«У каждого человека в истории своё время»

 

Южный федеральный университет потерял филолога мирового уровня — в марте умерла Нина Владимировна Забабурова. Это интервью было взято в прошлом году в период презентации результатов её последней масштабной работы — первого перевода со старофранцузского двух романов Кретьена де Труа, писателя, давшего мировой культуре сюжет о поисках священного Грааля.

 

Докторская диссертация Нины Владимировны была об эволюции художественного психологизма во французском романе XVII–XIX веков. Её знали абсолютно все, кто касался этих тем, но — это был 1990 год, время, когда российская наука входила в глубочайший кризис, когда учёные остались один на один со своим делом. С 1986 года она возглавляла кафедру зарубежной литературы, которая позже была преобразована в кафедру теории и истории мировой литературы. В девяностые годы в соавторстве с Дианой Вальяно впервые перевела французский аллегорический памятник XIII века — «Роман о Розе». Значение проделанной работы трудно переоценить — этот текст является ключевым для понимания куртуазной культуры. Однако издан он был в Ростове-на-Дону частным образом и до сих пор не стал достоянием широкого круга читателей. Следующей большой работой Нины Владимировны стал совместный с Александром Триандафилиди перевод двух романов самого влиятельного средневекового писателя Европы Кретьена де Труа — «Ланселот, или Рыцарь Телеги» и «Персеваль, или повесть о Граале». Это ещё более ранние тексты — оба датируются концом XII века. Для более адекватной оценки этой работы напомним, что средневековые романы писались только в стихотворной форме. Издание планировалось в академической серии «Литературные памятники», работа велась в диалоге с крупнейшим специалистом по французской медиевистике Андреем Дмитриевичем Михайловым. Но с его смертью в 2009 году перспектива корректного продолжения сотрудничества исчезла. Уровень требований к профессионализму коллег и партнёров у Нины Владимировны был очень высок. В 2012 году оба романа вышли тиражом 200 экземпляров в частном издательстве Ростова-на-Дону с комментариями и сопроводительными статьями Михайлова и Забабуровой. Не нужно быть специалистом по Средним векам, чтобы оценить весь драматизм этой ситуации. Но Нина Владимировна воспринимала её с вершины большого исторического времени, в котором не способно потеряться ничего, что сделано на века. В разговоре, который состоялся у нас в 2013 году, она говорила не только о своей работе, но и о времени, от которого, кажется, ждала немногого. Редакция «Эксперта ЮГ» выражает соболезнования всем близким и ученикам Нины Владимировны в связи с уходом этого большого человека.

 

— Нина Владимировна, вами завершена большая работа. Наконец переводы вышли. Два шедевра средневековой французской литературы, а по сути, ключевые тексты европейской романной традиции… Нет ли ощущения, что уже ничего не поправишь, не подредактируешь?

— Поделюсь одним, может быть, очень странным ощущением: я не могу перечитывать то, что вышло. Вообще никогда. Если вышло, значит, умерло. Я не могу, причём даже как-то болезненно не могу. Мне сразу кажется: ой, а тут надо было бы так, а тут — так. Нет, это уже мне не принадлежит. Такое чувство.

— А есть чувство удовлетворения, счастья от сделанного?

— Усталость. Усталость.

— Сколько лет длилась работа?

— Конкретно эта история с переводом двух романов заняла четыре года. Четыре года плотной работы. А предварительный, обдумывательный период — лет десять-двенадцать. Ещё в период «Розы» (перевода «Романа о Розе». — «Эксперт ЮГ») уже у меня этот замысел возник — причём сначала в форме, которую сами французы часто предпочитают: в прозаической версии. Это больше моё, потому что я не поэт по натуре, я учёный, мне так — точнее. И я думала переводить «Персеваля» и «Ланселота», как и «Розу», прозой. «Роза» как-то не сразу легла на слог: я год сидела над текстом, пока само не пришло ритмическое решение. А с этими текстами это оказалось невозможным: не шло никак. Просто будто пересказывается какая-то история, шарм исчезает. А потом — судьбоносная встреча с моим соавтором, Сашей Триандафилиди.

— Как это произошло?

