Чтение и аффект: к постановке проблемы

Очень часто приходится сталкиваться с метафорическим употреблением понятия чтения. Чем это может объясняться, а главное – что за ним скрывается? По-видимому, при экстраполяции чтения на предметные области за пределами самой литературы под таковым все же понимается усилие по дешифровке неких значений (изначально они располагаются в пространстве литературного произведения). Чтобы продлить эту линию, логично допустить, что «чтение» так или иначе отсылает к теориям коммуникации, которые, как известно, воспринимают аффект – предмет моего дальнейшего рассмотрения – всего лишь как помеху (шум, сбой при передаче сообщения и т.п.). Однако если взглянуть на чтение как на элемент современной теории литературы, то, возможно, его роль предстанет иной, что повлечет за собой и иной способ применения этого понятия.

Если набрасывать контуры подобной теории, то в ней чтение окажется сродни инновационному – точнее предельному – опыту самой литературы. Вспомним определение литературы, предложенное Жилем Делёзом. В его толковании она создает иностранный язык внутри родного языка, порождает новый синтаксис, подаваемый под именем писательского стиля, и одновременно выводит язык к его пределу, или внешнему. Для Делёза это те Видéния и Звуковые образования (Auditions), которые вообще не принадлежат языку. Он называет их также Идеями. Все вместе это означает, что литература находится на стороне становления, что ее отличительная особенность – это незавершенность и незавершаемость, – то, что позволяет говорить о ней в терминах жизни. Я привожу эти размышления потому, что в них с наибольшей четкостью отразилось общее для ХХ века понимание изменившейся роли самой литературы. Можно было бы назвать и другие имена.

В статье «Литература и жизнь» Делёз не употребляет слово «аффект». Однако что означают эти необычные на первый взгляд отсылки к становлению-женщиной, животным и даже молекулой, как не аффективное измерение самого письма-чтения? Мне хотелось бы подчеркнуть, что такой предельный образ литературы как улавливателя внешнего – в первую очередь по отношению к самой литературе – не может не сказаться на нашем понимании чтения. Это значит, что из мажоритарной культурной практики чтение превращается в предприятие опасное, рискованное, словом – по-настоящему миноритарное. Чтение уже не гарантируется литературой как социальным институтом или теми установлениями классической литературы, из которых оно выводилось как вспомогательный в своей основе процесс. Отдавая отчет в изменениях, произошедших с самой литературой, мы должны понимать, какие ставки кроются сегодня в «чтении».

С другой стороны, уже в постструктуралистских (а точнее семиологических) исследованиях «чтение» употребляется в аффективном смысле, и мы видим это на примере анализа восприятия изображений. Хрестоматийный пример – это бартовский punctum, определяемый им как один из режимов чтения фотографий. (Другой режим – конвенциональный или, иначе, классический – отражен в понятии studium’а.) Если развернуть эту двуединую структуру – по Барту, структурную закономерность, – то аффективное восприятие фотографий будет точно так же подводить нас к границе – только в данном случае видимого. В самом деле, укол, наносимый фотографией, этот опыт «пунктирного» восприятия, заставляет зрителя отвлекаться от увиденного, переживая заново любовь или боль. Или вместе и то и другое. Ситуация осложняется, пожалуй, тем, что разрыв присутствует в самой интенциональной структуре образа. Со своей стороны это показывает Жак Деррида, не только вспоминая знаменитый комментарий Барта к фотографии, но и разрабатывая свою теорию призрака. Призрак – это тот другой или то другое, которое дестабилизирует, в частности, изображение, отнимает наличное (налично данное) у него же самого. Можно сказать и так: внешнее, открываемое литературой, равно как и изображением, есть область аффекта, неподвластного субъекту в его классическом обличье.

Опознать аффект можно по утрате центрированной позиции наблюдения, будь то контроль за развертыванием действия в повествовании или взгляд на изображение в качестве упорядоченного и законченного целого. В том и другом случае речь идет о сохранении дистанции. Однако чтение, понимаемое как аффект, не исчерпывается ни нашим Я в качестве контролирующей инстанции, ни серией проекций такового. Делёз пишет об изобретении малого народа, которого – пока – недостает («un peuple qui manque»). К нему относится как герой произведения литературы, так и собственно читатель. Фактически можно утверждать, что опыт чтения и создает ту новую внелитературную (внеизобразительную) реальность, которая и помечается этим словосочетанием.

Чтение, понимаемое таким образом, всегда обращено к сингулярному – к тем событиям, о которых мы не имеем ни малейшего представления заранее. Это чтение становится проводником самого внешнего, логики новых сочетаний и неизвестных ранее возможностей. Приравниваемое к жизни – или миру, – такое чтение с необходимостью множественно и, конечно, материально. Оно преобразует нас самих.

Не секрет, что видео- и Интернет-среда очень часто моделируется по старой схеме чтения. На мой взгляд, проблема состоит не в том, чтобы искать адекватные способы для ее освоения. Имеет смысл задаться вопросом более радикальным: есть ли что-то в опыте нашего вхождения в эту среду настолько необычное и даже, может быть, невыразимое, что оно требует для себя новых языков описания? Или мы по-прежнему воспроизводим ту модель чтения – а значит восприятия, – которая не позволяет нам мыслить себя как общность в становлении, то есть читателей необходимо деиндивидуализированных, потерявших право распоряжаться как языком, так и изображением? Нельзя не признать, что коммуникация, осуществляемая через Интернет, стала областью больших эмоциональных инвестиций: в этом можно видеть проекцию подсознательных или полуосознаваемых желаний, связанных с преодолением все новых и более пугающих форм отчуждения.

Ведь даже анонимность, даруемая пользователям мировых сетей, есть род преодоления новейшей социальной разобщенности. Впрочем, часто выходит так, что игра ведется по устаревшим правилам: анонимность превращается в инструмент контроля, а желание – то, что можно было бы назвать аффектом чистого общения, – канализуется в систему иерархически построенных сообществ. Интернет в этом случае оказывается вместилищем традиционных отношений, поменявших один лишь «интерфейс». Мне представляется, однако, что если видеть в нем продолжение возможностей малой литературы, о которой говорилось выше, то это и будет местом испытания самих социальных связей, местом зарождения доселе небывалого сообщества. И нам, исследователям, придется изменить саму оптику нашего взгляда. В самых общих словах, Интернет утратит свойства семиотизируемого объекта. Иначе говоря, вместо системы знаков, подлежащей расшифровке, мы столкнемся со своего рода матричной структурой, отпечатком которой и будет наша субъективность (если по-прежнему применимо это слово). Исследователь окажется составной частью изучаемого им объекта. А это имеет отношение к изменившейся организации гуманитарного знания в целом. Стало быть, чтение, моделируемое через аффект, заставляет пересмотреть сами инструменты анализа: мы читаем по-новому, по-новому читают и нас.

См. также: Рубрика «писать:читать»