После того, как волевым решением товарища Сталина совсем еще молодой Лев Гумилев был освобожден из тюрьмы, он обходил политику десятой дорогой. И даже в последние годы жизни подчеркивал, что занимается историей до XVIII века, не дальше. Рубеж восьмидесятых и девяностых был временем настолько политизированным, что разговоры о реформах и гласности вели даже на голубом огоньке. Семьи распадались потому, что супруги расходились во взглядах на прошлое и будущее России. Съезды народных депутатов были самыми популярными телепрограммами.
Естественно, что в политику вольно или невольно вовлекали и Гумилева. Вячеслав Ермолаев и Владимир Мичурин были помощниками Сергея Лаврова, депутата Верховного Совета СССР, члена фракции «Союз». Константин Иванов баллотировался в городскую думу. Большинство друзей и учеников Гумилева держались имперских взглядов, по крайней мере, не симпатизировали западникам-либералам. Гумилев западников тоже не любил. Даже Ярослава Мудрого ругал за прозападную династическую политику и за поход на православный Константинополь в 1043 г.: «Ярослав, забыв что он «мудрый», начал войну против Византии». Бессмысленная война окончилась полным разгромом русского войска. Гумилев полагал, будто на поход против Византии Ярослава Мудрого подбивали варяги во главе с Ингваром Путешественником, то есть опять же «люди Запада».
Но политика XII века интересовала Гумилева намного больше современной, к тому же он боялся аберрации близости: распространенного заблуждения, когда мелкие, незначительные события раздуваются современниками до масштабов вселенских.
Он не ввязывался в современные конфликты и старался уйти от прямых вопросов: главное «не попасть к немцам на галеры», не утратить национальной самобытности, не слиться с европейским миром. Все остальное – не важно.
Пожалуй, больше других откровенности от Гумилева добился Александр Невзоров.
Человек редкого таланта, своего рода уникум, как будто воплотивший лучшие и худшие черты репортера. Невзоров стал телезвездой сначала ленинградского, а затем и всероссийского масштаба – масштаб всесоюзный уже перестал существовать. В январе 1991-го он снял, на мой взгляд, гениальный фильм под названием «Наши». Фильм состоял из пяти частей, которые выходили с 15 января по 2 февраля 1991-го. Особенно сильное впечатление произвели первые две серии – «Башня» и «Болеслав» – посвященные захвату советскими омоновцами и спецназовцами Вильнюсского телецентра.
Еще в 1990 году Литва объявила о своей независимости. Только год спустя власть попыталась навести порядок. Председатель КГБ Владимир Крючков вспоминал, как в конце декабря 1990 года «на совещании у Горбачева было принято решение применить силу против экстремистов в Латвии и Литве» . В Литве события развертывались несколько дней – с 11 по 13 января. В них участвовал спецназ КГБ «Альфа», десантники Псковской дивизии и прославленный Невзоровым Вильнюсский ОМОН. Советские войска заняли Дом печати и вильнюсский телецентр с телевизионной башней. Литовцы готовились защищать здание республиканского сейма, но штурм по какой-то причине не состоялся. Очевидно, не было приказа. В боях за телецентр погибло 13 или 15 человек, в основном литовцев. Правда, до сих пор не ясно, кто их убил: то ли советские солдаты, то ли свои же литовские снайперы.
Вся либеральная общественность, в ту пору многочисленная и разнородная, от донецких шахтеров до московских интеллигентов, стала на сторону литовцев. Прекраснодушное стремление защищать «нашу и вашу свободу» удваивалось страхом: а вдруг Литва – это репетиция для всей страны? Но сами власти перепугались настолько, что никто не взял на себя ответственность за ввод войск. Президент Горбачев и министр обороны Язов заявили, будто никаких приказов десантникам, «Альфе» и ОМОНу вообще не отдавали. Как будто десантники и «Альфа» по собственной инициативе покинули казармы и отправились в Вильнюс. Так советские солдаты, выполнившие приказ, были преданы властью и оплеваны демократической общественностью. Вот в этот момент сначала на ленинградском телевидении, а затем по первому общесоюзному каналу показали первые серии «Наших». Мне кажется, даже либералы заворожено смотрели этот своего рода репортерский шедевр. На всю страну раздавались чеканные слова Невзорова:
«Они стоят здесь, под башней и в башне, на всех двадцати ее этажах, в танках, возле чадных костерков, возле ограды. Небритые, немытые, оплеванные. Через годы здесь, под башней телецентра, эти сто шестьдесят десантников, ошельмованных, оплеванных, изгнанных и из армии, но все равно оставшихся здесь охранять башню должны стоять в бронзе».
