Иван Толстой: Некоторое время назад мы обращались к конфликту вокруг фигуры директора библиотеки. Но теперь я хочу поговорить не об административных спорах, а об истории культуры. Значение, место главного книгохранилища Петербурга таково, что прошлое библиотеки почти равно прошлому самого города, а в каком-то смысле и богаче. Своим спутником по историческим скрижалям я выбрал Людмилу Борисовну Вольфцун – архивиста, историографа, автора множества биографий сотрудников библиотеки. Людмила Борисовна проработала на любимой службе почти 30 лет.

В самой середине Невского проспекта, то есть в самом дорогом месте города стоит здание Российской национальной библиотеки, бывшей публичной. В самом прибыльном месте расположено самое убыточное учреждение. Так рассуждает бизнесмен. Вернее, бизнесмен с узким кругозором, потому что репутация такой библиотеки, как национальная, - это высочайшая капитализация. А как использовать высокую капитализацию? На это нужен талант руководителя, менеджера, продюсера, так сказать. Вот о том, как складывалась репутация Российской национальной библиотеки мы сегодня и поговорим.

Людмила Борисовна, расскажите, пожалуйста, о себе для начала, как вы пришли в библиотеку и с какой высшей целью вы выбрали именно такой свой жизненный путь?

Людмила Вольфцун: Я пришла в библиотеку довольно неожиданно для себя. Я в библиотеке себя первоначально не видела. Я окончила Ленинградский университет, Исторический факультет, кафедру Истории Средних веков. Но так у меня сложились жизненные обстоятельства, что я долго не могла работать и поступила на работу в библиотеку. Сначала я работала в Университетской библиотеке, а потом уже, после разных перипетий, пришла работать в Публичную. Я пришла туда в 1986 году, в Обменный фонд, в иностранную его часть, где сразу окунулась в совершенно потрясшие меня фонды. Дело в том, что Обменный фонд это такое своеобразное подразделение библиотеки, задача которого состояла в том, чтобы книги, являющиеся дублетными, предлагать другим библиотекам страны. Но этот фонд был настолько богат, что там находились даже издания 17-18 веков, там находилось очень много книг, которых не было в Основном фонде. И я занималась тем, что выявляла книги, которых нет, и уже каким-то образом мы их переправляли в основные фонды. Это были фонды «Полиграфия» и «Россика».

Через несколько лет я перешла работать в Архив библиотеки, где работала больше десяти лет. Конечно, для меня это было самое интересное место, которое я до сих пор считаю для себя самым дорогим. И там я стала заниматься историей библиотеки, потому что наступили очень благоприятные для этого времена. Это все совпало с перестройкой, с тем, что стал появляться интерес к людям, а не только к какой-то официальной безликой истории. И тогда, благодаря инициативе заместителя директора по научной части Леонида Александровича Шилова, началась работа над созданием словаря сотрудников. И вот эта работа, конечно, очень увлекала всех, потому что впервые люди стали открывать для себя, кто были их предшественники. Это было необычайно интересно. Но времена потом стали меняться, и отношение к словарю стало меняться, и поэтому те первые тома, которые вышли, они, как мне кажется, были не только интересными, но и очень ценными для коллективного портрета тех людей, которые создавали и славу библиотеки, и тех людей, которые во многом определяли ее лицо.

Иван Толстой: Людмила Борисовна, меня заинтересовала ваша фраза, брошенная мимоходом: «Отношение к словарю стало меняться». Что вы подразумеваете?

Людмила Вольфцун: Дело в том, что первый том вышел в 1995 году, второй - через пять лет. Четвертый том стоял немножко под вопросом, потому что в него уже входили биографии тех, людей которые пришли работать уже после Великой Отечественной войны. И если вначале подход Леонида Александровича был таким, что нужно максимально полно отразить биографию человека, отразить не только его вклад в библиотечную работу, но и вообще показать его, как фигуру, то со временем отношение к написанию таких биографий стало чрезвычайно формализованным, и они, скорее, уже создавались по какой-то жесткой схеме. И для меня уже это было совсем не так интересно. Хотя люди, персонажи тоже были достойными. Во всяком случае, это был другой подход, и он отразился. Тем не менее, это все равно вещь была полезная, хотя она не совсем укладывается в те принципы, которые были заложены вначале.

