«Только не я»

 

 

Весна 2011 года. В кафе заходит красивая коротко стриженная женщина. «Здравствуйте, Катя, я Марина», — говорит она и садится. И мы молчим, наверное, минут десять, делая вид, что изучаем меню. Потому что я боюсь начать, а она — не знает, с чего начать этот неуютный и совсем не светский разговор.

Начало выходит само собой: «Представляете, — вдруг говорит Марина, — пригласили на конференцию в Прагу. А я так боюсь лететь, как будто в первый раз. Я даже врачу позвонила, спросила: а можно ли после рака летать на самолетах?» Врач, умница, ответила: «Можно, даже нужно. Мы не для того вас лечили, чтобы вы похоронили себя дома, за плинтусом, в страхах и тоске».

Через день Марина улетела. Обыкновенная командировка. Научная конференция, какие бывают у врачей, Марина ведь врач по профессии. Четыре дня. Ровно столько было у меня для того, чтобы понять, есть ли у проекта «Победить рак» какое-то будущее, а у нее — чтобы решить: действительно ли она готова рассказать свою историю людям.

 

ИЗ ДНЕВНИКА МАРИНЫ ПАК

Меня зовут Марина Пак. Мне 53 года. Я главный врач-психиатр одного из территориальных округов Москвы. У меня множественная миелома. Я лежу на 20-м этаже огромной больницы и всё время прокручиваю свою жизнь назад, пытаясь как можно точнее определить: когда и что именно пошло не так, что же со мной случилось? Почему? Порой мне кажется, всё это сон, морок. Надо просто протереть глаза, встряхнуться. И окажется, что всё — неправда. Это я сама себе придумала. Надо проснуться. Но я просыпаюсь посреди ночи. Тру глаза. А в голове всё тот же ужас, отчаяние и злость: почему я? Почему это всё — со мной? В чем я виновата? Я снова и снова ищу эту зацепку, этот крючок, эту точку отсчета. Мне кажется, если я пойму, почему это случилось со мной, то я смогу исправиться или исправить обстоятельства своей жизни. И всё будет хорошо.

Пару дней назад я решила начать вести дневник. Иногда пишу сама. Когда нет сил, диктую, а дочь записывает. Так мы убиваем время. Мне кажется, это — выход. Так я смогу найти ответ, так смогу докопаться до самого начала. Я почему-то верю, что это поможет.

 

Психиатр по профессии, то есть специалист по тонкостям человеческой психики, перед своим страхом диагноза — неизлечимая болезнь, скорая и мучительная смерть — Марина оказалась почти бессильна. Свой дневник она начала вести на пике отчаяния, в точке невозврата. И он оказался единственно возможной спасительной соломинкой. Словно бы разматывая жизнь в две стороны: назад, к первоистокам и первопричинам, и вперед, в пугающую неизвестность, — она пыталась ответить на все те вопросы, которые, как правило, и задает себе человек, столкнувшийся с раком. Ответы на них подразумевают выход, перспективу, спасение. Но иногда (и это подтверждается множеством научных работ по онкопсихологии) сам факт постановки вопросов мобилизует, придает заболевшему уверенности в том, что его случай и есть тот самый, как его называют медики, казуистический, маловероятный, но подразумевающий благоприятный исход. Впрочем, Марина начала свой дневник с совершенно иным настроем.

Как и у всех нас, обыкновенных, зажатых суевериями и предрассудками людей, у нее была четкая убежденность: такая трудная и смертельно опасная болезнь не может появиться просто так.

У всего этого должна быть причина. Хотелось, чтобы причина эта была внешней. Из тех, что можно назвать, осмыслить и, желательно, исправить.

Это — общая уверенность людей: рак приходит за что-то, по каким-то поводам, из-за какой-то провинности, даже греха. Вот двадцать наиболее часто повторяющихся вопросов, которые я записала в блокнот, пытаясь понять, что именно волнует людей в связи с раком. И вопросы об эмоциональных, мистических и философских причинах — в лидерах.

