Книга «История леса» для российского  сознания и культурной практики – долгожданный подарок.  Ее появление в нашем обиходе объясняется случайностями  и совпадениями. Однако, чтобы говорить об этом всерьез, надо обозначить несколько линий, вроде бы общих, закономерных как для русской, так и европейской реальности, но и вполне локальных.

Начну с истории совсем не лесной. Теперь уже давней и по-своему юбилейной. Она имеет прямое отношение к обсуждаемому книжному событию. Ровно десять лет назад исчез журнал «Интеллектуальный форум» (1999-2002) www.if.russ.ru.  Он был задуман Марком Печерским, живущим в Калифорнии историком и публицистом, как издание, авторы которого умеют писать просто о сложных вещах, способны понятно объяснить их устройство и природу, умеют сломать традиционные дисциплинарные перегородки  и сделать так, что специалисты встречаются в плодотворном обсуждении общей темы.  В  англо-саксонской научной и журнально-публицистической традиции такой язык описания мира (неважно, обсуждаются ли проблемы актуальной политики, социума – к примеру, острейшая драма медицинской реформы в США – или сюжеты античной истории)  давно освоен экспертами  – public philosophers, «публичными интеллектуалами». Пересаженный на русскую почву чужой «черенок», по мысли Печерского, должен был стать наглядным образцом, примером для подражания, «школой» письма и мысли,  стимулом к возрождению утраченного жанра - качественного  очерка. Концепция «ИФ», согласно замыслу, опиралась в то время на две ключевые фигуры – переводчика, умеющего приучить читателя к иноязычным нехудожественным текстам, к чужой стилистике мышления, и автора, который  найдет в себе силы и желание отказаться от отечественных шаблонов в поиске тем, их сугубо внутридисциплинарной интерпретации, освободится от литературоцентризма – то есть навыка все видеть и мерить сквозь литературные  каноны, привычные для отечественной оптики -  и стать как бы русским англо-саксом. 

За три мучительных года существования журнала  отсеялись лучшие «перья», один за другим невольно поставлявшие брак. Иными словами тогдашняя утопия, изначально заложенная в проекте, не оправдалась, и всем участникам, вовлеченным в него, на деле совсем не очевиден был тот риск и усилия, ради которых требовалось подобраться к краю, границе своей дисциплинарной области и продвинуться чуть дальше, чтобы увидеть тех, кто работает за ее пределами. «ИФ» родился и умер все-таки как журнал одного автора и редактора. Им был Марк Печерский, щедро, но тщетно даривший свои идеи, очерки и путевые заметки. Среди множества сюжетов, переполнявших его, центральное место занимали «цивилизация, природа и культура», драматические отношения внутри этой триады, что предполагало изучение воды и земли,   истории освоения, орошения территорий, непригодных для землепользования, исследование сталкивающихся в жестокой схватке политических, экономических интересов, связанных с этими коллизиями, базовыми  прежде всего в американской истории. Идея красоты, по мысли Печерского, прошла. Сохранив память об античном устройстве архаичного мира, в котором каждый элемент полезен и целесообразен, и впитав энергию мысли европейских  романтиков,  философия прекрасного  в культуре Америки - прежде всего сугубо практична и утилитарна,  потому что  на языке искусства, живописи передает эти катаклизмы потрясенного сознания, сопровождавшие вторжение общественных и государственных регламентов в нерегулируемую природную стихию. Этим первоэлементам бытия, их эволюции, невидимой за прочими фантомами их жесткой сцепке в современной жизни,  Печерский посвятил цикл статей, популярных, но снабженных обширным библиографическим аппаратом. Увы, в то время среди местных гуманитариев они почти не обратили на себя внимания. Не вызвали ни дискуссии, ни откликов, ни продолжения. Ничего, кроме холодновато-отстраненного признания  какого-то совсем специального «эпического» интереса к этой теме. Ведь «природным», экологическим вопросам и прочим «зеленым» делам у нас отводится какая- то совсем закрытая или маргинальная  ниша, резервация… Но узкое окно, прорубленное «ИФом»  в чужое пространство мысли, привело к  открытиям.

К числу новых имен, в ту пору нередко всплывавших во внутриредакционных обсуждениях, но так и не введенных в контекст то ли по причине нехватки времени, то ли из-за трудностей получения авторских прав, относится Саймон Шама (Simon Shama), сегодня один из самых крупных исследователей, работающих на стыке истории искусств, политики,  экономики и культуры, профессор Колумбийского университета, автор многих книг, арт-критик «Нью-Йоркера», автор и ведущий программы на Би-Би-Си, посвященной Британской истории. В одной из осевых монографий «Ландшафт и память» («Landscape and Memory», 1995) Шама хирургически точно вскрывает глубинные связи между структурой окружающей среды и коллективной памятью ее обитателей, особенностями национального характера. Ни один из текстов Саймона Шамы, принципиальных для европейских и американских междисциплинарных исследований, на русский язык не переводился.

