Литература по Прилепину
«Когда состарюсь, издам книжонку…» - пел когда-то Владимир Высоцкий, предполагая издать книгу парижских наблюдений. Захар Прилепин старости не дождался. И по-большому счету – серьезен: как-никак издал целую книгу рецензий на прозаические и поэтические книги самых разных авторов.
Рецензия на книгу рецензий - постмодернизм чистой воды. К постмодернистам Прилепин относится с прохладцей, если не сказать – с неприязнью и следующих в этом направлении авторов Прилепин не рецензирует. Зато к «новым писателям» - Шаргунову, Елизарову, Садулаеву, Сенчину, Самсонову, Данилову - демонстрирует отношение теплое. Кто-то из них написал, по мнению Прилепина, шедевры, кто-то ещё нет, но все они составляют некую группу, с которой Прилепин связывает надежды русской литературы. Есть, конечно, и такие писатели, отношение к которым прямо противоположное. Например – Гришковец, Болмат, начавший писать прозу поющий поэт О’Шеннон. Они Прилепину чужды и о них, при всей разнице дарований каждого, написано с отчетливым раздражением, если не сказать – злостью. Есть и такие, как «дедушко («дедушко» - это такое новое слово цифровой эпохи – Д.С.) Личутин», стоящие выше «мастеров». Личутину адресованы, как и некоторым другим, не рецензия, а поклоны-благодарности. Ещё есть собственно «мастера» - Проханов, Быков, Буйда, Есин, Славникова, Ермаков. О них Прилепин пишет с пиететом, с наивысшим о Проханове, чьи романы Прилепин читал-перечитывал все. Проханов в чем-то не дотягивает до Личутина, но гениальность его сомнению не подвергается.
Есть в книге и довольно странные тексты. Например – о Дуне Смирновой. Смирнова описывается как надежный человек и друг автора. О её прозе, публиковавшейся в «каких-то питерских альманахах» сказано только: «Я совершенно не заметил как там, в этих рассказах, обстоят дела с архитектурой и словесной походкой – по-моему, всё было в порядке – зато я помню, что к финалу каждого рассказа у меня разгонялось сердце и леденели пальцы».
Когда сказать, в сущности, нечего, можно и так: критерий собственной «физиологической» включенности самый надежный. По большому счету Настоящая проза отличается от той, что пытается ею казаться, реакцией читателя. Если, скажем, наворачиваются на глаза слезы, то проза для этого, отдельно взятого читателя, настоящая. И кто-нибудь, въедливый, ироничный и саркастичный, рискнувший ступить вслед за Прилепиным (заметки-рецензии обозначены как «Пособие по новейшей литературе, с лирическими и саркастическими отступлениями») на ниву сарказма, не преминет отметить, что разгон сердца и леденение пальцев характеризуют не читаемое, а читающего, но оставим всё же сарказм автору книги.
Правда некоторые проговорки вызывают леденение пальцев уже у пишущего рецензию на рецензии. Например: «Что до Бродского, считаю своим долгом всякий раз напоминать, что будущий Нобелевский лауреат ненадолго уехал в деревню не только как тунеядец, но и как человек, едва не угнавший из Союза самолёт. С ним, надо сказать, Советская власть поступила очень бережно». Тут всё смешалось – и святая для Прилепина Советская власть с её якобы неизбывной гуманностью, и известная байка (её любит рассказывать Евгений Борисович Рейн) про действительно готовившийся одним из приятелей Бродского угон самолета. При этом как-то упускается из виду, что если б о замыслах угнать самолет стало бы известно «кому следует», то от Бродского бы осталось мокрое место.
Захар Прилепин читал и читает много. Таким, возможно, и должен быть профессиональный писатель. Значительное место уделено отзывам на книги и публикации поэтические, что свидетельствует ещё и о широте охвата и о глубине интереса.
