В мифологическом сознании (а именно с ним имеет дело любой подлинный поэт) растения и животные принадлежат к миру первозданному, существовавшему еще до человеческого грехопадения.
Человек увлек их вместе с собой в «мир падший», но, пребывая рядом с ними в этом мире, он не может бессознательно не ощущать их инакости.
Как и почему возникает у поэтов потребность в «растительно-животной» образности - вопрос весьма обширный.
И все же мне показалось интересным коснуться этой темы на примере трех петербургских авторов - Сергея Стратановского, Елены Шварц и Василия Филиппова. Их творчеству в аспекте изображения флоры и фауны и посвящены эти заметки.
Появление тех или иных представителей этой сферы в поэзии может иметь различное происхождение. Бывает, что описывается совершенно конкретный цветок, дерево, кошка или птица - кто или что угодно, зачастую имеющее свой реальный прообраз. Но те же самые растительные и животные «персонажи» могут восходить и к персонажам мифологии, к архетипическим знакам.
Именно таковы предпочтения в сфере флоры и фауны у Сергея Стратановского.
Многие из его образов происходят от человеко-животных существ, созданных античной фантазией - всевозможных кентавров, сирен и гарпий. Поэт с удивительной пластичностью продолжает эту традицию, соединяя ее с пристрастием к аббревиатурам, появившимся у носителей советского «новояза».
Человеко-лошади
На моей жилплощади
Дети греческих лесов
В зоне сорных часов
и безлюдных вещей
И я не сам, ничей
Жующий скуку дней
И не слышу гуманных речей
Золотых человеко-коней
Слушай, конь-педагог,
конь-дитя
Мне смешон твой возвышенный слог
Побеседуем лучше шутя
(Кентавры)
Среди подобных симбиозов, порожденных воображением Стратановского, - «муж коннобуденый» («Небесная книга»), «насекомый человек» («Что же ты, головотелый…»), «человеко-хлеб» («И колхозные дети в лукошке…»), «овощебаба во хмелю» («Геростраты») и даже «Левиафано-заводы» («Хор заключенных на Беломорканале»).
Стратановский в данном случае действует как садовник, соединяя, скрещивая друг с другом незнакомые до того корни, и выращивая диковинные, но живучие растения.
Впрочем, что касается присутствия флоры в его стихах, то предпочтение здесь отдано не столько цветению, сколько плодоношению.
Эти плоды всегда являются знаком чего-то греховного, низменного. Символика более чем закономерная - вспомним вкушенный Евой плод с Древа познания добра и зла, античное яблоко раздора.
У Стратановского это и «ягодки отцеубийц» («Ягод кровь замороженных, Павлик Морозов…»), и любовники, обнаруживающие себя «на щеке мертвяка мирового / В яблоке гиблом любви…» («Детского плоти бутона…»), это и пресловутая «овощебаза»- «овощебаба во хмелю», которая «лежит мочащаяся», «пустые овощи для города храня» .
Выразителен образ зла в стихотворении »Тыква»:
Тысячеустая, пустая
Тыква катится глотая
Людские толпы день за днем
И я в ничтожестве своем
Тебя, о тыква, я пою
Но съешь ты голову мою
Темой поэзии Стратановского вообще очень часто становится мир падший, лежащий во зле. Люди, его населяющие, - это носители и в то же время жертвы мирового зла. Но поэт не берет на себя права осуждать кого бы то ни было из Божьих тварей. Для него характерно сочувствие, сопереживание, «милость к падшим».
Не случайно именно рыба - метафорический символ Христа - часто появляется в его стихах там, где речь идет о связи человека с божественной сущностью.
Стеклотару сдают, неботару
Баботару восторгов, надежды
Баботару любви
с отпечатками скотства и пьянства
Неботару без неба, с остатками боли и яда
Боготару пространства
с плотвой Иисусовой, с мусором
С метафизикой боли,
метафизикой зорь и надежды
Ярок и разнообразен мир флоры и фауны у Елены Шварц. Разнообразие столь велико, что практически невозможно найти хоть одно известное растение или животное, которое (или ближайший родственник которого) не упоминалось бы в ее стихах.
Это изобилие связано, в первую очередь, с тем, что ее поэзия находится в постоянном стремлении сообщить некое новое знание о мире. И для этого поэту необходимы аргументы, необходимо непрестанное покровительство «всесильного бога деталей»(Пастернак), позволяющее показать земной мир во всех его мелких частностях.
