15 июня ему исполнилось бы 75 лет…У Льва Лосева (1937-2009) всё ненастоящее – от имени до фамилии (вообще-то его звали Алексей Лифшиц) – и, тем не менее, всё свое. И всё свое он, согласно античной поговорке, носил с собой. Носил – и унес? Или не унес, а оставил? Вот вопрос, не ответом на который, но поводом для раздумий в соответствующем направлении может послужить книга «Стихи» (600-страничный и 600-рублевый том в мягкой обложке, полное собрание прижизненных авторских сборников), выпущенная в петербургском "Издательстве Ивана Лимбаха" с авторским предисловием, со вторым предисловием от московского поэта Сергея Гандлевского и с послесловием от петербургского критика Никиты Елисеева.

По сути дела – если отвлечься от отсутствия в рецензируемой книге комментариев, вариантов и так называемых «дубиа» - полноценный том «Библиотеки поэта». Полноценный – но тоже какой-то ненастоящий.

     Я неизменный Карл Иваныч.
     Я ваших чад целую на ночь.
     Их географии учу.
     Порой одышлив и неряшлив,
     я вас бужу, в ночи закашляв,
     молясь и дуя на свечу.

     Конечно, не большая птица,
     но я имею, чем гордиться:
     я не блудил, не лгал, не крал,
     не убивал - помилуй Боже,-
     я не убийца, нет, но все же,
     ах, что же ты краснеешь, Карл?

В одном из самых последних стихотворений у вообще-то чрезвычайно скромного Лосева вырвалось: «Нас в русском языке от силы десять!» Но не будем ломать голову над тем, кого бы он в эту десятку включил и на какое место (а главное, между кем и кем) себя поставил. Его поэзия уникальна тем, что вообще-то она эрзац, суррогат, заменитель - и, тем не менее, порою (вначале чаще, потом, увы, все реже и реже), героически прихрамывая, вскарабкивается на уровень поэзии подлинной.

Не поэзия средняя, порой становящаяся поэзией высокой, - это как раз случай довольно распространенный, - а поэзия ненастоящая, порой, изредка, становящаяся настоящей, - или как минимум вводящая в подобное заблуждение читателя. Как если бы в корзине современных безвкусных генетически модифицированных овощей и фруктов вам вдруг попался настоящий апельсин, настоящий помидор, настоящая, с лесного куста, только что сорванная малина… И тогда все они – не только огурцы, которым такое положено, но и сладчайшие вроде бы груши – горчат.

НЕТ

Вы русский? Нет, я вирус СПИДа,
как чашка жизнь моя разбита,
я пьянь на выходных ролях,
я просто вырос в тех краях.

Вы Лосев? Нет, скорее Лифшиц,
мудак, влюблявшийся в отличниц,
в очаровательных зануд
с чернильным пятнышком вот тут.

Вы человек? Нет, я осколок,
голландской печки черепок –
запруда, мельница, проселок...
а что там дальше, знает Бог.

Лирических поэтов без судьбы (или, по слову Анны Ахматовой, несудьбы) не бывает. Но вот у Лосева нет даже биографии. Родился в семье у советского писателя крайне средней руки; был – и по личному предрасположению, и по блату – смолоду принят на службу в детский журнал «Костер»; в 1970-ые, затосковав, эмигрировал в США; стал преподавателем, потом профессором на подготовительном отделении престижного вуза; писал стихи (начав поздно, начав в том возрасте, в котором другие бросают); дружил с Бродским и писал о Бродском (сочинил нежные мемуары и сухую, во многом мистифицированную, биографию, подготовил и издал том в «Библиотеке поэта», из которого не по своей воле выбросил около пятидесяти стихотворений); стяжал тихую полупризрачную славу в русскоязычных салонах обеих столиц и по обе стороны океана, - потом, как водится, умер.

Трагедию пересказать в двух-трех
Словах: он жил. Он нЕ жил. Он подох.
Но это будет надпись на колечке.
Нам хочется рыданий и рапир,
Рукоплесканий, наконец. А пир
Кончается ночевкой на крылечке.

Не на смерть Лосева это пятистишие написано, но вполне могло бы. Сам он много и с ощутимым удовольствием писал стихов на чужую смерть – сама по себе вескость, сама по себе хтоничность такого повода избывала, хотя бы отчасти, унылую гидропонику его собственного бесцветного и бессобытийного существования, в котором каламбуры и неологизмы (в стихах Лосева строго обязательные)-  признак не столько так называемой «филологической школы», к которой его биографически справедливо, но творчески, скорее, облыжно причисляли и причисляют, а американской «университетской поэзии», представители которой (и пишущие профессора, и приглашенные писатели), изнывая от безделья, регулярно шалят в рифму и, в основном, без рифмы. Ну, и со студентами и студентками они тоже шалят – в зависимости от ориентации. Лосев шалил не со студентками (да и не со студентами тоже), а исключительно в рифму – и по-русски. Шалил, хулиганил (вернее, притворялся хулиганом, подхватив и сделав для себя главной одну из самых хамских поэтических ухваток Бродского). А вот когда кто-то умирал… И однажды он написал такое:

ФУКО 

Я как-то был на лекции Фуко.
От сцены я сидел недалеко.
Глядел на нагловатого уродца. 
Не мог понять: откуда что берется? 

Что по ту сторону добра и зла 
так засосало долихоцефала? 
Любовник бросил? Баба не дала? 
Мамаша в детстве недоцеловала? 

Фуко был лыс, как биллиардный шар, 
не только лоб, но как-то лыс всем телом. 
Он, потроша историю, решал 
ее загадки только оголтелым 

насилием и жаждой власти. Я
вдруг скаламбурил: Фу, какая пакость! 
Фуко смеяться не умел и плакать, 
и в жизни он не смыслил ни хрена.

Как низко всё, что метит высоко, 
нудил, нудил продолговатый череп. 
Потом гнилая хворь пролезла через 
анальное отверстие Фуко. 

Погиб Foucault, ученый идиот 
(idiot savant), его похерил вирус.
История же не остановилась
и новые загадки задает.

И вот перед нами почти полный том почти настоящей поэзии, которая не столько задает, сколько передразнивает многие загадки все еще не остановившейся Истории, все еще не остановившейся Литературы, все еще не остановившейся Поэзии. Но не остановилась ли Поэзия и впрямь, по пресловутому слогану Теодора Адорно, не после Освенцима, так после 1968 года? Ну, если и остановилась, то явно не на Лосеве, да и ни на ком из тех, кого «в русском языке от силы десять». Поэзия вообще не в языке – вопреки благородному заблуждению, которое Лев Лосев, вместе со многим другим, позаимствовал у Иосифа Бродского. У Лосева есть прекрасные стихи, есть почти настоящие стихи, есть даже настоящие стихи. Но поэзия все-таки это нечто другое. Поэзия – другое.

Виктор Топоров, специально для «Фонтанки.ру»