И потом, когда я сказала, что изменилось отношение, я имела в виду, что со стороны администрации очень тормозилась вся эта работа, и хотя четвертый том был подготовлен, разрешение на его издание тянулось в течение нескольких лет. Затем было решено сократить словник, уже готовые статьи выбрасывались по самым разным соображениям. Все-таки, четвертый том вышел, но это уже была совсем другая работа.

Иван Толстой: Давайте сделаем большой шаг, а, может быть, и несколько шагов вглубь истории. Пойдем к истокам библиотеки. Вы сказали, что занимались ее историей. Расскажите нам, пожалуйста, о днях ее начала, о той идее, которая была положена в ее основу, о тех людях, которые первыми пришли работать в библиотеку. Кто они были, кто ее возглавлял, и каково было «дней Александровых прекрасное начало»?

Людмила Вольфцун: Императорская публичная библиотека начала свое существование еще до «Александровых дней». Официальной датой ее основания считается май 1795 года, когда Екатерина подписала проект первого здания библиотеки, автором которого был Соколов, того самого здания, которое полукругом выходит на Невский и на Садовую. Была подписана смета на средства, отпускаемые на строительство. И вот с этой бумаги и ведется отсчет библиотеки. Интересно, что день библиотеки совпадает с днем рождения нашего города - день в день, но с разницей в несколько десятилетий.

Идея создания такой библиотеки уже витала давно, с 60-х годов 18-го века, но вот реальное свое оформление она получила уже в середине 1790-х годов. И своеобразным толчком для оформления библиотеки послужило то, что в качестве трофея в Петербург была привезена знаменитая в Европе Библиотека братьев Залуских - они и стала фундаментом и ядром будущей библиотеки.

Два первых директора библиотеки… Вот здесь как раз название «Мифы и репутации» подходит, потому что с первым директором связано очень много самой разной мифологии. Они назывались директорами Императорских библиотек. Потому что эти Императорские библиотеки включали в себя Библиотеку Залуских, приготовляемую быть Публичной библиотекой, а также Эрмитажную библиотеку, Библиотеку Иоганна Корфа и Библиотеки Дидро и Вольтера. Вот эти все библиотеки входили в число Императорских. Но уже во времена третьего директора, или первого директора именно Императорской публичной библиотеки, Оленина, эта библиотека была выделена и с нее и началась официальная история, та история, которая ведет начало от открытия. Первым директором, назначенным заниматься этой библиотекой, был французский эмигрант граф Шуазель-Гуфье, человек с совершенно феерической судьбой, с которым связано очень много всего, отношение к нему на протяжении истории библиотеки, в основном, было негативным, но, благодаря некоторым материалам, которые удалось найти в последнее время, оно в некоторой степи было и опровергнуто. Этот первый период истории библиотеки, еще до ее открытия, интересен тем, что в библиотеке работало очень много французских эмигрантов, среди них были представители изгнанной знати, были представители семейства Торси, оба брата, был и представитель тоже очень древнего рода граф Рец-Шанкло. В библиотеке работал и вел фактически всю эту работу, поскольку сам Шуазель уделял не так много времени библиотеке, французский иезуит Шевалье де Агар, который работал в ней до своей смерти, и который и занимался разбором книг, подступивших в библиотеку, их размещением, распределением. Вот это - в двух словах о самом начале.

Иван Толстой: Когда наступает героический период развития библиотеки? Становление тоже иногда бывает героическим периодом, но, все-таки, в случае Петербургской Императорской публичной библиотеки, какие годы считаются золотым веком, великим временем этого книгохранилища?

Людмила Вольфцун: Золотым веком считается директорство Модеста Андреевича Корфа.

Иван Толстой: Того самого Корфа, который был в одном классе с Пушкиным, правда?