— А вот необычно. Поневоле начинаешь думать о провидении… Потому что я Сашу не искала. У меня вообще очень настороженное отношение к поэтам. Открывается вдруг дверь на кафедру. Заходит молодой человек — в форме МЧС, в ботинках таких соответствующих — и спрашивает меня, объясняет: «Я хотел бы вам книжку подарить». И вручает мне книжку Ариосто, «Неистового Роланда». Один томик, начало: только что перевёл и сам издал. Я поблагодарила его, стала перелистывать. И была очарована. Я знаю только две попытки перевода «Неистового Роланда». Пушкин блестяще перевёл кусочек. А потом Михаил Гаспаров — совсем неудачно, на мой взгляд. В 1990-е годы его перевод был издан. И когда я посмотрела новый перевод, я удивилась страшно. Этому юноше тогда было лет двадцать пять. И у нас пошёл разговор. Он принес мне ещё переводы: достал мою «Розу» и переложил парочку страниц стихами. Полное попадание в размер, всё абсолютно точно. И я сказала: давайте попробуем. Мы начали с «Ланселота».

— Ритм «Персеваля» и «Ланселота» — один? Это жанровый стандарт?

— Да. Короткий стих, смежная рифма, обязательное во французском ударение на последнем слоге. Очень короткие слова. Переводить русским стихом крайне трудно. Работа была тяжелейшая. Но мы практически достигли попадания. Не абсолютно строка в строку, потому что это даже теоретически невозможно, но, по крайней мере, четверостишие у нас всегда завершалось, стих в стих. Это адская работа, но она приятная — в процессе. Начинаешь в этом жить.

— А как складывался тандем с Дианой Николаевной Вальяно при переводе «Романа о Розе»?

— Она делала подстрочник, слово в слово, ничего не меняя, а я уже работала над текстом. Дальше она уже не вмешивалась в процесс. Здесь же, с Сашей, всё было по-другому. Первоначальный подстрочник делала я, строка в строку. Не слово в слово. Потом он берёт материал и начинает рифмовать. Следом я сажусь, начинаю вычитывать. Правки. Сокращаю, уточняю…

— Как вы изучали старофранцузский язык?

— Почему, собственно, мне понадобилась помощь при работе над «Романом о Розе»? Тексты XV-го века я читаю нормально. А вот XII век — очень сложно. У меня есть словарь Шишмарёва, ещё тех времён — новых изданий нет! Так что это очень медленный процесс, приходится многое расшифровывать. Но в изданиях «Плеяды» — типа наших «Литпамятников», в которых я читала романы Кретьена де Труа, — дан подстрочник на современном французском языке. Он меня так выручил! Это очень правильно. Старофранцузский — уже мёртвый язык, на котором давно уже не то что никто не пишет и не говорит, на нём давно никто не читает, кроме узкого круга филологов.

— В чём же «приятность» работы переводчика?

— Я не могу даже природы этого удовольствия объяснить. Я над этим долго размышляла: что за потребность у человека это делать? У меня началось всё, когда я ещё в школе стала английский изучать. Я как-то к нему потянулась и бедной моей маме дарила свои переводы на 8 марта. То переводы каких-то сказочек. Потом зачем-то «Овода» Войнич перевела — очень его любила. В восьмом классе я села за «Гамлета». Почитала переводы и была заинтригована. Мне хотелось знать, а как на самом деле. Когда перевод очаровывает, интересен тебе, у тебя возникает невероятная потребность посмотреть: а правилен ли он, может, там ещё лучше, ещё интереснее? И я достала в библиотеке «Гамлета» на английском и сидела с ним целую зиму: расшифровывала. Это было глупо. Но это было и какой-то школой. Причём я делала это как-то потаённо: никому не показывала, к сожалению, ничего не осталось — переезды бесконечные родителей, такие вещи не сильно хранились…

А потом начинается вхождение в какую-то эпоху, когда тебя затягивает туда, как в воронку. Мне кажется, у каждого человека есть в истории своё время. Важно открыть его для себя. У меня всё началось со сказок — Шарль Перро, другое. Меня это влекло безумно. И какой-то переворот во мне произошёл во Франции. Я ведь пробыла там на стажировке довольно долго. Это, простите, было ещё в 79-м году! Обход средневековых городов, включение в пространство оказали на меня какое-то совершенно чарующее воздействие. Я себя ощутила не в современном пространстве. Я себя ловила на том, что мне мешают люди, хотелось их как-то разогнать, освободить место, потому что мне нужна эта мостовая, этот камень, этот переулочек. Французы даже поставили мне там диагноз — прозвали его châteaumanie — помешательство на замках. Я была для них шатоман.

— Получается, во время стажировки, работая над диссертацией о Стендале, художественном психологизме, вы влюбились в более давнюю эпоху, забрели куда-то гораздо глубже назад, в предысторию всяких «психологизмов»?