 

1. Рак — это наказание? За что? Почему страдают дети?

2. Если у тебя рак, это на сто процентов значит, что умрешь?

3. Рак — это наследственное? Я заболею тем же, от чего умерли мои родители и бабушки с дедушками?

4. Может ли стресс быть причиной рака? Если не нервничать, то не заболеешь?

5. Правда ли, что рак — это болезнь, запрограммированная на уровне ДНК? Это значит, что болезнь заложена в нашу программу и профилактики не существует?

6. Раз заразен? Он передается от человека к человеку?

7. Можно ли уберечь себя от рака или всё бессмысленно? Пробьет час и, если предначертано, болезнь всё равно наступит?

8. Почему не существует профилактического лекарства от рака?

9. Есть ли универсальное лекарство от рака? Или его скрывают фармацевтические боссы, чтобы заработать на наших страданиях побольше денег?

10. Лечение от рака: химиотерапия, операции, трансплантации — всегда мучительны и заставляют страдать. Может, лучше вообще не лечиться, раз уж всем нам суждено умереть?

11. Почему некоторые курят и пьют и доживают до ста лет, а другие сидят на «здоровых» диетах и всё равно сгорают от рака?

12. Есть ли на свете люди, которые вообще не восприимчивы к раку? Это иммунитет? Как его укрепить?

13. Какой рак самый страшный, чего надо бояться
в первую очередь?

14. Существуют ли профессиональные раки? Где нельзя работать?

15. Обязательно ли пациенту сообщать его диагноз? Может, это его, в конечном итоге, и убьет? Когда лучше промолчать?

16. Может ли рак развиться от мыслей о раке? От разговоров о нем, от внутреннего напряжения по этому поводу?

17. Как уберечь себя от рака? Существует ли какое-то специальное питание, диета?

18. Я знаю много историй, когда люди меняли образ жизни, и рак у них проходил сам собой. Может, медики просто морочат нам голову? И никакого рака нет?

19. Можно ли верить тем, кто говорит, что рак — это порча, которую можно снять только методами нетрадиционной медицины?

20. Когда надо начинать бояться рака, в каком возрасте? Что делать, чтобы подготовиться?

 

Все эти вопросы, безусловно, крутились в голове у Марины Пак. Ей казалось, что причину рака следует искать где-то в глубине, в каком-то изломе ее прежней жизни. Но первые строчки дневника охватывают совсем недавние события. Вроде бы в них есть кое-какие ответы. Но точны ли они?

 

ИЗ ДНЕВНИКА МАРИНЫ ПАК

МАЙ 2010 ГОДА

Работа, работа, встречи, пациенты, жизнь проходит в белом халате. Я так устала, сил просто нет. Не хватает времени ни на семью, ни на себя. Живу работой, жизнью пациентов. Недавно консультировала девушку с онкологическим заболеванием. Семья металась в растерянности. Я попыталась поддержать, даже поехала вместе с пациенткой и ее мамой в специальный магазин, чтобы помочь купить парик… По пути разговаривали. Что я ей говорила? Обычные профессиональные слова: «Всё будет хорошо, держитесь». Не могу сказать, что ей тогда стало сильно легче. Сейчас только понимаю: какая же я была дура, это же совершенно не работает. Надо как-то иначе. Но как?

Надо вернуться, надо вспомнить, что было в моей жизни до болезни. Ничего конкретного вспомнить не могу. Помню только, что последние полгода дикая слабость, в выходные одно желание — не вылезать из постели и чтобы никто меня не трогал. Умом понимаю: такая слабость — это не очень хорошо. Но сама себя успокаиваю: это просто возрастные изменения, нагрузки… Решила привести себя в форму: каждое утро обливаюсь холодной водой, а еще массаж и йога… Результата никакого. После майских праздников решаю пройти диспансеризацию. Первые анализы показывают: что-то не так, нужно еще более тщательно провериться. Думаю, в июне отпуск — придется лечь в больницу. По-быстрому обследуюсь, а потом рвану куда-нибудь, ну, например, на море.

