Неспрошенные: интеллектуалы и медиа
В последнем, шестом из выпущенных к настоящему моменту издательством “Весь мир” сочинений Юргена Хабермаса, выделяются два блока. Первый – достаточно формальные и достаточно безличные рассуждения о современном состоянии Европейского союза, о проблемах, перед ним стоящих, и перспективах, которые могут для него открыться, если исходить из давно разрабатываемого Хабермасом комплекса идей о коммуникативном поведении и публичности. Второй – представление тех интеллектуалов, которые своими действиями способствуют сохранению и актуальности наднациональных образований, в том числе объединенной Европы. Дело не только в том, что в первой части собраны “портреты” тех, с кем Хабермас был знаком лично, кем восхищался или с кем полемизировал, но и в том, насколько операбельным оказывается понятие “публичной сферы” и каким образом эта сфера функционирует – и благодаря кому. Философы Ричард Рорти и Жак Деррида, философ, теоретик и практик права Рональд Дворкин, теоретик Бернхардт Петерс, марксисты Карл Реннер и Бруно Крайский, политические деятели Вольфганг Абендрот и Ханс-Иоганнес Рау – те, кто высказывались публично, дискутировали не только на высокие “отвлеченные” темы своих дисциплин, но проявляли внимание к “животрепещущим проблемам”: вмешательству в индивидуальные гражданские свободы, проведению допросов с принуждением, отношению библейской веры к авторитету наук, фетишизму науки (с.23, 60).
В каждом из них Хабермас отмечает те или иные, прежде всего, гражданские черты: такой американский патриотизм, “перед которым миру не надо трепетать” – то есть атлетический интернационализм (о “гордости за нашу страну” Р.Рорти – с.31); убеждение Ж.Деррида в необходимости автономии, даже гражданском неповиновении университетов (35), и главное, его этическую позицию (даже если она происходит от теологического основания (33-52: Хабермас проводит параллель с работами Кьеркегора); отстаивание морального содержания права Р.Дворкиным в сражениях с правовыми позитивистами (57) и т.д.
Каждый из них - неординарная личность (или был таковой, увы), каждый из них изобрел даже свой вид “безупречной философской прозы” - и тем не менее, в общем плане Хабермас считает, что “даже самокритичное усваивание нашей индивидуальной жизненной истории остается – известным образом – общей для всех конструкцией” (43). То есть ценность коммуникативного поведения, как видно на этих примерах, несобственна, неприсавеваема, ибо действия по организации или поддерживанию дискуссий поддерживают не тех, кто инициирует или продолжает дискуссии, но то общее дело, на которое и направлены их усилия. Влияние, которого добиваются словами, не должно быть использовано как средство для обретения власти. Носитель такого коммуникативного действия, интеллектуал – не политик, не эксперт и не журналист. Не теряя представления о своей способности ошибаться, и очевидно не дожидаясь, пока спросят его экспертного мнения, он должен “иметь мужество заявлять о своей нормативной позиции и иметь фантазию для изобретения интересных перспектив” (68). Он должен быть озабочен не столько формой изложения, сколько “привилегией заботиться о публичных делах лишь в качестве побочного занятия” (68). Обладая “негероическими добродетелями” и некоторой довольно тревожной чувствительностью (Хабермас описывает ее в следующих терминах: “опасливая чувствительность”, тревожное предвосхищение”, “чувство, что чего-то недостает”) и в каком-то смысле провидя изменения и нарушения в том, что остальные считают обычным делом, он попросту обязан действовать доступным ему способом, а именно, средствами публичного дискурса, и делать это наряду со своими основными занятиями. Ибо неисполнение действия в терминологии Хабермаса – это почти грех, как для отдельных граждан, так и для отдельных государств (98).
Правда, Хабермас вынужден признать и то, что европейцы не способны выступать сплоченными (76) и все еще не в состоянии образовывать нечто вроде global players, чтобы действовать сообща. ЕС можно критиковать с точки зрения проблемы finalité, т.е. того, ради чего государствам следует объединяться помимо экономических задач, и с точки зрения “неприкрытой элитарности” (81) процесса объединения и дальнейшей судьбы Европы, обсуждаемой за закрытыми дверьми, не говоря уже об основательной реформе ООН. Хабермас проводит эту критику не без жесткости, однако в его работе очевидна убежденность в том, что объединение или несколько объединений, пусть только нескольких государств, неизбежно и необходимо для них самих.