Людмила Вольфцун: Да, совершенно верно. Именно Модест Андреевич Корф, к которому все те, кто говорят о Пушкине, относятся с некоторым… Во всяком случае, когда начинают заниматься сравнением, то всегда говорят, что Корф был карьерист, а Пушкин - гений. Корф проявил себя в административном отношении человеком, если не гениальным, то чрезвычайно талантливым, потому что он сумел организовать и вдохнуть жизнь в очень многие дела библиотеки. Библиотека ведь переживала очень разные периоды. Оленин поругивал своего современника Агара, говоря, что тот уже был в больших годах, был человек больной, поэтому он сделал все не совсем так. Но, если Оленин в начале своего директорства уделял очень много значения библиотеке, очень много ею занимался и занимался с очень большим энтузиазмом, то в последние годы жизни он уделял меньше внимания. И поэтому время директорства Оленина называют иногда «младенчеством» Публичной библиотеки, потому что нравы царили, в основном, патриархальные, библиотекари, приходя на работу, очень часто занимались, помимо своих обязанностей, какими-то делами, которые их интересовали. В частности, Николай Иванович Гнедич, к которому Оленин относился очень хорошо, и который, можно сказать, был его любимцем, заведовал Греческим отделением. Но поскольку Гнедич был занят переводом «Илиады», к этому делу были привлечены и все тогдашние библиотекари и сотрудники, включая самого Оленина, которые подбирали нужные слова, ставили какие-то эпизоды из «Илиады». Во всяком случае, была атмосфера полудомашняя, хотя, конечно, было сделано очень много. Было много работы над улучшением зданий. И, конечно, один из героических эпизодов - это эвакуация книг в 1812 году.

Иван Толстой: От Наполеона спасали?

Людмила Вольфцун: Да. И только-только решили библиотеку открыть, в начале 1812 года, 2 января, библиотеку посетил Александр 1. Это было первое высочайшее посещение, которое стало большим событием для библиотеки, для всех библиотекарей. Сохранилась даже картина, посвященная этой теме. Все библиотекари были в парадных мундирах, а для них были специально созданы мундиры, участие над созданием которых принимал сам Оленин, он сам выбирал цвета, фасон пуговиц, то, что будет на пуговицах выгравировано. И этот день был отмечен как совершенно особый. И, самое главное, что Александр прошел по залам библиотеки, осмотрел рукописи, ему все это очень понравилось, и было решено библиотеку уже готовить к открытию. Оно предполагалось на весну. Но политические события это все отодвинули, поэтому открытие произошло только через год, в 1814 году, того же самого 2 января, теперь 14 января. И этот день считается днем открытия библиотеки, и обычно в этот день проходил торжественный акт, но в последние годы стали проходить конференции.

Иван Толстой: Людмила Борисовна, интересно было бы представить себе, а чего, собственно, власти того времени опасались, чего боялось общество в связи с возможным приходом Наполеона в российскую столицу?

Наполеон должен был захватить библиотеку, которая наполовину была французской? Там же было собрание Вольтера, Дидро и прочие коллекции.

Людмила Вольфцун: Собраний Вольтера и Дидро пока еще в самой библиотеке не было. Библиотека Вольтера находилась еще в Эрмитаже, она была передана в Публичную библиотеку уже позднее, в 60-е годы. Библиотека Дидро, к сожалению, распылилась, она не сохранилась как единое целое, и ведется огромная работа по выявлению тех книг, которые в ней когда-то находились.

Чего опасались? Понимаете, уже к этому собранию, даже собранию книг Залуских, стали с самых первых дней относиться как к своему достоянию. Если говорить о мифах, то было такое «Дело о покраже книг графом Чацким». Так и называлось - «о покраже». Но в библиотеке некоторые архивные дела не сохранились, и уже в 20 веке, когда стали разбирать архив библиотеки, выяснилось, что какие-то дела не дошли, по каким-то причинам они исчезли. Граф Чацкий пришел работать в библиотеку, она еще официально не была открыта, но он был приглашен для того, чтобы описывать латинские книги. Он был человек очень образованный. И вот существует письмо одного из первых сотрудников библиотеки, человека, которого на протяжении всей истории библиотеки считают едва ли не основателем, Михаила Ивановича Антоновского, который писал Чацкому, что ему донесли, что видели, как Чацкий через своих слуг грузит книги на телегу, на какой-то экипаж, и видели, как он книги увозит. И ежели тот не вернет эти книги на место, то у него могут быть большие неприятности. Поскольку «Дело о покраже» не сохранилось, то можно здесь делать только какие-то предположения. Но фактом является то, что, действительно, уже потом в имении Чацкого, в середине 19 века, когда начались конфискации польских имений, какие-то книги были найдены - в том лицее, который он организовал.

Иван Толстой: Значит, речь идет о «покраже» первой половины 19 века?