 

На море Марина не поедет ни в этом году, ни в следующем. Июньское обследование даст плохой результат. Недопустимо высокий белок в моче, как следствие — подозрение на болезнь почек и необходимость срочно ложиться в больницу. Звучит угрожающе. Но Марина еще не понимает, насколько всё серьезно на самом деле.

 

ИЗ ДНЕВНИКА МАРИНЫ ПАК

ИЮНЬ 2010 ГОДА

ОТДЕЛЕНИЕ НЕФРОЛОГИИ ОДНОЙ ИЗ МОСКОВСКИХ БОЛЬНИЦ

Именно здесь я впервые задумалась: а вдруг и вправду что-то серьезное. Нет, только не это, я не могу болеть. Я хочу сказать об этом кому-то, объяснить, как много у меня планов, как не укладывается в эти планы болезнь. Но говорить не с кем. А еще мне кажется, как только я произнесу это вслух, болезнь станет реальностью. А пока ее можно отодвинуть, не заметить, отогнать. Но больничная жизнь — это замкнутый круг. И я всё время возвращаюсь к одним и тем же мыслям. В них пока только страх и никакой конкретики.

Анализы, обследования, врачи работают спустя рукава. И это страшно бесит. Потому что у себя на работе я своих сотрудников гоняю, заставляю бегать, торопиться, успевать... Но там, у себя, я главный врач, начальник. А здесь кто? Простой бесправный пациент. Мне не говорят ничего конкретного: обследование тянется и тянется.
И кажется, будет длиться бесконечно.

 

Так Марина Пак, врач с тридцатилетним стажем, впервые всерьез оказывается по другую сторону белых халатов. И увиденное и перенесенное на этой стороне потрясает ее, пожалуй, не меньше, чем сама болезнь: помимо элементарного и понятного страха смерти есть еще страх бесправия, беспомощности, страх быть неуслышанным, неосмотренным, непринятым, забытым в бесконечной очереди страждущих пациентов. Я рассказываю Маринину историю профессору Рашиде Орловой, заведующей химиотерапевтическим отделением Санкт-Пе­тербургского городского клинического онкологического диспансера. И Рашида Вахидовна удрученно качает головой:

— Я считаю это чуть ли не самой большой проблемой отечественной медицины. Мы иногда забываем, что это больной имеет право, а мы, врачи, обязаны: информировать, лечить, помогать, успокаивать, давать право на выбор. А чаще мы исходим из чего? Из того, что мы врачи, умные, образованные, у нас есть пациенты, их много, и мы имеем право, а они обязаны принимать с благодарностью саму возможность быть вылеченными, нашу концепцию лечения. Принимать беспрекословно и молча. Как минимум это унизительно. И это ставит человека в положение просителя милости врачебной. А еще это — нарушение клятвы Гиппократа.

Что касается клятвы Гиппократа, то, поскольку пациенты ее не знают, а некоторые врачи забывают, едва встав со студенческой скамьи, я считаю уместным в этой книге привести ее текст. Вот так самый главный, высший врачебный этический кодекс выглядит в российском варианте в редакции 1999 года.

Перед лицом своих Учителей и сотоварищей по великой науке и искусству врачевания, принимая с глубокой признательностью даруемые мне права Врача, торжественно клянусь:

• чисто и непорочно проводить свою жизнь, творя милосердие и не причиняя зла людям;

• никогда и никому не отказывать во врачебной помощи
и оказывать ее нуждающемуся с одинаковым старанием
и терпением независимо от его благосостояния, национальности, вероисповедания и убеждений;

• никогда не обращать мои знания и умения во вред здоровью человека, даже врага;

• в какой бы дом я ни вошел, я войду туда только для пользы больного, будучи далек от всего неправедного, пагубного и несправедливого;

