В Москве вышел сборник друга Хармса Всеволода Петрова, почти все тексты публикуются впервые.

Долгое время имя Всеволода Петрова (1912 – 1978) было известно лишь знатокам искусства – его тексты по истории русской живописи ценили специалисты, написанные вместе с Геннадием Гором биографии художников стали классикой детской литературы.

Широкой читающей публике Петров открылся в XXI веке, когда “Новый мир” опубликовал повесть “Турдейская Манон Леско”. Созданная после войны, она описывала любовь рассказчика-офицера и фронтовой дружинницы Веры. Невозможно представить этот текст напечатанным не только при Сталине, но при Хрущеве или Брежневе, так он далек от канонов военной прозы, так ярок здесь индивидуализм, осознанный как высшая ценность, единственно возможная форма существования.

Новый том Петрова объединяет философскую прозу, впервые публикуемые дневники, письма и стихи. Друг Хармса, оставивший воспоминания не только о нем, но и об Ахматовой и Пунине, Петров принадлежал к кругу позднего Михаила Кузмина. Его рассказы близки стилистике обэриутов, хотя, как считает составитель книги Николай Кавин, с точки зрения содержания это аллегория, а не абсурд. Противопоставление выглядит некорректным, абсурда в текстах хватает. Главным их героем оказывается в итоге искусство, что легко объяснимо с точки зрения петровского окружения и не очень – с точки зрения генеалогии. Отец писателя был знаменитый онколог, его именем назван теперь институт в Петербурге, а дед и вовсе инженер-генерал, член Госсовета – в отлично сделанных вклейках есть репродукция с картины Репина “Заседание Государственного Совета”, где изображен генерал. Рядом – уникальные снимки из архива семьи, иллюстрации Павла Басманова, Татьяны Глебова и других “великих неизвестных” к петровским рассказам.

Татьяна Глебова, 1900 - 1985

Портрет Всеволода Петрова. 1932

На картине изображен интерьер квартиры А.И. Порет на Московском проспекте, где собиралась творческая молодежь и разыгрывались различные домашние представления, проводились костюмированные фотосессии. Картина за заднем плане - несохранившаяся живопись, возможно Глебовой или Порет. (Текст подписи - Ильдар Галеев).

Среди ключевых слов прозы и дневников – понятия “красавица” и “красота”. В одной из записей встречается афоризм, многое объясняющий в мировоззрении автора: “Красота и счастье – одно и то же”. Как любой склонный к рефлексии литератор, Петров постоянно отслеживает собственный эгоизм и эгоцентризм, ощущение, что даже многочисленные любовные романы служат скорее поводом для самоанализа, чем источником радости – возможно, потому, что записи делаются в минуты усталости и отчаяния, а в мгновения радости просто не до них. Но собственный эстетизм досаждал самому автору. В 1944-м он признается себе: “Мне никогда не жилось так интересно, как в этом плюгавом госпиталишке, в мерзкой глуши, среди людей, о которых не скажешь иначе, как “рвань”. Только я говорю это беззлобно, даже с любованием, потому что – неведомо как и за что – стал любить этих людей, да и вообще – людей. Моя прежняя жизнь шла иначе. Я жил среди чудаков, частью – обиженных жизнью, невесть как вывернутых и бедных уродцев (это мои музейные сослуживцы, особенно женщины – каждый из них заслуживает чуть ли не романа), частью таких людей, которые сами себя не считали за настоящих, как будто еще не жили, а только собирались когда-нибудь жить…” К последним он причислял и Хармса.

Спустя несколько лет он бросил занятия литературой, но не искусством – как выяснилось, невозможно изменить выбранному пути, можно лишь время от времени корректировать точку собственного положения в пространстве. Цена, которую за эту свободу заплатил Всеволод Петров, оказалась высокой: современники не узнали его подлинного, зато узнали только потомки. Впрочем, сам автор вряд ли бы из-за этого расстроился.

В связи с выходом книги в Москве проходит выставка.