Людмила Вольфцун: Даже конца 18 века.

Иван Толстой: А как пишется фамилия - через «ц» или «дс»?

Людмила Вольфцун: Через «ц».

Иван Толстой: Как герой «Горя от ума»?

Людмила Вольфцун: Да. Фаддей Чацкий. Правда, не всегда подтверждается, что он граф, но он был человек очень известный, он был очень большой меценат, он был просветитель, много занимался просвещением польского народа, и он был патриот Польши. Поскольку он был очень хорошо знаком с библиотекой Залуских еще тогда, когда она находилась в Варшаве, он очень хорошо ее знал, знал ее состав, то здесь, конечно, по-человечески можно вполне понять его чувства. Тем более, что при доставке книг в Петербург очень многие из них пострадали. Доставка книг и их упаковка была поручена казакам, которые к книгам, конечно, относились без пиетета, и бывали случаи такие, что если книга по своему формату не входила в ящик, то ее распиливали. Возможно, такие случаи были единичными, но факт, что когда эти книги были привезены, они довольно долго находились в павильоне Аничкова дворца, и многие из них дошли уже в не очень хорошем состоянии. Поэтому книги нужно было просто физически разбирать. Они были все перемешены, конечно, никакие принципы варшавской расстановки не сохранялись, и все эти колоссальные работы велись первыми сотрудниками библиотеки, которыми и руководил Шевалье де Агар.

Иван Толстой: Людмила Борисовна, этот ваш рассказ о доставке библиотеки Залуских чуть-чуть объясняет для меня и, может быть, вы сможете это как-то дополнить и прокомментировать, то восклицание, которое вырывается из груди библиофила, когда он рассматривает какие-то книги по истории отечественных российских библиотек. Даже на цветной и парадной суперобложке Истории Публичной библиотеки видишь, что многие книги, снятые для этой суперобложки, находятся в очень плохом состоянии. Старинные книги в каких-то разорванных, небрежных переплетах! И, может быть, действительно, эта казацкая доставка с распилом неформатных книг, чтобы они в ящики влезали, отчасти объясняет это плачевное состояние. Когда смотришь какие-нибудь фотографии и снимки национальных библиотек немецких или французских, то охватывает какое-то блаженное чувство тебя – боже, совершенно музейная сохранность, муха не сидела! Хотя книжки 16-17 веков. А у нас, в России, какое-то большое небрежение видно. Это, по-видимому, свидетельство такого варварского отношения небиблиотечных людей к этим собраниям. Я прав или нет?

Людмила Вольфцун: Я думаю, что да. Потому что, к сожалению, как мне кажется, мне очень хотелось бы ошибаться, в России отношение к книге трепетным было у очень небольшого количества людей. Конечно, были люди, которые книги любили, для которых они были дороги, но их было так мало. Я сейчас не помню, не смогу точно процитировать, но в 18 веке был один дворянин, помещик Рахманинов, который, умирая, велел сжечь свои книги. Он писал о том, что наследники мои дорогие, эти книги никому не интересны, и пусть они умрут вместе со мной.

Иван Толстой: Да, очень драматично звучит, романтично и для библиофила, я думаю, понятно звучит. Не оценят потомки, не поймут, что не только расстановка книг по библиотеке, не только смысл их порядка на книжных полках, но и их внешний вид, соответствие изначальному своему статусу для книги безумно важно. Оно информативно, оно несет в себе культурную и интеллектуальную память, а, значит, ведет к разгадке прошлого. Книга, утерявшая и свой корешок, и суперобложку, - это почти то же, что утерявшая свой титульный лист. Да, как я понимаю этого человека!