• направлять лечение больных к их выгоде сообразно с моими силами и возможностями;

• не давать никому просимого у меня смертельного средства и не показывать пути для осуществления подобного замысла;

• умолчать о том, чтобы я ни увидел и ни услышал касательно здоровья и жизни людей, что не следует разглашать, считая это тайной;

• почитать научившего меня врачебному искусству наравне с родителями, помогать ему в его делах и нуждах;

• постоянно изучать врачебную науку и способствовать всеми силами ее процветанию, передавая свои знания, умения и опыт врачевания ученикам;

• в необходимых случаях прибегать к советам коллег, более меня опытных и сведущих, отдавая должное их заслугам и стараниям;

• быть справедливым к своим сотоварищам-врачам и не оскорблять их личности, но говорить им правду прямо и без лицеприятия, если того требует польза больного.

 

Мне, нерушимо выполняющему эту клятву, да будет дано счастье в жизни и в работе.  Нарушившему клятву да будет обратное этому и заслуженная кара.

 

Профессор Ольга Желудкова, доктор медицинских наук, заве­дующая отделом нейроонкологии ФГУ ФНКЦ ДГОИ им. Д.Ро­га­чева, моя добрая знакомая, слушает Маринину историю и вертит в руках распечатанную мною по горячим следам клятву Гиппократа. Молчит и качает головой, когда я прошу ее объяснить, как они (история безразличия и клятва) могут сосуществовать. Ольга Григорьевна молчит несколько минут. И видно, что она волнуется. И когда она заговорит, голос ее зазвучит чуть громче обычного:

— Больные не хотят идти к врачу. Потому что врач не хочет видеть больного. Это парадоксальная ситуация: чем меньше больных, тем лучше врачу. Но это же нонсенс! Как это так, врач, который сидит на приеме, не хочет видеть больного! Это — недопустимая ситуация, которая в равной степени оскорбляет и медицинское сообщество, я имею в виду врачей, которые неравнодушны к своему делу и к своей репутации, и пациентов. И с этим надо бороться.

Во-первых, в медицине, а особенно в такой непростой медицинской системе, которая сложилась у нас в стране, должны быть только те, кто хочет быть врачом, а не просто хорошо заработать. Второй момент: врачей у нас должно быть столько, сколько нужно, исходя из потребностей пациентов, а не из соображений чиновников. Ведь посмотрите, что творится у онкологов.
К докторам стоят очереди из десятков — и хорошо, если десятков, а не сотен — человек. Доктор торопится, у него нет возможности провести полную диспансеризацию, да что там — даже осмотр. И это парадокс, потому что у нас, с одной стороны, — переполненные медицинские институты, а с другой — в поликлиниках и больницах не хватает врачей. Их нет.

Поэтому, на мой взгляд, нужно увеличить количество как самих поликлиник, так и тех врачей, к которым идут пациенты, кому они доверяют. Только такие врачи и должны работать.
А другие, те, кто для галочки, кто с закрытыми глазами заполняет историю болезни, а потом идет домой варить борщ, — они должны себя изжить, их нужно увольнять, не допускать к работе.

Аналогичная ситуация и в стационарах. Вот смотрите: Московская городская онкологическая больница, зданию которой сто лет, в советское время вообще-то была райкомом партии — разве она может быть такой больницей? В онкологии
существуют свои принципы, свои особенности: специальная система вентиляции, очистки воздуха, специальная система акустики, стерильность. И вот я спрашивают и себя и вас, Катя: как в райкоме партии может быть онкологическая больница? В бывшем райкоме партии! Где никаких принципов, никакого стандартного подхода, чтобы лечить онкологическое заболевание, не было и нет. Как могут взрослые онкологические больные, а это тяжелые и очень тяжелые больные, приходить в эту убогость?! Не знаете ответа. И я не знаю. Потому что это невозможно, его нет! Они не хотят туда идти. Они хотят забиться, не лечиться, сидеть у себя дома. И сидят. И умирают, между прочим. А многие из них могли бы быть вылеченными.