Ее поэтика строится на резких перепадах температур. При всей мощи проникновения в «мир воображаемый» (именно так - «Mundus imaginalis» - называется одна из книг Елены Шварц), ее стих постоянно перепрыгивает через пропасть из стихии метафизического в стихию предельно земную, бытовую, телесную, «растительно-животную».
Именно поэзия Елены Шварц самым прямым образом доказывает идею принадлежности представителей флоры и фауны к миру, каким он был до грехопадения, и отсюда - их большей близости к Творцу. Даже самые, казалось бы, несимпатичные из животных, такие, как крыса или жаба - постоянно поселяются поэтом в сферу, приближенную к Богу. Вот лишь несколько примеров из стихотворений разных лет.
Там крысы черные сновали в кустах над светлою рекой -
Они допущены, им можно, ничто не портит рай земной…
(«Как эта улица зовется - ты на дощечке прочитай…»)
И лапы перепончатые клен
Вздымает в ветре синеслабом.
С грозящею? Нет, он так странно схож
С тысячерукою молящеюся жабой.
(Пейзаж)
В солому закутав голову,
Как в молитвенной шали,
Мышь у камня сидит и ждет холодов
И сводит на груди концы печали.
(Genius loci (Росица))
Бывают такие черепахи,
И киты такие бывают -
Буквы у них на спине и знаки,
Для курьезу их убивают.
Не на чем было, быть может, флейтисту,
Духу горнему записать музы`ку,
Вот он проснулся средь вечной ночи,
Первый схватил во тьме белый комочек
И нацарапал ноты, натыкал
На коже нерожденной, бумажно-снежной…
(Невидимый охотник)
Каких только «представителей флоры и фауны» нет в стихотворении «Книга на окне», где речь идет о Библии. Здесь и узнаваемые библейские реалии - яблоко, павлины, ягненок, кит, «куст, цветущий огнем». А рядом с ними по воле поэта
на «большом дереве - Божьем Слове»:
Авраам лимоном сияет, в дуплах светлые духи роятся,
На лепестках стада оленей, серн,
Юдифь летает синей белкой
И орехи грызет и твердит - Олоферн, Олоферн…
В стихотворении »Воздушное евангелье» благую весть о Спасителе произносят «четыре существа воздушных», среди которых рядом с самим воздухом и ангелом оказываются пчела и кедр.
Поэт и сам оказывается частью этого «растительно-животного» Божьего мира, посвященным Творцу »зверем-цветком» из одноименного стихотворения:
Когда ж я отцвету, о Боже, Боже,
Какой останется искусанный комок -
Остывшая и с лопнувшею кожей.
Отцветший, полумертвый зверь-цветок.
Особое место занимает в поэзии Елены Шварц поэма »Труды и дни монахини Лавинии». Религиозный синкретизм и тонкий мистицизм этой поэмы, описывающей историю Лавинии, «монахини ордена Обрезания Сердца», коренным образом связан и с экуменическими прозрениями, поражавшими религиозных философов прошлого, но и с опытом боли, накопленным сегодняшним человечеством.
Постоянным спутником Лавинии, ее Ангелом- Хранителем становится особое существо - Волк, который в процессе повествования вдруг неожиданно для самой монахини (а возможно, и для автора) превращается во Льва:
«А где же Волк?» А он в ответ:
«Он умер, умер для тебя,
Душа твоя сменила цвет,
Сменилась вместе и судьба.
Теперь я - Лев - защитник твой!»
Если обратиться к мифологическим представлениям, эта метаморфоза может быть объяснена вполне логично. Волк традиционно ассоцируется с предводителем боевой дружины, с богом войны, родоначальником племени (Рим). Он одновременно и хищник, и жертва - эта ипостась образа волка запечатлена и во множестве народных сказок, и у Гессе в «Степном волке», и у Фрейда, описавшего «человека-волка».
Лев же несомненно является существом высшего порядка, символом божественной силы, царственной власти, благородства, постоянства и величия. Лев ассоциируется с солнцем, в него воплощался Будда, и в христианской традиции он является важным символом. Лев - один из знаков Христа, грядущего Воскресения. Он связан с несколькими христианскими святыми, прежде всего, конечно, с Евангелистом Марком.