Опыт «ИФ» - это история поражений, не столь масштабных на фоне многих несостоявшихся проектов конца 1990 - начала 2000-х, но все же поучительных. К числу «ифовских» и «послеифовских»  уроков, давших свой горький, однако, полезный опыт, важно отнести абсолютный поисковый провал. Дело в том, что «ИФ», опираясь исключительно на англо-саксонскую интеллектуальную практику, с самого начала стремился расширить свой диапазон и представить российскому читателю европейские аналоги.  В узком кругу тогда бытовала гипотеза или вера, активно поддерживаемая самим Печерским, что «крупная рыба водится и в неамериканских водоемах». Нужно было напасть на след. Предполагалось, что хоть и европейская мысль устроена иначе, чем американская, тем не менее очаги ее, носители, а также узлы интеллектуальных дискуссий обязательно поддадутся «ифовской» диагностике, что позволит журналу, ядро которого – в основном переводные тексты, стать по-настоящему международным форумом, площадкой для обсуждения экспертами жизненно-важных тем.  Увы. Экспедиции отправлялись одна за другой. В Германию. Во Францию. Швецию и Италию. Охотники пропадали без вести, иные  возвращались  с пустыми руками, либо с добычей, никак не соответствующей ожиданиям. Философы оставались  философами. Литературоведы литературоведами, экономисты предпочитали разговаривать с собратьями по цеху. По-прежнему, предпочтительны разговоры со своими, о своих и для своих. Так складываются кланы, группы, куда вход чужим или посторонним воспрещен. А для массовой публики – массовые сюжеты. Попроще, погазетнее. Сиюминутные. Быстро сгорающие, одноразовые  и не подлежащие хранению.   «Тятя, тятя, наши сети...»  То ли не там искали, то ли не те и не то. Сети оказались дырявые, и ни одного автора, «подающего признаки жизни», или текста масштаба  Хансйорга Кюстера поймать не удалось. «Кюстеры» бытовали где-то рядом, но «ифовская» локаторы их пропускали.

А между тем начало и середина 2000-х отмечены «потеплением» и востребованностью специальных знаний для объяснения универсальных законов и природы  основополагающих вещей. История идей и понятий, сквозных для культуры, история концептов, предметов обихода, изучение привычек и вкусовых предпочтений, эволюция которых обусловлена совокупностью частных и общих правил, - все это входило в моду. Со временем новая «конкретная»  антропология становится программной в немногочисленных интеллектуальных журналах. «НЛО», «Неприкосновенный запас», «Отечественные записки» до своего перерыва в 2008, выстраивая в этом направлении свою политику переводческого посредничества и тематического планирования, понемногу переоснастили запросы аудитории и сориентировали авторов. Журналы стали одновременно универсальной площадкой  -  и заказчиками, и исполнителями этой новой смысловой повестки. Наверное, неслучайно, что самые блестящие работы в этой сфере вырастали  из журнального ангажемента, серийных публикаций. Их первичный медийный характер очевиден. Так, уникальный путеводитель византиниста Сергея Иванова «по истории гениальных догадок, книга  о драматических поворотах судьбы изобретений, о трагедии напрасных усилий, о происхождении знакомых  вещей - нотного стана, шприца, пуговицы – вырастала из еженедельных колонок - коротких очерков, которые автор регулярно в конце 1990-х публиковал в журнале «Итоги». О глобальных процессах Сергей Иванов рассказывал через историю быта, появление зеркала, скороварки, радио, лифчика, телевидения, шариковой ручки, напрямую связывая эти предметы с судьбой цивилизации.

Думается, что постепенная  переориентация журнальных, академических стратегий - знак появления новой микрооптики, основанной на пристальном внимании к  конкретным фактам. Пусть не массовые сочинения, но все-таки  уже привычные. На книжных полках встречаются «Истории велосипеда»[1] , «Истории табака», «Истории пыли»… Написанные по-разному, со своими достоинствами и недостатками, они приучают читателя к другим способам сборки окружающего пространства, вчерашнего и современного, и отчасти снимают травмы исторического сознания, полученные в ХХ веке.

Появление кюстеровской «истории леса» в высшей степени знаково.

