Правила жизни Виктора Голышева

Лучше похвалить зазря, чем за дело поругать — вот так я считаю.

Времени уже не хватает. На самом деле, сил, наверное, не хватает, но ощущение — что времени.

Первым переводом был Сэлинджер. Я на крылечке за три дня перевел полрассказа. Тогда солнце светило. Лучше, чем дома сидеть. А потом с приятелем правили. Иногда читаешь перевод с еврейским акцентом — и видно, что плохо фраза устроена. Мы все время смеялись, читая друг другу места с еврейским акцентом.

Патриарх перевода? Патриарх — это просто означает, что ты старый хрен, пора на свалку. Тяжело признавать такое.

Ни дядька мой, ни папаша никогда ничем не хвастались. Ну один раз папаша похвастался, что мог подтянуться на одной руке, хотя был начальником главка. И какие-то высокие слова неприлично было дома произносить. Это, к сожалению, мешает потом жить — технически, потому что у нас словесная цивилизация.

Я слушал «Би-Би-Си», приходя из школы, и понял, что у тебя может быть выход: есть колоссально широкий мир, где ты не должен выбирать, за них ты или против.

В Тарусе, где я жил, было много диссидентов, я их знал, но никак не мог идти с ними. Там какая-то межеумочная история, когда требуют, чтобы выполнялась липовая конституция. Я считал, что у них свои дела, а у меня свои — сидеть и переводить.

Наш дом построили плотники Крючковы. У них артель была, и они никому не принадлежали. Весь день работали, а потом делали ведро киселя и ели. Я решил после третьего курса, что тоже стану плотником. Природа, дерево — все очень правильно было.

Самое идеальное — когда в комнате ничего нету, и только стол, кровать и стул.

Ни в каких кругах я не вращался, светских интересов у меня никогда не было. Одинокий волк? Скорее, собака бездомная.

С Бродским мы никогда не спорили. Спорят, когда затыкаются на одном уровне. Более высокий уровень — и проблема становится несущественной. Ну споришь, лучше пешком ходить или на метро, — да насрать, все равно умрем, какая разница. Или «брит и стрижен». Баба тонет, муж стоит на берегу, он говорит: «брит», а она: «стрижен». Она уже с головой ушла, но сверху показывает... Это и есть суть русского спора. Ты обязательно должен победить, а не выяснить что-то.

У нас любят опустить человека.

Мы превратились в торговую нацию. Посмотришь вокруг, в доме все иностранное или советское. Сковородки советские, компьютер — иностранный. Как страна может жить, ничего не производя? Мы как-то претендовали на большее всю жизнь.

Я мало езжу, в Питере был два раза в жизни.

В Бостоне с одной писательницей мы пошли в ресторан. Я хочу за себя заплатить. Они с мужем мне не разрешают, говорят: «Ну сегодня мы за вас заплатим, а в следующий раз вы кого-то угостите». На меня это очень сильно подействовало. Никогда в голову не приходило, что можно остаться в долгу. В коллективном.

Есть чувства совершенно безвыходные — ревность и зависть, то, что нельзя удовлетворить, поэтому это надо истребить железно.

Правильно? Это когда ты делаешь вещь, которая людям нужна, которая остается целой и крепкой. Вот это правильно.

Компьютер подчиняет своим правилам. Мы думаем, что он нас обслуживает, а на самом деле мы будем ему служить очень скоро.

Апдайк, по-моему, сказал, что ты прочел все, что прочел, до 26 лет. Потом трудно в чужое воображение переселяться.

В переводе единственная выгода, что ты сам что-то делаешь и сам за это отвечаешь. Далеко не загадываешь, не строишь свою биографию, ничего от нее не ожидаешь, ни о чем не мечтаешь.

Есть люди, которые очень сильно зависят от прошлого, а для меня прошлое роли не играет. Оно сидит в тебе, ты кое-что помнишь, но не очень много. И насчет будущего никаких планов нет.

В детстве я читал Джека Лондона. Там есть какая-то моральная линейка. Там не зависишь от чужого мнения, а зависишь только от того, справится с тобой мороз или нет.