Людмила Вольфцун: Много всяких печальных страниц, но, тем не менее. А если говорить, чего опасались во время наступления Наполеона, то тогда ведь была довольно большая эвакуация, эвакуировались и многие учреждения. И библиотека, которая вначале самой Екатериной предполагалось как центр просвещения и культуры, которая должна была воспитывать людей, образовывать их и цивилизовывать, по мысли Екатерины предполагалась и как музей. И здесь должны были собираться и предметы искусства, и какие-то нумизматические коллекции. И вначале так и было. В библиотеке было много нумизматических коллекций, сам Оленин очень этим увлекался. Здесь находились какое-то время частично и фанагорийские древности, которые были позднее переданы в Эрмитаж, и вазы, которые называли этрусскими (не все были этрусскими, были и чернофигурные, и краснофигурные). Во всяком случае, здесь было довольно много предметов искусства и каких-то экспонатов – и бивни мамонта, и какие-то редкостные находки. Все это было очень бережно упаковано и на бриге направилось осенью 1812 года на зимовку в Олонецкую губернию, но не дошло до пункта назначения, поскольку реки уже стали замерзать, и остановилось в деревушке Усланка, неподалеку от Лодейного поля. А там настигло сообщение, что враг отступает, и обоз с книгами вернулся 25 декабря 1812 года. И весь следующий год снова ушел на то, чтобы все расставить по местам, все привести в порядок. И вот уже 2 января 1814 года библиотека открылась для читателей.

Иван Толстой: А велик ли был этот обоз? Какое количество книг и предметов старины было вывезено? Известна ли эта статистика?

Людмила Вольфцун: Да, известна. У меня сейчас под рукой просто нет, я как раз на эту тему писала небольшую статью, там было более 90 ящиков, которые были тщательно упакованы. В основном, там были рукописи, предметы искусства и некоторые книги.

Иван Толстой: А что, если коснуться такой специфической проблемы (но, мне кажется, что она актуальна для всех российских библиотек, да, может быть, не только российских, если оставаться в пределах 19 века или вообще этой эпохи), как крамола, крамольные издания прошлого? Хранились ли они в Императорской публичной библиотеке? Что они собою представляли, на каких языках, и какой имели статус, кто имел к ним доступ?

Людмила Вольфцун: Крамольные книги, конечно же, имелись. Что касается доступа, то даже Оленин, который был человек очень осторожный, и который, если чуть-чуть вернуться назад… В 1812 году, когда Наполеон стал приближаться, он получил секретное распоряжение предоставить сведения обо всех иностранцах и, в особенности, о французах, которые работали в его учреждении. И на тот момент там оставалось всего лишь два француза - аббат де Грандидье и Бюте, бывший консул в Леванте. И Оленин дал о них отзывы, написал, что в работе они себя проявляют очень хорошо, но о чем они думают на самом деле, я сказать не могу и не могу поручиться ни за кого, даже за аббата Грандидье, который жил у меня несколько лет.

Это я просто к тому, что Оленин был человеком, который, при русской широте, с одной стороны, с другой стороны был человеком очень опытным и понимал, где как себя вести. И поэтому он стремился к тому, чтобы доступ к книгам был не то, что бы ограничен, но он писал в распоряжении о том, что читатели не должны читать журналы, потому, что в журналах, особенно в иностранных, может быть всякое, что смутит дух. Нежелательно, чтобы они читали беллетристику, а желательно, чтобы они читали серьезную литературу. Эти книги - ни беллетристика, ни журналы - не находились в каком-то специальном хранении, но их было нежелательно предоставлять. А к некоторым книгам (но при Оленине это было не так строго) доступ имел сам директор и кто-то из доверенных лиц. Во всяком случае, они как-то выделялись.

А что касается более позднего времени, то был создан, так называемый, Бутурлинский комитет, Комитет 2 апреля, который как раз всю опасную для умов литературу предлагал держать в каком-то определенном месте. Хотя инициатором этого своеобразного отделения называют Бутурлина, но у истоков его стоял и Модест Андреевич Корф, который себя проявил человеком очень просвещенным, очень разносторонним, но он тоже считал, что чтение должно быть ограничено какими-то пределами, что ум русского человека смущать не стоит.

Иван Толстой: Если перейти уже в 20-й век, то чем библиотека прославилась, какие интересные были фигуры в самом начале века, в эпоху модернизма, Серебряного века?

Людмила Вольфцун: Библиотека еще до Серебряного века интересна тем, что в ней работало много людей выдающихся. Хотя бы можно назвать Александра Христофоровича Востокова, для ученых филологов и славистов имя очень известное, Николай Иванович Гнедич, Антон Антонович Дельвиг. Любопытно, что между двумя исследовательницами, историками Публичной библиотеки, возник такой спор: из-за чего же все-таки Оленин должен был уйти из библиотеки. Одна считала, что Дельвиг был довольно большим лодырем, поэтому Оленин, который в самой наиделикатнейшей форме, но делал все для того, чтобы Дельвиг не оставался. Вторая считала, что Оленин несколько испугался того, что Дельвиг мог состоять в какой-то связи с декабристами. Я думаю, что истина, как всегда, посередине, потому что нельзя сказать, чтобы другие сотрудники библиотеки при Оленине на работе совершенно не щадили своих сил.

