26.05.2015
Кульминацией юбилейных торжеств в честь 75-летия со дня рождения Иосифа Бродского было назначено открытие музея-квартиры поэта в Петербурге. Было назначено давно ("Ъ" писал об этом ровно год назад), да и дата такая правильная, хоть и не круглая, что замять это дело было бы совсем уж неприлично. КИРА ДОЛИНИНА рассказывает о том, что получилось из этой явно перезревшей и переросшей свои первоначальные мемориальные интенции затеи.
Нужно сразу сказать, чтобы не было недопонимания: квартиру Бродского открыли на один день. Все, кто прочтет этот текст сегодня, попасть туда уже не смогут. Минимум до осени, хотя, судя по состоянию работ на объекте, гораздо дольше. Открыли этот не Музей, а "музей" для того, чтобы выполнить обещанное чиновниками (мощным двигателем процесса был перекинутый теперь на другие целины вице-губернатор Василий Кичеджи, а до этого и губернатор Валентина Матвиенко тщетно пыталась уговорить выехать упирающуюся соседку), чтобы оправдать выделенное и найденное у спонсоров финансирование (которого, правда, явно не хватит на завершение проекта) и — что все-таки самое главное — чтобы люди смогли войти в священные для них стены. Вошли многие (пускали всю вторую половину дня группами по 10-15 человек), и эти многие, я уверена, получили сильнейшее впечатление. И никакие перерезывания ленточек, вымытые с моющим средством стены фасадов, закатанный в новехонький асфальт двор, покрашенные до второго этажа трубы и даже жуткая в своем бюрократическом оптимизме жэковская светленькая плитка на щербатой черной лестнице, откуда сделали вход в квартиру, не способны это впечатление испортить.
В нынешнем виде эта квартира — идеальное место памяти пространства. Ни одной подлинной вещи в комнатах (на стенах грибок, и пока его не выведут, мебель, оригиналы фотографий, книги и все остальное будет храниться в Музее Ахматовой, чьим филиалом станет квартира Бродского). Никакого почти косметического ремонта (евротуалет не в счет, а вот свежепокрашенный потолок в полутора комнатах жалко — орнамент в мавританском стиле, "сочетаясь с трещинами и пятнами протечек от временами лопавшихся наверху труб, превращал его в очень подробную карту некоей несуществующей сверхдержавы или архипелага", орнамент остался, а карта исчезла). Заменили балки — квартира была в аварийном состоянии. Не тронули полы — потертый паркет, крашеные щербатые доски в коридоре, все скрипит и дышит. И, конечно, кухня — из-за того, что квартиру пришлось разделить на две (в маленькой части осталась та самая соседка Нина Васильевна), вход в будущий музей оказался с черной лестницы. Бродские так никогда не ходили, но эффект получился оглушительный — вы сразу же оказываетесь на коммунальной кухне, с зелеными ("немаркими") стенами, дровяной и несколькими газовыми плитами, черным от тяжелой жизни полом и минимум последние 50 лет не выезжавшим отсюда столом, который явно помнит все, а не только кошек Бродских, оставивших на его ножках следы когтей. Вы могли когда-то приходить на эту самую кухню (таких людей осталось еще много), могли жить в подобной квартире, могли только читать о таком способе сосуществования трудящихся в СССР, но эффект узнавания очень сильный.
Другое дело — комнаты. Полторы комнаты Бродских (большая родительская и соединенная с нею аркой комната сына, которая отчасти еще служила отцу фотолабораторией), большая угловая комната соседей с окнами на Спасо-Преображенский собор и еще одна небольшая комната дальше. Сегодня это чистые пространства. Они ничего не скажут вам о том, как жили тут люди, но способны донести куда больше — свет, объем и вид из окна остались неизменными. И, как это бывает с квартирами, откуда только что съехали хозяева, они полны теней и голосов. В случае с полутора комнатами это "только что" растянулось на четыре десятилетия, прошедших после того, как отсюда вышел 32-летний поэт с чемоданом, и на 30 лет после смерти Марии Вольперт и Александра Бродского. Об этом эффекте знал и сам Бродский: "...то были лучшие десять метров, которые я когда-либо знал. Если пространство обладает собственным разумом и ведает своим распределением, то имеется вероятность, что хотя бы один из тех десяти метров тоже может вспоминать обо мне с нежностью. Тем более теперь, под чужими ногами".
Для первого и пока единственного дня работы музея была создана временная экспозиция. У меня нет никакой уверенности, что все эти безымянные и безликие головы простых советских граждан на кухне, стихотворные строчки, написанные девичьими почерками на стенах комнаты Бродского, инсталляция с наполненной водой ванной и фотографиями в ней посредине той же комнаты, два пианино вместо знаменитых буфетов и кровати у родителей да и аудиозапись вигдоровского текста суда, транслируемая на кухне, здесь должны быть обязательно. Кому-то это показалось нарочитым и неуместным, кому-то помогло. Все равно в этом пространстве с вами не может произойти ничего более сильного, чем, стоя у окна в комнате поэта, слышать его голос, читающий: "Великий человек смотрел в окно..." Знали вы его лично или через знакомых знакомых, прочитали все собрание сочинений или помните только самые расхожие строки, впервые услышали авторское чтение Бродского в наигламурнейшем "Духless" или старались собрать все его записи, жили в Ленинграде 1970-х или только что прилетели в этот город, слава богу, переставший носить это имя,— ради сочетания этого вида из окна и этого голоса стоило зайти в воскресенье в дом Мурузи.
Куда страшнее было оттуда выйти — снаружи был чиновник из Смольного, считавший, что поэта звали Михаил Александрович, там были стихи, доносящиеся, казалось, уже даже из утюгов, там была толпа глазеющих на впервые приехавшую на родину отца дочь Анну, там была страна, старательно узурпировавшая память и славу изгнанного ею же поэта. И единственное, что мешало этой официозной вакханалии, была очередь из людей, готовых простоять три-четыре часа, чтобы войти в полторы комнаты. Мода модой, а их лица стоили того, чтобы открыть этот музей именно таким, каким его увидели позавчера. Его будущая мемориальность может обернуться вторжением в частную жизнь. Другой поэт сказал и за него тоже: "Покойник этого ужасно не любил".