Один из таких симптомов, возбудителей умственной болезни, эпидемии, охватившей немцев, - емкий миф о гибели леса,  возникший как ответ на поднявшуюся в 1970-х «зеленую волну». «Смерть леса» - объединительная национальная идея и одновременно мощное клише, растиражированное прессой, к концу 1980-началу 1990-х обрела неслыханный резонанс, вызвав не только тревогу, но и буквально истерию.  Думается, что эта кампания сдетонировала столь сильно на местном уровне, что невольно попала в общий контекст «прощаний», «летальных исходов», «похоронных обрядов», которыми сопровождался рубежный разлом эпох, реконфигурация политических ландшафтов . «Конец истории» Ф. Фукуямы (1992) – вершина, символ танатологии уходящего ХХ века. Но и «смерть интеллектуалов» - любимые погребальные церемонии, в которых находили и находят до сих пор особое удовольствие американцы, «смерть культуры», «смерть автора», «конец науки и образования», «смерть интеллигенции» - каждая нация выбирала свою «жертву» и сопровождала ее на кладбище, обустраивая могильное капище. Получался большой саркофаг или «гроб-матрешка», в котором умещались похоронные принадлежности, разносортные мумии, гробы поменьше. Гробовщик  как академическая специализация  мог бы в ту пору пополнить номенклатуру профессий 1990-х. Не исключено, что это повальное увлечение «гробокопательством» расчистило территорию и помогло пробиться новому экспертному знанию.           

«История леса» Хансйорга Кюстера, написанная в 1998 году, «помнила» об идеологической медийной обработке, так встревожившей немцев угрозами, меткими слоганами и картинками с изображениями мертвых деревьев. И в России, и у себя в Германии книга имела прочные основания, вписываясь в готовые для нее контексты, и несла терапевтический смысл, покой и умственный катарсис. Немецкая «История леса» - это очень человечная книга, потому что она написана для людей и о людях, об их отношениях с природой.

Профессор Ганноверского университета, Кюстер по специальности палеоботаник, тот, кто занимается приложением ботаники к геологии, ботанической археологией, изучением «языка» растительных остатков, чтением окаменелых текстов. В России одна из ключевых фигур в  палеоботанике – Сергей Викторович Мейен (1935-1987), геолог и эволюционист. Он выдвинул принцип хронологической взаимозаменяемости признаков в стратиграфии и концепцию глобального флорогенеза, основанную на анализе всего ископаемого материала по наземным растениям[2]. Кюстер и Мейен во многом похожи. Несмотря на неточности, отмечаемые коллегами, они наводили «междисциплинарные мосты», закладывали фундамент современной  методологии науки, системного мышления и научно-популярного языка, доступного за пределами академической касты. Неслучайно, наверное,  их  подходы, пионерские, прорывные, подхватывали затем этнологи, историки, журналисты. Разница в одном: Мейен на Родине мало известен, а Кюстер, напротив, высоко оценен не только в Германии - прежде всего как специалист по истории культурного ландшафта, популяризатор науки. Европейскому читателю хорошо знакомы его книги «История ландшафта Центральной Европы. От ледникового периода до наших дней» (1-е издание – 1995 г.), переведены на английский, итальянский и французский  труды по истории Эльбы, Балтийского моря, Садового царства Дессау-Верлиц и другие.

Но «История леса» все-таки стоит особняком. В ней автор  поставил для себя сложнейшую задачу – создать путеводитель по лесу как комплексному культурному ландшафту, ввести в систему идей, мифов, практик, связанных с лесным организмом, сложно встроенным в политическую и интеллектуальную жизнь. Кюстер наглядно показывает своему читателю, как работает такой метод. «Не впадая в сантименты, спокойно и доброжелательно ведет (…) сквозь время и пространство, открывая (…) глазам такие детали и подробности, на которые тот вряд ли обратил бы внимание сам. Описание «с  точки зрения леса» позволяет ему преодолеть  границы между науками и привлечь сведения из самых разных сфер – политики и ботаники, поэзии и экономики, лесоводства и истории живописи»[3].  Перегородки и горизонты раздвигаются, а читатель, сам того не замечая, с легкостью и удовольствием переходит от одной новеллы к другой.