А что касается атмосферы того времени, то была взята уже в 20-е годы подписка, что никто не состоит ни в каких секретных обществах. Я так немножечко сумбурно говорю, но если возвращаться к фигурам, то я назвала Гнедича, Крылова, Дельвига, служил здесь и писатель Загоскин, и множество известных людей. Еще во времена Корфа пришел работать, сначала в качестве вольнотрудящегося, Владимир Васильевич Стасов. Сюда пришел работать и Эрнест Львович Радлов. Библиотеку возглавлял несколько лет историк, генерал-лейтенант Николай Карлович Шильдер, создатель знаменитой трилогии об императорах. А вот после его скоропостижной смерти библиотеку возглавил Дмитрий Фомич Кобеко, сам по себе тоже личность довольно интересная, человек очень образованный, историк, и при нем в качестве самых влиятельных сотрудников того времени были как раз Владимир Васильевич Стасов и помощник Кобеко Николай Петрович Лихачев.

И вот любопытно, что в начале 20 века атмосфера в самой библиотеке стала немножко меняться. Она ведь была довольно консервативным учреждением, но когда в начале 20 века начался подъем всяких революционных движений, идей, то и контингент библиотеки тоже стал меняться, стало появляться много студентов, и здесь проявлялись самые разные настроения и среди сотрудников тоже. И вот очень любопытно, что министр просвещения Иван Иванович Толстой, который был довольно частым посетителем библиотеки, ее читателем, в 1906 году записал в своих дневниках, которые были не так давно изданы, что очень интересно, что среди сотрудников библиотеки замечается три вектора. Он писал о том, что Стасов возмущается религиозностью Льва Толстого, говорит, что он ничего не понимает в освободительном движении, восхваляет энергию революционеров. Кобеко критикует политику правительства, возмущается тем, что Государь отправился в Финляндию, где занимается расстреливанием зайцев, тогда как в России расстреливают его подданных. Настоящий кадет. Лихачев возмущается тряпичностью правительства, которое не умеет заставить себя слушать и не гонит со службы чиновников, принадлежащих к революционным партиям. Что Лихачев находил применение смертной казни не только правильным, но выражал сожаление, что она не применятся энергичнее и чаще. Вот если говорить о таких трех векторах, то и настроения в самой библиотеке тоже были разные.

Надо сказать, что среди сотрудников к тому времени было очень много интересных людей. К 1917 году здесь работали, например, Владимир Адольфович Чудовский, работал Философов, сюда поступил Николай Павлович Анциферов. То есть атмосфера внутри самой библиотеки наполнялась совершенно разными смыслами. И еще любопытно то, что в самом конце 19 века в библиотеку была принята на работу первая женщина - Жозефина Старк. До этого ведь женщины на государственную службу не принимались. Правда, она работала как вольнотрудящаяся, но, тем не менее.

Иван Толстой: Людмила Борисовна, из того, что вы рассказываете, складывается у меня впечатление, что библиотека не просто привлекала каких-то творческих людей, помимо своих служебных ежедневных обязанностей по каталогизации, описыванию чего-нибудь, выдаче книг, в конце концов, - люди эти были ориентированы и на собственное творчество, на удовлетворение собственных интеллектуальных и культурных интересов. То есть, для библиотеки, тем самым, было совершенно естественно, что творческий человек в ее стенах, в ее пределах как бы увеличивает культурное знание, увеличивает массу интеллектуальности и культурности самого этого заведения. То есть творчество и научная работа в стенах библиотеки - это была совершенно естественная постановка вопроса. В библиотеке занимались историей, культурой и наукой. Я задаю этот вопрос почти риторически, потому что он есть вывод из того, что вы рассказали, предвидя наши будущие с вами беседы, посвященные тем конфликтам, которые в новейшие, суперновейшие времена стали возникать в библиотеке и в связи с ней о том, чем должна быть, какую функцию должна выполнять библиотека. Мне хотелось бы еще раз услышать от вас подтверждение моим выводам о том, что библиотека была тем местом, где не просто расфасовывались по полкам некие смыслы прошлого, но образовывались смыслы настоящего и сеялись зерна будущих знаний и будущей культуры. Прав ли я?

