изучения Русского зарубежья, двадцать-тридцать лет назад, удавалось качественно готовить архивные публикации, остается только удивляться: не существовало никакой справочной базы, практически всё приходилось находить и устанавливать заново, любое примечание требовало большой работы, и в процессе подготовки приходилось по каждому поводу пролистывать комплекты периодики, рыться в архивах, составлять собственные библиографии и росписи содержания.

Архивисты оставили интереснейшие свидетельства того, с каким трудом отыскивались простейшие сведения, даже устанавливались даты жизни не только Ф. Ф. Зелинского, Ф. Ф. Раскольникова, но и А. В. Амфитеатрова, О. Э. Мандельштама[3].

Подготовка научных изданий эмигрантских текстов требовала не меньших усилий. Сейчас трудно вообразить, в каких условиях готовились эти первые издания. Проблемой было уже достать нужные тексты. Официально на излете советской власти система не могла запретить ксерокопирование полностью, но сделала всё, чтобы ограничить нежелательное распространение информации. В большинстве библиотек существовал строгий лимит на число ксерокопий. На практике это выглядело так: в библиотеку нужно было явиться к открытию и у специального окошечка занять очередь для получения талончика на ксерокопирование 15 (пятнадцати), а позже — 10 страниц. Такова была суточная норма в тогдашней Ленинке, но и в других немногочисленных библиотеках, располагавших коллекциями эмигрантских изданий, цифры не сильно отличались. Первые несколько десятков счастливчиков такие талончики получали, опоздавшие должны были приходить на следующее утро и играть в эту лотерею заново.

Нужные тексты при таких темпах приходилось собирать месяцами, и порой проще и быстрее было переписать их от руки, что, кстати, нередко и делалось.

Когда в библиотеках появились первые кооперативные ксероксы, ситуация изменилась, но не в лучшую сторону. Библиотеки немедленно начали вводить ограничения на выдачу материалов для копирования, и изрядная часть эмигрантских изданий оказалась именно в этой категории ограниченного копирования или не выдавалась вовсе.

Комментированными изданиями текстов, вышедшими в те годы, приходится пользоваться по сей день, хотя далеко не все они подготовлены идеально. Но лучших пока не появилось, и многие авторы очень не скоро дождутся более качественных переизданий, а для плодотворной работы необходимо иметь собрания хотя бы основных изучаемых авторов.

Перебирая наиболее значимые свершения, обычно вспоминаешь не учреждения, а энтузиастов-одиночек. В те времена, как, наверное, и всегда, всё лучшее делалось подвижниками, готовыми ради интересующего их проекта на протяжении многих лет совершать ежедневный подвиг и отдать этому делу жизнь. Достаточно вспомнить А. Д. Алексеева, В. Н. Чувакова, А. И. Добкина, А. К. Бабореко.

Целые направления были разработаны фактически в одиночку: эмигрантское кино — Р. М. Янгиров, масонство в эмиграции — А. И. Серков. Ряд крупных и очень полезных проектов выполнен группой Л. А. Мнухина.

В эпоху эйфории 1990-х почти всеобщим было убеждение, что вот-вот, еще год–два–три, — и все эмигранты будут изданы, искусственно отведенная в сторону зарубежная ветвь литературы вновь объединится с метрополией, появятся не только фундаментальные труды по истории эмиграции, но и обобщающие исследования всей истории ХХ века. Многие торопились, боялись не успеть отметиться. Всё оказалось сложнее.

Разработка единой истории двух ветвей литературы натолкнулась на серьезные препятствия. Очень быстро выяснилось, что литература Русского зарубежья не вписывается в выработанные ранее концепции, эмигрантский литературный процесс совпадает с процессом в метрополии лишь отчасти, но во многом самостоятелен, поскольку развивался автономно и независимо. Эмигрантский материал сопротивляется традиционным методикам, не укладывается в привычные схемы, и даже периодизация не совпадает.

Но главное, оказалось, что для общей истории попросту не хватает материала: литературный процесс и в метрополии-то оказался недостаточно изученным для масштабных сравнений, а зарубежье и вовсе осваивалось точечно, поэтому вразумительных обобщений не получалось. Со временем разговоры прекратились сами собой — задолго до того, как задача была выполнена хотя бы отчасти. Сама по себе идея верная, и рано или поздно это должно быть сделано, но пока что, как показала практика, стоит ограничиться отдельными частями этой программы, то есть создать прежде истории отдельных ветвей единого литературного процесса; может быть, после этого их удастся и объединить.

Следующая задача, которая непременно будет вставать перед исследователями всё чаще, — вписать эмиграцию в мировую историю, причем не только в общую историю миграций. Русское зарубежье существовало не в безвоздушном пространстве. И хотя оно к замкнутости стремилось, это государство в государствах вынуждено было ежедневно сталкиваться с окружающей реальностью, что оставляло следы не только в его собственной истории, но и в какой-то степени в истории других стран. Молодое поколение эмигрантов хорошо сознавало опасность полностью раствориться в чужой культуре, ассимилировавшись и утратив свою уникальность. Одни из них стремились сохранить ее в русском мире, другие успешно проявляли себя также и в иностранной среде, — в любом случае, они принимали участие в жизни других стран, и порой участие их было довольно заметным. Есть настоятельная необходимость дать более широкое описание эмигрантского бытия на общем фоне жизни иностранных государств. Для этого, правда, необходимо хорошо знать историю этих государств и одновременно не написанную пока историю самой эмиграции.