 

Двадцать второго июня 2010 года Марина Пак получает результаты биопсии почки. В комментариях — подозрение на онкологию. Но опять ничего конкретного. Врачам некогда. Пациентов — тьма тьмущая. Кто-то из докторов на бегу бросает: «То, что с вами происходит, похоже на миеломную болезнь, но диаг­ноз надо подтверждать как минимум рентгеном, мы дадим направление». И убегает дальше, к другим пациентам. Один день, три дня, неделя. Марина ждет, но сил ждать больше нет: с одной стороны, чувствует-то она себя так же, не хуже, а с другой — полная неизвестность. Через знакомых докторов Марина записы­вается на рентген в Институт гематологии. И, не дождавшись ничего конкретного от своих врачей, сбегает из больницы. Рентген должен всё объяснить.

 

ИЗ ДНЕВНИКА МАРИНЫ ПАК

ИЮЛЬ 2010 ГОДА

2 июля 2010 года, в день рождения моей младшей дочери Юли, я узнаю результат своего рентгена. На снимке отчетливо видны поражения костей. Я больна. На моих костях дыры. Возвращаюсь в больницу, говорю им, что я знаю свой диагноз. Что нужно что-то делать. Приходит молодой врач-гематолог. Показываю снимки, прошу о консультации. Консультация длится 5 минут. Врач спрашивает, сколько мне лет. Ответ: 52. Он молчит и вдруг произносит: «А, ну, может, еще и успеете на трансплантацию». У меня земля уходит из-под ног.

В эту минуту меня как будто накрыло огромной черной посу­диной.

И в голове звенело только РАК, РАК, РАК. Я умру. А я ведь так и не пожила как следует. Я ведь столько всего не успела. Но в его глазах я видела, что он разговаривает с человеком, который уже свое прожил, для которого жизнь закончилась…

 

ИЗ ДНЕВНИКА МАРИНЫ ПАК

ИЮЛЬ 2010 ГОДА, РОНЦ им. БЛОХИНА

Каширка меня всегда пугала. Одно время мы жили всего в паре остановок от этого Онкоцентра на Каширском шоссе. Я ездила мимо на троллейбусе каждый день. Не специально, но как-то само собой получалось — отворачивалась. Не хотелось смотреть. Это страшное серое здание с малюсенькими окнами символизировало страх и горе. Хотелось побыстрее проехать мимо. И выходит, что если бы я сейчас ехала на троллейбусе, то я бы от себя отвернулась… Но сделать уже ничего нельзя, сбежать — нельзя, отменить болезнь — невозможно.

12 июля в 8 утра мы со старшей дочерью пересекли порог Онкоцентра. Так я оказалась по другую сторону. Вся в слезах, трясущаяся от страха. Меня поразило вот что: навстречу выходит охранник в годах, улыбается и говорит: «Добро пожаловать». Меня передернуло.

 

Так у Марины кончилась жизнь до рака. И началась другая, доселе неизвестная и пугающая. В саму возможность которой она в эту секунду даже не верит. Ведь для нее жизнь как будто бы уже кончилась.

 

ИЗ ДНЕВНИКА МАРИНЫ ПАК

ИЮЛЬ 2010 ГОДА

На Каширку мы приехали без вещей. Вроде бы на консультацию. Хотелось, чтобы доктор так и сказала: это ошибка, никакого рака у вас нет. Врач посмотрела анализы и сказала: «Сомнений нет, это миеломная болезнь. Срочная госпитализация». Я растерялась. Я еще что-то хотела сказать, спросить, но всё поплыло, как в тумане. Бумаги на госпитализацию, казенное белье, врачи, врачи, врачи... Как будто теперь моя жизнь пойдет по единственному возможному пути. Как будто другого пути нет. Как будто другие варианты уже исчерпаны.
Я поднимаюсь на 20 этаж, захожу в палату. Приходят врачи. Им уже всё ясно, а я еще сомневаюсь: может, не торопиться, может, нам не сюда, может, за границу… мне говорят: «Марина, надо лечиться, до заграницы вы можете уже не доехать».