— Конечно. Там есть первозданность. Детская свежесть взгляда. Переводя такие тексты, надо сохранять это чувство. Ежели подходить к ним просто как к работе, к «заказу», ничего не получишь. Должно быть почти музыкальное пересечение с ними.

— О «заказе». Ведь когда-то и куртуазная литература — романы, поэзия — была заказной литературой. Как определяется облик литературы обликом заказчика? Чем отличаются заказчик-аристократ и современный заказчик?

— На мой взгляд, разница между ними принципиальная. Возьмём нашего автора — Кретьена де Труа. Его заказчиком была сначала графиня Мария Шампанская. Она заказала ему роман о Ланселоте. Но в нашем современном представлении это бесцельные заказы: на них нельзя было заработать. Они даже не были направлены на то, чтобы восславить того или иного правителя. Тем более что книги тогда не тиражировались — мало экземпляров, если это вообще можно так назвать: несколько манускриптов.

— Эти тексты ведь жили в устной передаче?

— Конечно. Закреплялся какой-то накопленный культурный код. И им уже владели эти заказчики — они были культурной элитой своей эпохи. Потом будет Лоренцо Медичи — и так далее. В их действиях никакой прагматики ровным счётом. В куртуазную эпоху заказы носили исключительно эстетический характер. Потребность увековечить то, что человек сам, своими силами, сделать не может. Он даёт сюжет, идею, делает заказ — и мастер ему это выполняет.

— А сколько времени затрачивал Кретьен де Труа на сочинение романа? Известны такие факты? Сколько он писал «Персеваля»?

— По сохранившимся сведениям и намёкам, примерно три-четыре года. Но он его не закончил. Потрясающе, что это его собственный сюжет — он его подарил заказчику. И до сих пор сюжет этот абсолютно актуален, но уже в другом контексте — во всяческих играх, постановках.

— Занимаются ли сейчас на Западе средневековьем?

— Самым активным образом. Я уже больше двадцати лет являюсь подписчиком международного издания MedievalStudies, там реферируются все работы по средневековью, выходящие в мире. И это огромный материал! Причём активно исследуют не только литературу, но и богословское наследие, раскрываются библиотеки монастырей, описываются и штудируются рукописи, исторические документы: тогда монастыри были их основными хранителями. Во Франции переиздаются классические труды по медиевистике, публикуются новые. У нас, в России, увы, всё это затухает. На чистую науку, филологию, денег почти не выделяют. На протяжении многих лет нельзя было найти издателя для переводов Кретьена де Труа… В результате издание профинансировал наш факультет филологии и журналистики (сейчас — Институт филологии, журналистики и межкультурных коммуникаций. — «Эксперт ЮГ»).

Ну ладно, это — европейская литература. Но ведь есть и древнерусская литература, богатейшие архивы по культуре XIX века… Пласты собственной культуры лежат неподнятыми! Вот чем надо бы заниматься! До сих пор, например, бесконечный архив князя Вяземского так и лежит. Но почти все документы там — на французском языке. Нужно знание языка, затем — почерковедение, текстология, это надо вычитывать с лупой. А наши русисты, увы, часто обходятся без достаточного знания языков. Вот архив князя Воронцова был издан в XIX веке в 30 с лишним томах. В Ростовской области всех томов нет — их всего, разрозненных, томов 12. Мне довелось работать с ними. Он безумно интересен. И мы даже с этим пока не можем справиться. А то, как мы сейчас ведём культурную политику, как мы обучать собираемся школьников и студентов — по принципу ликбеза… В результате мы утратим и то, что ещё осталось. А работа в архивах — она ведь специфическая. Это надо любить, это надо сидеть, корпеть… Как и переводы — это адский медленный труд. А сейчас вкус к такому труду изначально отбивается.

— Голливуд активно эксплуатирует историю Грааля и многие другие сюжеты того времени: Тристан и Изольда, Нибелунги… Как вы считаете, откуда эта потребность в новом средневековье?