Так поэт своей интуицией исподволь порождает у читателя множество культурных ассоциаций, необходимых для понимания замысла.
Возвращаясь к лирике Шварц, нельзя не отметить той важной роли, которую играет в ее поэтике соединение, превращение друг в друга природных и культурных понятий. Это касается многих ее стихотворений, в частности, уже упоминавшейся »Книги на окне» , но наиболее ярко выражено в цикле «Летнее морокко» с характерным подзаголовком «natura culturata», где соседствуют, сливаются воедино, подвергаются самым невероятным метаморфозам, например, Шиповник и Бетховен, Черемуха и Томас Манн, клест и Клейст и т.д.
Кстати сказать, «Летнее морокко» имеет барочно-пышное посвящение: «Достопочтенному другу, живому вопложению высокого морокко, славному отпрыску баронов фон Драхенфельс и фон Пуппенменхен - Яго Боевичу Неро - лучшему из пуделей (кои в свою очередь - венец творенья и вершина эволюции) - с благодарностью за советы и критические замечания». И пудель Яша, и борзая Джон, и кошка Мура - все питомцы Елены Шварц стали персонажами ее поэзии, каждый запечатлен и воспет с любовью.
Что же касается более далеких «представителей фауны», то здесь мы видим невероятное изобилие птиц. Это понятно - ведь птицы традиционно символизируют небо, божественную сущность, высоту духа, они ближе всех к Богу. «Птицы - нательные крестики Бога» («Элегии на стороны света»).
В поэзии Елены Шварц встречаются самые разные представители пернатого племени - канарейка, цапля, лебедь, голубь, ласточка... Некоторые из них живут своей, естественной жизнью, а иных птиц неукротимая фантазия поэта помещает в совершенно неожиданные обстоятельства.
Соловей, который «рыл туннель в грязи пахучей ночи / И ждал ответ / С той стороны - вдруг кто-нибудь захочет / Помочь ему» («Соловей спасающий»).
Чайка из стихотворения «На прогулке», сидящая на воде «меж кладбищем мальтийских рыцарей / И ламаистским темным храмом» - «и кланяется в обе стороны», став как бы небесным проводником соединения различных религий.
«Воробей» - так называется одно из самых знаменитых, отчаянно-богоборческих стихотворений Елены Шварц:
Тот, кто бился с Иаковом,
Станет биться со мной?
Все равно. Я Тебя вызываю
На честный бой…
«Попугай в море» из одноименного стихотворения, оставшийся один после кораблекрушения и качающийся на доске посреди океана, разговаривающий сам с собой, - щемящий, емкий образ поэта в современном мире.
К тому же образу восходит и «Песня птицы на дне морском» - стихотворение, чрезвычайно важное для Шварц - не случайно именно оно дало название одной из ее книг.
Эта птица – одновременно и сам поэт, упрямый и нелепый, поющий «на дне», «где не слышит никто», и его муза - ведь не случайно в конце стихотворения образ «птицы на дне морском» раздваивается, и автор зовет ее к себе:
С лодки свесясь, я жду тебя,
Птица, взлетай в глубине.
Интересны предпочтения Елены Шварц и в мире флоры. В ее стихах множество деревьев, большинство из которых связаны с теми или иными мифологическими представлениями. Это и ива, традиционное дерево певцов и поэтов, могущее даровать красноречие (именно на иву, вслед за царем Давидом, наш поэт вешает свою арфу («Память о псалме»). Это и дуб, тоже считающийся священным деревом, в котором еще древние греки, как известно, видели небесные врата и устраивали святилище Зевса. Дуб у Елены Шварц - тоже своего рода святилище: «…сей дуб есть образ / Безумца, пифии, пророка» («Колодец-дуб»). Есть даже «Арборейский собор» (от латинского arbor - дерево).
А вот цветы встречаются здесь гораздо реже. Часто упоминающиеся как часть пейзажа, они почти никогда не становятся главными героями повествования.
Может быть, в этом выборе сказывается бессознательное тяготение к силе, мощи, зрелости, характерное для поэтики Елены Шварц. Исключение составляют разве что стихотворение «Украинская флора», и выразительные строки из »Элегий на стороны света», напоминающие о «Цветочках Франциска Азисского»:
А ведь Бог-то нас строил -
Как в снегу цикламены сажал…
С цикламенами Елены Шварц перекликаются строки другого поэта «второй культуры», гораздо менее известного, - Василия Филиппова.