Многие из прочитанных и отрецензированных книг - сочинения объемные. Взять «Остромова или Ученик чародея» того же Дмитрия Быкова или «Благоволительниц» Джонатана Литтелла (Прилепин дает и рецензии на переводные книги). Кстати, оба этих романа, казалось бы, должны были вызвать у Прилепина отторжение. Как-никак он последовательно придает – в том числе посредством публицистических выступлений, - своему проекту красно-имперские оттенки, но и «Остромов» и «Благоволительницы» Прилепиным принимаются практически без оговорок, даже – с восторгом. Получается – то ли образ Прилепина мифологичен, то ли при его восприятии происходит, как говорят психологи, ошибка стимула, то ли Захар Прилепин лукав, причем настолько, что с какого-то момента сам попадает под влияние собственного лукавства. Впрочем, последнее, возможно, также следует отнести к характеристикам писателя-профессионала. Правда, саркастичный комментатор мог бы заметить, что такой ход скорее всего ход сознательный, часть стратегии проекта, но мы обещали саркастичными не быть.
Прилепин очень пристрастен. Но пристрастность уж точно необходимое свойство писателя, а если почитать самого Прилепина и послушать, что и как он говорит, то выбор того или иного текста для рецензии становится понятен: пристрастия Прилепина в первую очередь идеологические, политические, а эстетические – во вторую.
Хорошо это или плохо? Ни то, ни другое. Эстетика давно, очень давно в определенном секторе отечественной изящной словесности вторична. Или – подобное кем-то может быть расценено как вольный повтор ленинской формулы, кем-то как формулы Ролана Барта, - внутри отечественной культуры давно сосуществуют разные эстетики. Очень часто «не замечающие друг друга».
И, конечно, главное в книге Прилепина не сами рецензии, в которых автор пытается склеить две совершенно разные ипостаси – рефлексивно-теоретическую критика и прикладную рецензента. Главное – две статьи, открывающая книгу и книгу завершающая, «Русский язык без почвы не жилец» и «Россию спасут армия, флот и реформа русского языка», а также статья «Теперь мы будем жить отдельно» на больную для советских, т.е. – российских, писателей тему: писатель и власть.
Да, тема больная, но жить отдельно писателям и власти не суждено. Не потому, что так называемая власть этого не хочет. Уж кого бы «она» отселила от себя куда-нибудь подальше, так это писателей. Прилепин скорее прав, описывая «круг чтения» нынешней власти с ностальгическим чувством по сталинским отметкам «Сволочь!» на полях произведения Андрея Платонова и печалясь о том, что нынешнюю, в лице Путина или Медведева, невозможно представить с томиком Лимонова или Сорокина.
Прав ещё потому, что роль писателя действительно стала другой. Его (писателя) влияние, и прежде слишком преувеличенное, ныне выглядит возможно ниже реального. Но стоит писателю уйти в Сеть, стоит ему перестать цепляться за «бумажные носители», как его аудитория может увеличиться на порядки. Конечно, для этого необходимо стать актуальным, измениться, подстроиться, но с тем, кого будут читать миллионы, власти придется считаться. Другое дело, что считаться и читать - разные вещи. Читать будут те, кому положено по должности. Но жить отдельно не получится в первую очередь потому, что карма российских писателей в том, чтобы всегда думать о власти. Их мысли о ней, порожденные ею треволнения помогают власти властвовать, осуществлять свои функции. Таким образом власть как абстракция опредмечивается.