— Я скажу, наверное, крамольную вещь. Но у массовой культуры есть потребность в опошлении всего того, что когда-то признавалось «романтическим». Мы живём в самое неромантическое время из всех возможных. Обозревая все исторические эпохи, мы не можем найти более неромантического времени, чем наше. Это совершенно потрясающе. Наша цивилизация сейчас успешно и очень быстро повторяет путь цивилизации римской. Мы находимся в той же ситуации нравственного распада, когда удобства жизни, присвоение и потребление становятся доминантой. И поэтому массовая культура хочет всё присвоить, спекулировать на всём. И почему именно средневековье? В этом есть какой-то элемент самоуничтожения. Это иррациональный процесс. Дело не только в нас, я наблюдаю и за ситуацией в мире. Включена какая-то программа самоуничтожения. Посмотрите, каковы детские мультики сейчас. А ведь это — сказки. Сказка когда-то создавалась не для взрослых, а для детей. Она всегда была какой-то более высокой альтернативой реальности. А сейчас какую реальность показывает детская сказка? Насилие, глумление. У меня маленький внук, и я с ужасом наблюдаю, какие мультфильмы он смотрит: они там дробят друг друга, головы сносят…

— Но ведь рыцарство вело себя отнюдь не гуманно — взять хоть крестовые походы… Не идеализируем ли мы средневековье? И не был ли рыцарский роман создан с целью идеализации сословия?

— Нам очень трудно из нашей современности судить о ментальности людей той эпохи, хотя об этом сегодня написано очень много. Но дело в том, что средневековье было временем истинной религиозности. И для большинства участников крестовых походов это был поход за идею. Как ни парадоксально. Это сейчас мы видим подоплёку, знаем о бесчинствах. Война ведь безнравственна по сути. Когда она начинается, люди лучше не становятся. Но если мы берём вой­ны более позднего времени, то они сразу выглядят циничными по природе, никто не озадачивался высокими целями. А крестовые походы увековечили своих героев. Осталась хроника «О взятии Константинополя».

Любой эпохе нужна какая-то система идеалов, свой духовный реквизит. Если его нет, все явления предстают в обнажённо-циничном виде. Рыцарская эпоха эту настройку, этот свой идеал создавала, утверждала, культивировала. И, по крайней мере, ввела свою систему ценностей — понятие чести. Даже правила поведения! А какие строгие они были! Нельзя бить лежачего, нельзя бить по лицу, в спину. Удар в спину — самый большой позор для рыцаря. И этот кодекс культивировался в романах, отрабатывался на турнирах, которые были своего рода рыцарскими олимпиадами, очень пышными, дорогими. Существовало наследование традиций, определённая консервация ценностей. И потому Ренессанс, ещё несколько веков расцвета не были неожиданными, они выросли из Средних веков. Не было никакой «тьмы»: читали античных авторов, строили готические соборы, посмотрите, какая эрудиция, полистайте «Роман о Розе» — ведь это уровень их школьной образованности! Всё это уже подготавливало Возрождение.

А культ куртуазной любви? Сами они так её не называли — существовало обозначение fine amour — любовь утончённая. Это кодекс отношения к женщине, которого до этого никогда не было. А дальше цивилизация развивалась, только теряя, оставляя лишь рудименты. Сейчас уже стало неловко женщине место уступить. Это тот самый абсурд самоуничтожения. Рыцари создали ритуал любовного служения и открыли то, что постепенно теряется: поэзию медленного любовного чувства. Созревающего, томящего, в нём — основное очарование любви. А эта их теория далёкой любви? Она же очаровательна совершенно. Любить бескорыстно, без всякой «перспективы»… В своё время братья Гонкуры остроумно пошутили: Бог создал совокупление, а человек создал любовь. Они имели в виду именно рыцарскую эпоху. Когда литература ещё девятнадцатого века описывала любовные отношения, она оглядывалась на ту эпоху. В двадцатом веке уже свои идеалы, не говоря уж о двадцать первом: равенство, агрессивный феминизм.

— Говоря о самоуничтожении, вы имеете в виду Запад, Восток?

— Я имею в виду Запад в самом широком, не географическом смысле. Америка, молодая страна, Россия, которая смотрит в сторону Запада, — всё это сегодня Запад, достаточно единый конгломерат. Запад очень агрессивен, он навязывает свои ценности всему миру, как когда-то Рим: римский порядок — единственный порядок.

— Альтернатива есть?

— Когда-то пришли варвары, которые вначале были дикими. Но они создали новую цивилизацию. Прекрасно! Рыцарский роман — это зенит, вершина «варварской» цивилизации. Сейчас мы стоим перед открытым финалом. Видимо, Запад будет вынужден уступить место какой-то новой цивилизации. Я говорю об этом с грустью. Расставание с ним, как и с Римом, печально. Я люблю западную культуру. Но это же не значит, что всё станет плохо. Просто всё это будет очень нескоро. И когда-то, уже без нас, наверное, человечество создаст новый прекрасный мир.