Речь, конечно, не идет о G8, G22 или G77, ибо “смехотворное несоответствие между холостым ходом помпезных саммитов G8 и почти восторженными, доходящими до гротеска ожиданиями, которые в кругах медиаобщественности, а также на протестных сценах связываются с этими политическими мероприятиями, превратившимися в пустые символы, является симптомом, выдающим ширящееся осознание того, чего не достает : не хватает транснационального органа для переговоров, который имел бы достаточно репрензентативный состав, для того чтобы честно выторговывать компромиссы для решения глобальных проблем” (94).
О чем же идет речь? Читатель найдет на страницах этой книги рецепты, предложения, максимы, выраженные в формах долженствования. Здесь и модель делиберативной политики, и аргументы в пользу постепенной интеграции. Они кажутся вполне разумными и правильными. Так, едва ли можно спорить с тем, что глобальность некоторых проблем не позволяет решать их силами того или иного государства. Или с тем, что публичная коммуникация имеет смысл, если происходит приток информации, “получаемой благодаря дорогостоящим исследованиям” и “подкреплению посредством аргументов, основанных не на бесплатной экспертизе” (108). Не вызывает возражений и то, что “революционизирование” (126) средств передачи информации привело к расширению и сгущению коммуникационных сетей.
Если публичная сфера фактически является посредующим звеном между институционализированными дискурсами и эпизодическими и неформальными обсуждениями потенциальных избирателей, чьи мнения складываются в «пучки конкурирующих мнений» (109), приходится вновь вернуться к вопросу о том, кем эта сфера поддерживается, кто ее атланты? По мнению Хабермаса, это качественная пресса и именно ей, по-прежнему прессе и никакому другому посреднику или «средству», отводится роль формирования общественного мнения путем информирования и тщательного комментирования. И это несмотря на то, что Хабермас не только не отрицает “дикость” потоков коммуникации в публичной сфере, где господствуют массмедиа, но и говорит о “вавилонском смешении голосов” эссе, блогов и т.д. В нем не было бы проблемы, если бы мощные коммуникативные потоки не были бы отделены от процессов принятия решений (129) и если бы в виртуальном пространстве функционировали эквиваленты структур публичности, которые производили бы селекцию децентрализованных сообщений (129).
Убежденность Хабермаса в возможности договаривания, в разумности переговоров, кооперативном поиске решения, проявляемая в течение столь долгого периода его работы, заслуживала бы, вероятно, большего уважения, если бы он не считал ее естественной. Но здесь он проводит даже аналогии к области юридической, замечая, что “практика юрисдикции обрушилась бы, если бы граждане действовали без молчаливо признанного условия, что они участвуют в честном судеьном процессе (121). Соответственно, граждане не пытались бы урегулировать “тонкие материи” своих интересов, если бы не были уверены, что консенсус достижим. Но есть в этой книге помимо дикости потоков и неразличения ролей и другие знаки, которые все-таки заставляют с сомнением относиться к тому, что читаешь. Так, в одном из эссе о Рорти дважды на одной странице переводчик счел возможным использовать прилагательное “ошеломляющий” (ошеломляющая среда, ошеломляющие реакции природы - 22) - такова характеристика реальности, с которой вынуждены иметь дело интеллектуалы, в том числе недостающие медиаинтеллектуалы. Странное слово для разумного и рационального дискурса о «все более всеохватном консенсусе относительно основных потребностей» (28).
И главное в затронутом контексте, пожалуй – это как раз фигуры интеллектуалов, все более нечеткие, все более расплывающиеся в некоторых неопределенных группах, маневрирующих между абстрактными и взаимозаменяемыми возможностями, в отношении которых один марксистский теоретик недавно диагностировал неприятие как раз какого бы то ни было поиска интерсубъективного основания их практики.