 

Об этой, не у всех имеющейся возможности доехать до заграничной клиники для консультации и получения второго мнения, наконец, лечения и реабилитации писала мне Людмила Улицкая в самом начале нашего проекта, объясняя то чувство неловкости, которое испытывает любой совестливый человек, оказавшись перед лицом болезни в (пусть и очень умозрительном) привилегированном положении по сравнению с друзьями, соседями или просто соотечественниками.

 

Из письма Людмилы Улицкой от 11 июня 2011 года

«Дорогая Катя! Проблема (одна из) заключается в том, что я проходила лечение в Израиле, лечение стоило довольно больших денег, и они у меня были. Большая часть людей лечатся дома, и разница очень большая в уровне медицины, в качестве среднего медперсонала, в отношении к больным. Большая часть моих подруг лечится на родине, и я не могу не испытывать неловкость, что не могу всех их отправить за границу. Это меня сильно смущает — не вызовут ли раздражения мои рассуждения “благополучного” человека?»

 

У Марины выбора лечиться «здесь» и или «там» не было. Потому что на выбор не было времени. Вообще же вопрос времени в том, что касается рака, крайне важен. Эта болезнь не умеет ждать. И потому в столкновении с российской здравоохранительной системой медленного реагирования так часто одерживает победу. Волонтеры одного из благотворительных фондов нашей страны подсчитали: если заболеть раком и постараться соблюсти все формальности, что нужны для лечения, то помощь больной получит в среднем через три-четыре недели, которые
в ряде случаев могут стать роковыми в развитии болезни. Но так уж устроена система здравоохранения нашей страны. И спорить с ней по меньшей мере затруднительно. Хотя многим и хотелось бы: «Нет дешевых болезней, на самом деле. Все вопросы специализированной помощи — это всё дорогостоящее удовольствие, если решать их на современном уровне, — говорит академик Давыдов, главврач РОНЦ имени Н.Н.Блохина, рассуждая о возможности на деле применять задуманную Минздравсоцразвития систему лечения онкологических заболеваний по квотам. — Почему в большинстве случаев объем требующегося лечения в пять-шесть раз превышает квоту? Кто вообще придумал эту мешающую своевременному и качественному лечению схему финансирования? Автора этого проекта найти не удается. Проект есть, а конкретный автор — неизвестен. Я лично считаю, что это просто безобразие, потому что в стране, где конституционно гарантируется бесплатная медицинская помощь гражданину, получение этой помощи не должно быть проблемой самого гражданина. И не должен пациент углубляться в механизмы финансирования медицинской помощи. Это — проблемы государства. А с квотой что получается? Человек должен сам бегать, искать по чиновникам эту квоту, выбивать ее, ждать очереди...

Я считаю, что, как и во всех цивилизованных странах, гражданин России должен иметь возможность получить медицинскую помощь (в том числе и высокотехнологичную) на основании наличия паспорта гражданина Российской Федерации. И всё. И больше ничего. И лечиться спокойно. А мы будем стараться вылечить. И врач и пациент должны думать только об этом. Это главное. А всё упирается в какую-то бюрократию, нервотрепку
и несвоевременно, не так, не в том объеме полученное лечение. А следствие этого — сами знаете что…»

Говоря о государственной системе финансирования лечения сложных болезней — квотах, академик Давыдов, обычно спокойный и уравновешенный, выходит из себя. Для того чтобы лечить онкологическую болезнь, например, в центре, которым руководит академик Давыдов, пациенту нужна квота — это наше с вами право на бесплатное лечение сложных заболеваний. За нас платит государство. Как это работает, объяснить трудно, даже сами врачи не всегда могут. Но я попытаюсь.