В Ленинграде художники и поэты
живут в своих норах,
Сходят со сцены,
И выращивают детей с женскими лицами цикламены...
Так начинается одно из его стихотворений.
Стихи Филиппова во многом сродни дневнику. Они полны реальных впечатлений - что делал их лирический герой, кого и что видел, о чем думал, что читал. Однако все эти, казалось бы, обыденные и малозначительные факты превращаются в факт искусства - настолько изысканно и нежно зрение поэта.
Эта поэзия словно бы творится на наших глазах. Как просыпается человек или распускается цветок, так постепенно разворачивается перед читателем картина мира.
В этом мире изобилует флора, а именно - цветы. Пожалуй, подобного цветника не являл читателю ни один из известных нам поэтов.
Конечно, наиболее традиционны «цветочные» сравнения в любовной лирике. «Изогнулся лепесток лилии - шея / И глаза мерцают в оранжерее» («Проснулся поздно…»), «тело твое - куст сирени», «ожидание расцвело, как сирень» («Однодневная разлука…»)»
Дева прольется в мои пальцы,
Чтобы я написал стихотворение
И вернул ей и себе цветок-зрение.
Скоро весна, скоро и воскресение.
Ты прорастешь растением
Почкой, корнем в мою плоть,
Чтоб уколоть
Нетление.
Тени и я. Тени-люди, растения...
(Истома. Атолл)
Однако, «цветочные» образы проникают у Филиппова абсолютно во все сферы, как «высокие», так и «низкие».
Так появляется «Арсенальная-пион» («Снятся мне глубокие сны…»), «Борис Гройс в Мюнхене пишет о языке / На цветка лепестке…» («Осталась от тебя…), пивной ларек расцветает «хризантемой на углу», и в том же стихотворении возникает поразительно нежная метафора - «Бог-дюймовочка, сознание - Его лепесток» («Размышление после пива о сельских священнослужителях»).
Цветы для Филиппова - отнюдь не «Цветы зла». Это знак самого любимого, драгоценного, того, с чем так жалко будет расставаться.
Я прощаюсь со всеми,
С цветами, людьми и запятыми в тетради…
(Прощание)
Но поэта не оставляет надежда, что и там он повстречает все то, что любит в этой жизни.
Стоит ли жить?
Может за смертью ждет меня
двойник-нарцисс,
И я сольюсь с его лицом
И стану Отцом…
(«В Ленинграде художники и поэты живут в своих норах…»)
Со стихией растений поэт идентифицирует не только окружающий мир - видимый и незримый - но, прежде всего, самого себя. «Гляжу на небо. Распускаются глаза сами, / Словно два георгина…» (Бабочка).
«Я - растение-недотрога» («Печоры»), «я - комнатное растение» («Обводный канал»), «вокруг меня люди-вампиры-тени / Тянут мою кровь, тянут из почвы за хвост меня - растение…» («Разные посторонние люди…)
В своем «Пьяном корабле» Рембо противопоставляет растительному миру животный - как средоточие жизни и движения. Неслучайно «жизнь и движение», мир фауны у Филиппова проявляется исключительно в образах насекомых, ближайших «животных» собратьев его любимого «растительного мира».
В этом «насекомом» мире постоянно происходят жестокие схватки, идет борьба. Там обитает комар, превращающийся то в бомбардировщик, то в жестокого Бога («Комар и мысль»), «тараканы-политиканы» («Тараканы»), «бьются после пира моли» («Церковь»). А соседствует со всей этой низкой сворой хрупкий мотылек, который в войну «бросался на горящий танк» («Вера, надежда, любовь…»)
Мир Василия Филиппова так же хрупок. Его стихи пронизаны редчайшей чистотой и прямодушием. Но при этом его младенческое доверие к окружающему постоянно сопровождается внутренним сопротивлением, желанием бунта - и невозможностью совершить этот бунт, как если бы такое требовалось от цветка или бабочки.
И как всякое живописное изображение есть отчасти автопортрет художника, так и те реалии, которые появляются в произведениях поэта, несут на себе черты его собственной индивидуальности. В том числе и реалии из столь обширной и богатой сферы, как флора и фауна.