Ян Сатуновский. Десять стихотворений
Выбор Михаила Айзенберга
* * *
Осень-то, ёхсина мать,
как говаривал Ваня Бати́щев,
младший сержант,
родом из глухомани сибирской,
павший в бою
за свободу Чехословакии.
Осень-то, ю́-маю́,
все деревья в желтой иллюминации.
1946
* * *
Мне говорят:
какая бедность словаря!
Да, бедность, бедность;
низость, гнилость бараков;
серость,
сырость смертная;
и вечный страх: а ну, как...
да, бедность, так.
* * *
Кто скажет, где, когда,
давно, или недавно,
тот берег,
и та вода,
что пела мне: "пан мой, Ян мой" –
теперь их – даже во сне –
и то – не покажут мне.
Но можно – средь бела дня,
волне попутной вверясь,
увидеть,
как ты бледна,
и как ты
мягко стелешь...
* * *
Это я, на мусорном ящике,
босой, вычебучиваю чечётку.
Это я, о сухую траву отираю штык.
Это я, живу с чужой женой.
Это я, это не ты.
12 сент 65
* * *
Что это значит?
А ничего не значит.
Абже, да как же?
Все так же, манюня, все так же.
Так же, как раньше?
Да, мамочка, так же, как раньше:
может быть, Макбет,
а может быть,
абже
да бабже.
25 июля 67
* * *
Чем дальше к старости и к смерти
(алаверды, алаверды),
тем ближе плач в Генисарете
и вопли Синей Бороды:
– жили не мы –
– мы не жили –
– нас женили –
– нежели вы –
19 мар 68
* * *
Симанович-старик за селедкой стоит.
Симанович-старик, за четверкой сходи.
Обойди мою обиду,
полюби мою свободу,
соль и сахар,
напоследок
дайте асало́ду
(Симанович-старик в Вострякове зарыт).
18 августа 1968
* * *
«Мое тихоюбилейное – шестисотое стихотворение,
написанное через 30 лет после первого
("У часового я спросил...").
Отит,
скарлатина,
летит паутина,
коклюшное небо,
синюшное небо,
клетухи в тифу,
у деревьев желтуха,
пришли сентябрины
на тощие глины.
19 сентября 1968
* * *
... и – ложечкой – с о в е т с к и й чай,
а то с а л ф е т к у п о ч и т а й
н а с о н г р я д у щ и й ,
четырёхстопный ходасевич...
23 апр 71
* * *
А Золушка после бала
юшечки похлебала,
покушала, стало быть, юшку,
и прыг! – на свою раскладушку.
Спи, дитятко, спи, Янина,
не разбереди пианино...
24 февраля 1975
* * *
Фонари, светящие среди бела дня
в этот серенький денек.
Ждущие, зовущие, не щадящие меня –
ну, что же ты умолк? – говори;
или нет, не так.
– Фонари, светящие среди бела дня
в этот серенький денек.
Ждущие, зовущие, не щадящие меня фонари, –
ну, опять умолк?
24 сентября 1976
Бонус от составителя (11-е стихотворение)
* * *
... и – ложечкой – с о в е т с к и й чай,
а то с а л ф е т к у п о ч и т а й
н а с о н г р я д у щ и й ,
четырёхстопный ходасевич...
23 апр 71
Фрагмент статьи «Точка сопротивления» из книги Михаила Айзенберга «Оправданное присутствие» («Новое издательство» 2004)
Уже в стихах, написанных Сатуновским в конце 30‑х годов, можно заметить все основные признаки позднейшей поэтики, а главное — ее речевую, интонационную основу. Авторский голос и подразумеваемый комментарий необъяснимым образом существуют даже в тех стихах Сатуновского, которые сделаны по типу «готовой вещи» и состоят только из обрывков чужой речи и газетной бестолочи:
Позвонил соседу
и имел с ним беседу
при средних намолотах,
при высоком агрофоне,
10 а то и 15,
просо под вопросом,
оставайтесь с Гондурасом!
В каждом случае это какая-то одна, незамеченная прежде, возможность. И вот она ненавязчиво, как будто «под шумок», введена в поэзию. Введена неявно, но существует, воспринимается явно, с поразительной очевидностью, подтвержденной живой, скользящей интонационной игрой, возможной, казалось бы, только в устной речи. И настолько естественен ритмический импульс, что в пространстве стихотворения устанавливается свой словесный режим — локальная языковая автономия, отменяющая действие общих законов, но позволяющая чувству существовать предельно открыто, почти без защитной оболочки.
А Золушка после бала
юшечки похлебала,
покушала, стало быть, юшку,
и прыг! — на свою раскладушку.
Спи, дитятко, спи, Янина,
не разбереди пианино…
В стихах Сатуновского трудно обнаружить какие-то лексические предпочтения и варьирование литературных приемов, традиционно обозначаемые как «стиль». Стилевое решение продиктовано обстоятельствами — конкретной ситуацией письма. Возможность стихового высказывания обнаруживается каждый раз в совершенно неожиданном месте. Мы, вслед за автором, начинаем понимать, что нет какой-то особой языковой зоны, специально или преимущественно выделенной для поэзии, что она вольно и неопознанно живет среди нас. К ней нельзя «обратиться», с ней можно только внезапно совпасть. Удача такого совпадения должна быть предельно очевидна — уже необязательно как-то дополнительно подтверждать литературную принадлежность вещи и специально оснащать ее стиховыми признаками. Стихи Сатуновского полностью открыты читательскому диагнозу и в этом смысле беззащитны (впрочем, как и все хорошие стихи). Сатуновский первым из современников проявил такое доверие к своему будущему читателю, дал ему такую свободу.
Вещи Сатуновского одновременно и стихи, и настолько не «стихи» (не версификация), что при возвратном движении к «стихам» оставляют огромные возможности для маневра. К сожалению, мало кто ими воспользовался, что как раз понятно: чтобы так вольно существовать в поэзии, надо быть таким человеком. Не берусь уточнять, каким именно, но это можно почувствовать при чтении.
А я вхожу с авоськой, соль, мыло, лук.
На, пырни меня своими всевидящими, всененавидящими.
В поэзии новый автор это новый герой. Тот, кого раньше не было, или он не решался писать. Трудно объяснить, чем создается у Сатуновского очевидность новизны и личной неповторимости — неожиданностью ли средств или интонацией, возможной, казалось бы, только в устной речи? Стихи Сатуновского — это письменная устная поэтическая речь. Соединение в одно целое таких совершенно разных языковых возможностей и есть поразительное, но немногими еще понятое открытие инженера-химика из города Электросталь.
Публикация в рамках проекта MoReBoOk "Поэт и Поэт".