В начале года каждому российскому региону в Минздраве выделяют определенное количество квот на разные болезни. Откуда берется эта цифра? Иногда сам регион предполагает: у нас в следующем году раком заболеют… допустим, сорок человек. Ну а если регион ленивый, цифру-прогноз спускают сверху.

И вот эти выделенные квоты в течение года делят на всех заболевших. По закону, чтобы получить квоту, вначале надо получить направление о направлении за квотой. Его дает в поликлинике врач, который поставил диагноз. Подписать направление должен главврач. Еще нужна выписка из истории болезни с пометкой о том, что высокотехнологичная помощь и вправду нужна. Потом — комиссия в местном департаменте здравоохранения. По ее решению больному выписывается талон на квоту. Если в данный момент мест в клинике нет, вас внесут в лист ожидания. Но чаще, особенно ближе к концу года, бывает так, что место есть, и даже дата операции назначена, а квоты уже кончились. Тогда пациент либо принимает решение лечиться за свои деньги, либо ждет квоты. До следующего месяца квартала или года.

Руководитель отделения трансплантации костного мозга РОНЦ им. Н.Н.Блохина, куда спустя полгода попадет Марина Пак, Капитолина Мелкова с горечью замечает: «Порой выходит так, что квота появляется тогда, когда уже не нужна пациенту. Это не редкость, но пережить такое почти невозможно ни врачу, который уверен, что мог бы вылечить, по крайне мере, хотел попытаться, ни пациенту, которого бюрократическая проволочка или неправильно работающая система выдачи квот лишили шанса на жизнь. Сейчас, например, у меня четыре человека стоят в очереди на аллогенную трансплантацию — нет квот. Больше всего на свете мы боимся, что случится рецидив лейкоза и они этой квоты не дождутся. Понимаете? Рак не умеет ждать или стоять в очереди. С ним нельзя договориться. И очень тяжело сознавать, что ты как врач сделал всё и хотел сделать еще вот это и вот это, но времени не хватило, очередь подвела».

В общем, чтобы начать лечиться от рака, надо очень постараться выжить в бесконечной очереди за право быть вылеченным. Марине Пак в каком-то смысле повезло. Ее, оглушенную диагнозом, поддержали взрослые и успешные дети: десятки звонков, сотни рекомендаций и, конечно, связи… Удивительная и очень русская формула успеха, позволяющая даже от рака лечиться по блату.

 

ИЗ ДНЕВНИКА МАРИНЫ ПАК

ИЮЛЬ 2010 ГОДА

Всё понеслось, как в ускоренном кино: анализы, обследования, врачи, медсестры. Врачи говорят, что мне может грозить гемодиализ. Это то, чего я боюсь больше всего. Это страшнее даже слова онкология. Диализ — для меня — это инвалидность и асоциальность. Это значит, ты будешь обузой, лишишься работы и привычного образа жизни.
В общем, это кошмар.

 

Гемодиализ — метод искусственного, аппаратного очищения крови, заменяющий работу больных почек, не справляющихся со своей задачей. Во время процедуры гемодиализа пациент «прикован» к аппарату и не может двигаться. Сама процедура может длиться несколько часов. Иногда ее назначают на несколько дней, а иногда обстоятельства требуют постоянного гемодиализа: это несколько месяцев или лет.

 

ИЗ ДНЕВНИКА МАРИНЫ ПАК

ИЮЛЬ 2010 ГОДА

Чувство неизвестности всегда пугает. Я поняла, что буду выполнять все рекомендации врачей, я должна им полностью доверять. Но это дается тяжело, и ощущения просто ужасные: я до этого никогда не лежала в больницах, я — врач. Это я, как правило, назначаю лечение. А теперь я оказалась по другую сторону белых халатов. Лечение уже началось, всё вокруг меня уже завертелось, заработало. А я всё еще никак не могу согласиться с этой простой формулировкой: Марина,
у тебя рак. Ну почему это не сон? Ну почему — я?