К эмигрантскому материалу пробовали подходить с разными методиками помимо собственно историко-литературной. Философы описывали эстетику литературного быта[4], культурологи объясняли поведение эмигрантских литераторов, приписывая им современные пиар-стратегии[5]. Хорошо, что фрейдизм сейчас не в моде, иначе даже страшно представить, какими трактовками обросли бы эмигрантские биографии Керенского и Милюкова, не говоря уж о Мережковском, Бунине и Набокове. Впрочем, и с популярными ныне построениями в духе Дерриды, Барта и Лакана эмигрантская тематика не пересекается, развиваясь самостоятельно, — чему можно только порадоваться.

История эмигрантской литературы, однако, не самая неблагополучная область эмигрантики. С историей критики дело обстоит еще хуже — у наиболее крупных писателей хотя бы основные тексты переизданы и на слуху, а статьи эмигрантских критиков, даже самых знаменитых (Адамович, Ходасевич, Вейдле, Бицилли, Бем, Святополк-Мирский), до сих пор толком не собраны и не прочитаны. Материала для обобщений, а тем более для новых концепций явно недостаточно[6].

Периодика эмиграции изучена хуже всего, она просто физически представлена в стране очень плохо. Самые первые прикидки при составлении «Сводного каталога периодики Русского зарубежья» выявили, что в московских библиотеках присутствует от силы треть эмигрантских изданий (только названий, не полных комплектов!). Немного писали о периодике русского Парижа, Берлина, Праги и Нью-Йорка, но целые регионы и даже континенты остаются без должного внимания исследователей: Балканы, Китай, Южная Америка, Австралия. Здесь о какой-то обобщающей истории и вовсе говорить не приходится.

Вообще ХХ век, такой, казалось бы, близкий и знакомый, при внимательном рассмотрении оказывается самым таинственным и загадочным, изученным гораздо меньше, чем предыдущие столетия, и чем больше о нем читаешь, тем отчетливее начинаешь понимать, что количество белых пятен таково, что сливается в одну большую неизвестность и неопределенность. Как ни странно это прозвучит, архивных документов по ХХ веку явно не хватает для удовлетворительной картины. И дело не только в фальсификациях истории и слишком частых сменах курса, но и в умолчаниях: мало документов сохранилось, еще меньше введено в оборот. Даже общий фон мы до сих пор плохо себе представляем, что уж говорить о деталях и тем более причинах тех или иных событий. Тут сколько голов, столько и версий, и все основаны исключительно на желаемом, а не на действительном. И Русское зарубежье известно гораздо хуже, чем метрополия.

И все же за два десятилетия кое-что было сделано. Необходимая исследовательская база продолжает создаваться, и даже при нынешних неспешных темпах в обозримом будущем будет накоплена критическая масса, которая позволит работать не вслепую и руководствоваться реальными фактами, а не расхожими мифами.

Постепенно вышли кое-какие словари, библиографии, хроника. Сокращение бумажных тиражей компенсировалось развитием электронных носителей, и на рубеже веков были сделаны первые попытки освоить новые технологии на эмигрантском материале, причем в самых разных жанрах[7]. Планов было гораздо больше, осуществилась лишь малая часть, а затем все переместилось в интернет. Появились серьезные интернет-ресурсы, электронные библиотеки и базы данных, порталы, как с тематическими срезами[8], так и с географическими[9], а также посвященные отдельным персоналиям[10].

Все они до сих пор так и не сложились во что-то единое и цельное, но такое развитие событий вполне возможно.

О том, чтó именно требуется сделать, приходилось писать не раз[11], и картина складывалась не слишком оптимистическая. Радует, однако, что кое-какие проекты, еще недавно казавшиеся несбыточными, осуществляются.

Недавно были заявлены еще несколько инструментов первой необходимости, в частности, «Словарь псевдонимов», «Сводный каталог периодики Русского зарубежья»[12]. Но как быстро они смогут развиться в полноценные ресурсы, Бог весть.

Еще ряд необходимейших для полноценной работы проектов остается в отдаленных планах, в том числе: «Единая библиографическая база данных исследований и публикаций по Русскому зарубежью», «Сводная библиография русской экстериорики», «Сводная электронная библиотека эмигрантских изданий», «Реестр архивных фондов Русского зарубежья». Возможно, когда-нибудь будет сделано и это, и тогда исследователи смогут наконец перейти от описаний, наблюдений и заметок к осмыслению и обобщениям.

В общем, жалобы на то, что всё давно исследовано и нетронутых тем почти не осталось, трудно принять всерьез. Скорее наоборот, всё только начинается.

Включенные в книгу статьи несут на себе все приметы своего времени. Именно по этой причине решено было оставить их в том виде, в каком они впервые увидели свет. Сняты лишь повторы, остальное дается без изменений. В отдельных случаях успели появиться новые издания или публикации, не отраженные в комментариях, но вносить дополнения задним числом вряд ли имеет смысл.

Ногинск, 12 февраля 2013 г.

См. также: Олег Коростелев. От Адамовича до Цветаевой. Литература, критика, печать Русского зарубежья