На самом деле это писатели заинтересованы во власти, а не наоборот. Таков, думается, печальный итог развития отечественной литературы. Она никуда съезжать не собирается. И не соберется. Будет ютиться в уголке. Если понадобится – сбегает за пивом. А то, что Прилепин в статье про писателей и власть допускает передержки и подтасовки – мелочи. Ведь слова Мандельштама «Я человек эпохи Москвошвея!» никаким образом не говорят о мандельштамовской симпатии ли, любви, или хотя бы – о его признании значения власти. Они совсем о другом, но Прилепину важно написать программное «…жить в России ужасно, но это такое счастье», для него ложная дихотомия «очернитель-охранитель» важна, важно упомянуть, что эти две ипостаси соседствовали во всех русских писателях. А то, что понятия эти из разных пространств, между которыми могут лишь выстроиться переходы, но которые никогда не пересекутся, не важно. Звучит красиво, остальное – пустяк. И также «красив» пассаж о том, что в России «всегда действовало взаимное притяжение и одновременное отторжение литератора и власти. Они разговаривали – и беседа шла, в историческом смысле, на равных. Даже если вторые физически уничтожали первых».
Тут от Прилепина ждешь хоть какого-то упрека в адрес «вторых», хоть какой-то жалости по поводу «первых», но он суров и занят вопросами, где нет места сантиментам: «Ситуация начала качественно меняться лишь в последние полтора десятилетия. И я даже не решусь сказать к лучшему или к худшему».
К худшему, конечно, к худшему! Если нет возможности уничтожать тебе неугодных, это никуда не годится. Утешать может лишь то, что для уничтожения теперь (да и раньше они были, и частенько использовались) имеется множество вполне гуманных способов.
…Программными для автора оказываются первая и последняя статьи книги. В первой Прилепин пишет, что русская литература, разрубленная «ровно пополам» в Гражданскую войну, осталась в Советской России, где «выживала и выжила». Можно, конечно, поспорить – стоит ли относить к произведениям советской литературы «Чевенгур», стоит ли рассматривать Зощенко как советского писателя (Прилепин оговаривается насчет Булгакова, Мариенгофа и Добычина – «писать прозу, находясь в стране Советов – это ещё не значит быть советским писателем»). Отталкиваясь от высказывания Газданова о ситуации в эмигрантской литературе, автор делает два вывода. Первый – что литература все-таки осталась на родной почве. Второй – русская литература вне почвы не живет. И заключает – «Надо держаться за свою землю всеми пальцами: нет ни у нас, ни у нашего языка иного пристанища».
Тут бы может быть и стоило согласиться с Прилепиным, но опять у него путаница. Он смешивает язык и литературу, намеренно забывая, что, когда говорят на языке и передают его детям и внукам, то не обязательно на этом языке читать литературные произведения. Или их писать. Литература и язык - два пересекающихся пространства, не покрывающие друг друга. Прилепин с подлинной теплотой пишет о своем деде, человеке много в жизни видевшем, воевавшем, тяжело работавшим, бывшим отличным организатором и руководителем, пусть и низового уровня. Когда его как-то спросили – почему он не сделал настоящую «карьеру»? – дед ответил, что был и всю жизнь оставался необразованным, читал и писал с трудом. То есть получается, что для того, чтобы быть достойным человеком, вовсе не обязательно знать и читать художественную литературу. Вполне можно за всю жизнь ни прочесть ни одной книги.
Повторим: национальная идентичность и национальная литература хоть и перекрывающие друг друга пространства, но площадь перекрытия бывает крайне малой, даже – стремящейся практически к исчезновению. Ведь помимо деда Прилепина миллионы и миллионы русских людей хранили и передавали язык своим детям и внукам, а подписывались крестиком. Что, повторюсь, не мешало быть им хорошими людьми. Даже больше – иногда русские люди, как, скажем, молокане, оказывались вообще на другом континенте, но и это не мешало им сохранять язык на протяжении уже более сотни лет.
Имперско-державная формула, в соответствии с которой язык, земля и народ скрепляются, помимо власти, ещё и высокими образцами литературы, выглядит неплохо. Лучше, гуманнее, чем лаконичная «кровь и почва». Только – устарела. Будучи воплощенной непосредственно в литературе, с эстетической точки зрения она рассыпается в прах.. Примеров тому, к счастью, масса.