Людмила Вольфцун: Я думаю, что вы правы совершенно, во всяком случае, мой взгляд на библиотеку полностью соответствует вашему представлению. И, действительно, ведь вначале библиотека несла в себе не только образовательную, но и научную функцию. Ведь количество библиотекарей было очень небольшим, и к 1914-му году, даже где-то к 1917-му, число библиотекарей на всю эту огромную библиотеку составляю всего лишь 44 человека.

Иван Толстой: Невероятно маленькая цифра!

Людмила Вольфцун: Но все это не совсем так. Это - число штатных сотрудников. В это число входили библиотекари, старшие помощники библиотекарей и младшие. Кроме того, входил заведующий читальным залом, его помощники, регистратор. Вот практически все. Но вот все, что касается расстановки книг, их выдачи, их доставки, этим занимался огромный штат служителей, который выполняет функцию нынешних библиотекарей. То есть весь обслуживающий персонал не входил в число библиотекарей. А библиотекарь это было представление такое довольно высокое, почти как у Умберто Эко в «Имени розы». Потому что библиотекарь это был человек, прежде всего, ученый. И вот любопытно, что в середине 19 века, когда Афанасий Федорович Бычков стал директором библиотеки, он написал примерные требования к должности библиотекаря, каким должен быть библиотекарь. Он писал о том, что желательно, чтобы библиотекарями были академики или профессора, или, во всяком случае, люди хорошо известные в науке. Эти люди должны хорошо знать не только тот предмет, которым занимаются, но и знать хорошо политическую историю и историю литературы. Должны знать древние и несколько новых языков, должны быть люди с энциклопедическим образованием. Он считал, что это норма. Так что планка тогда была очень высокая, очень достойная.

Иван Толстой: Я думаю, что мы должны с вами поставить если не точку, то точку с запятой в сегодняшней беседе, потому что мы подошли к тем временам, когда задрожало и стало меняться все. Мы подошли к 1917 году. Еще не перешагнули через Февральскую революцию. Я думаю, что мы сделаем это в следующий раз. Тогда и судьбы, и помыслы, и возможности библиотеки, и взаимоотношения библиотеки и общества, библиотеки и государственной власти будут совершенно другими. Давайте пообещаем друг другу и нашим слушателям, что мы продолжим нашу беседу и обсудим и страшные времена века 20-го. А мне хочется напоследок прочитать одно из стихотворений многолетнего сотрудника публичной библиотеки, стихотворение «На случай». От коллеги - коллеге. Михаил Лозинский Ивану Афанасьевичу Бычкову. 2 (по новому стилю 15) февраля 1926 года:

Когда язык совсем прилип к гортани,

Тогда заике лучший способ петь,

Поэтому решаюсь петь заране,

Чтоб немоту смущенья одолеть.

И как не петь, не говорить стихами,

Когда заводишь всенародно речь,

Об этом ослепительном Сезаме,

Который вам судьба дала стеречь.

Когда вхожу в его резные двери,

Мне чудится как в ласковом бреду,

Что я в краю давно былых поверий,

В дремучем многолиственном саду.

Он как Эдем прекрасен и обширен,

Там где-то бродит златорогий тур,

Там овивает сладкогласий сирин

Нетленные цветы миниатюр.

Так многозвучен этот воздух странный,

Густая дебрь так призрачно светла,

Что кажется, то гроб разбив стеклянный

Трость Пушкина волшебно процвела.

Словесного хранитель вертограда,

Блюститель строгий вековой весны,

И сами вы благоуханьем сада

Таинственно от зол ограждены.

В его ничем не омраченном свете,

Где умолкают голоса сует,

Проходят девять тихих пятилетий,

Как на земле проходят девять лет.

Сегодня мы седого пилигрима

Приветствием встречаем на пути.

Еще далек священный вечер Рима

И много дней ему еще идти.

Пусть много дней горя пустыням мира

Его хранят среди неверной мглы,

Синайский светоч, факел Остромира,

И пурпурный костер Сармисахлы.