«Первые деревья. Первые леса»; «Лес в ледниковый период»; «Лес как универсальный ресурс «деревянного века»; «Ужасные леса» Тацита; «Леса средневековых деревень»; «Сады в дикой глуши»;  «Эпоха новых насаждений: деревья и национальная идея»; «Лес как объект споров и противостояний». Лес в «тотальном государстве»; «Смерть леса»; «От истории леса к его будущему»…  Здесь перечислены далеко не все очерки, «остановки в пути». Каждая глава  - зарубка. В ней не обязательны подробные разъяснения, в предисловии мы найдем даже что-то вроде извинения за неизбежные упрощения и отчасти поверхностное обозрение. Но ценность – не в готовых ответах и очередных порциях клише, а в вопросах, которые не ставились раньше,  в содействии, которое автор готов оказать тем, кто пробует снять шоры, чтобы самостоятельно смотреть и думать.

«Если  мы хотим  предотвратить дальнейшие вырубки тропических дождевых лесов  и других крупных лесов Земли, то есть реальную смерть лесов на обширных площадях, то необходимо не перестраивать мировой рынок древесины, а прежде всего заново осмыслить феномен колонизации. Вправду ли так необходимо насаждать на всей планете государственные структуры, закладывать постоянные, привязанные к месту поселения?» (с.242). Это финал предпоследней главы. А в конце вроде бы частное рассуждение, но в нем уже другой вектор, рассчитанный на продолжение разговора: «Что будет дальше с поврежденными лесами национального парка «Баварский лес»? Вырастет ли поверх погибших и упавших елок новый лес? И будет ли  он вправду заслуживать именования «девственный лес завтрашнего дня»? Когда-нибудь ответы на эти вопросы войдут в историю леса как описание события, важного для формирования ландшафта, важного, но не прервавшего эволюцию живой природы». (с.2 51).

«История леса» - добротная книга. Ее хочется цитировать, рассматривать фотографии, карты, иллюстрации. Она учит серьезному отношению к делу, к трезвой и вдумчивой работе с источниками и мифами, к пониманию своего места в мире и тому, что мы оставим после своего ухода.

В предисловии к русскому изданию Хансйорг Кюстер  пишет: «Различные традиции восприятия леса, обращения с лесом – очень интересная тема, и немцы были бы очень рады узнать, как видят свои леса другие народы, в частности, как видят и понимают леса в России. Будет замечательно, если издание «Истории леса» на русском языке оживит разговор на эту тему и вдохновит авторов на написание новых книг, доступных не только для специалиста, но для всех, кого интересуют вопросы взаимосвязи природы, экономики, культуры». (с.14).

«История леса. Взгляд из Германии» содержит зародыши таких исследований. «История леса», какую мы держим в руках, - на самом деле удивительная штука. Она не полностью немецкая, а немецко-русская. Случилось обыкновенное чудо. Чудо сотрудничества автора и переводчика Наталии Штильмарк. Наталья Штильмарк - дочь Феликса Штильмарка, замечательного русского биолога и публициста[4], внучка Роберта Штильмарка, автора романа «Наследник из Калькутты».  Есть прямая связь между детскими  опытами учеников Натальи Штильмарк в книге «Тайга глазами зверей и детей» (2005), где собраны наблюдения над природой в многочисленных биологических экспедициях, организованных ею в 1990-х 2000-х годах, и сегодняшней филигранной научно-переводческой работой. Наталия Штильмарк умеет искать. Ее не подводит чутье. Она нашла автора, деньги, издательство. Но самое главное, нашла верный язык и стиль, полиграфический, комментарийный. В высшей степени чуткий и … совестливый. Примечания переводчика  эталонны и требуют отдельной  статьи, потому что они открывают неведомые пласты русско-немецкой гуманитарной  культуры.

Симметричная «История леса. Взгляд из России»  не написана, но явно стучится в дверь. Слишком богата отечественная словесность лесными сюжетами, слишком нагружен идеологически, облеплен мифами концепт «русского леса» -  и в драматургии («Лес» А.Н.Островского), и в прозе (роман «Русский лес» Леонида Леонова, символика которого уже готова к эксплуатации националистами всех мастей). Недавняя политическая спекуляция под кодовым названием «Химкинский лес» заглохла, но может вспыхнуть в любой момент, как только откроются шлюзы для ее попадания в более широкий национальный контекст.  Гибель лесов от нашествия короедов-типографов, многокилометровые  лесные кладбища – сегодня не метафора или журнальное клише, а реальный мертвый ландшафт, который можно видеть из окна электрички или во время прогулки по лесам Подмосковья. Летние пожары 2010 года, уничтожившие огромные территории лесопосадок, ледяные дожди, последовательный разгром лесных хозяйств, их ничейность, переброс из ведомства в ведомство, – все эти фрагменты, потеряв статус новостного информационного повода, грозно возвращаются и напоминают о себе, как только возникает событие, появляется книга, такая, как «История леса».