Невзоров рассказывал, будто бы сам Гумилев позвонил ему в редакцию: «Я тоже наш», – сказал он, изуродованным инсультом голосом <…> приходите, мы вас накормим варениками».
Так ли это на самом деле, я не знаю. Но помню в одной из невзоровских телепрограмм репортер прямо спросил Гумилева: «Вы наш?» Тот ответил: «Ну, конечно, наш. Литовцы для меня в общем-то чужие». Первую часть фразы воспроизвожу по памяти, вторую – процитировала М.И. Чемирисская в одной из первых статей, посвященных научному наследию Гумилева. Я мог допустить неточность, но убежден, что смысла не исказил.
До сих пор друзья Льва Николаевича его оправдывают, как будто он совершил нечто дурное. Между тем, Гумилев вел себя достойно и честно. В январе 1991-го своя правда была у литовцев и латышей, боровшихся за независимость, своя у Болеслава Макутыновича (командира Вильнюсского ОМОНа) и Чеслава Млынека (командира Рижского ОМОНа). Они остались верны присяге.
Гумилев здесь порвал с интеллигентской традицией, заложенной еще Герценом: сочувствовать не своим, а тем, кто прав. Правыми тогда считали литовцев, а Невзоров всегда любил бороться с самым сильным противником. Вот и здесь он решил бросить перчатку обществу. Но ведь нельзя сказать, что Гумилев пошел у Невзорова на поводу. Деление на «наших» и «ненаших» – фундаментально, и сама теория Гумилева невозможна без этого деления.
Но тогда, в 1991-м, поступок Гумилева не понял даже единокровный брат. Орест Николаевич и полгода спустя попрекал Льва Гумилева.
Из письма Ореста Высотского Льву Гумилеву от 24 августа 1991 года: «Как же случилась с тобой метаморфоза? Неужели толпы стукачей, которыми ты, по твоим же словам, был постоянно окружен, так изменили твои убеждения? Как ты мог генерала Макашова принять за генерала Корнилова, пуговский ОМОН – за доблестных юнкеров?»
Невзорова в доме Гумилевых принимали, одно время Лев Николаевич даже повесил у себя в прихожей календарь с Невзоровым, скачущим на коне. Невзорова он называл «типичным пассионарием» и был совершенно прав. Но потом Гумилев, кажется, разочаровался в нем.
Я думаю, что Гумилев был для гениального репортера только необходимым элементом в грандиозной картине, которую он создавал своими программами «600 секунд». Сам Невзоров считает иначе: «…для меня это был просто такой вот друг, очень изувеченный инсультом старичок с вечно незаправленной рубашкой».
Сейчас Невзоров с гордостью говорит, что учился военному делу у Александра Лебедя и Льва Рохлина, а истории – у Льва Гумилева. По словам Невзорова, Гумилев с ним «занимался» и дарил свои книги с дарственными надписями.
Если Невзоров и Гумилев впервые встретились зимой 1991-го, то их занятия могли продолжаться чуть больше года. Да и вряд ли они так уж часто встречались. Невзоров был занят новыми съемками, а Гумилев тяжело болел. Исторические взгляды Невзорова бесконечно далеки от гумилевских. Невзоров верит в прогресс и считает, будто Россия отстала от Запада на 700 лет. Между тем, в теории Гумилева нет места для «религии прогресса». Гумилев не уставал повторять, что сравнивать этнос «молодой» и «старый» все равно, что сравнивать студента и профессора. И попрекать Россию отсталостью все равно, что попрекать студента тем, что он еще не успел защитить докторской, написать десяток монографий и приобрести старческий ревматизм.