«De Profundis» (Триптих)

 

Приступая к последнему разделу моих в разное время написанных заметок, я хочу «опуститься на землю» и немного поразмышлять о том, в каких отношениях состоят наше желание творить, наша потребность быть услышанными, наша готовность искать обертоны в своем времени, в том, которое является для нас «реальностью».

Тема эта касается далеко не только профессиональной деятельности. Она связана с отношением человека к жизни вообще и в первую очередь с нашей способностью откликаться на окружающие события, быть «современниками» и искать диалога с себе подобными.

Не секрет, что многие музыканты предпочитают отгораживаться от будничных проблем, живя в некоей башне из слоновой кости, играя творения авторов, уже вошедших в историю. И они сами подобны персонажам в музеях восковых фигур. Таким артистам предпочтительнее получать аплодисменты и становиться достойными восхищения, пребывая в пространстве нег и «чистых муз». Музыка, в которой можно замкнуться в интимных сферах, как бы оправдывает этот отрыв от шума и гама будней. В ней легко найти для себя (и частично для других) ту чистоту мировосприятия, которой в реалиях места нет. Их притягивает исключительно высшая материя, коей (как я уже говорил) надобно «служить» и которая способна награждать нас самих запасами жизненной энергии. На самом деле исполняемые шедевры порой прикрывают собственную пустоту.

Но — трезво взглянув на вещи — мне хочется найти ту точку отсчета, при которой наша профессия (а я все же говорю об «исполнителях») привносит какую-то ценность этического порядка, то есть обозначить тот факт, что мы обязаны задумываться не только о себе самих или о совершенстве произведений, которые мы играем, но и о тех, кому мы (своими попытками читать и воспроизводить точки, черточки и паузы в партитуре) приносим пользу. Я верю в то, что через музыку артисты способны вносить некий смысл в окружающий нас мир, заполненный современниками.

 

I

Великая Музыка позволяет столько разных подходов, что ни один исследователь или исполнитель не исчерпает возможности соответствовать ей. Мы все в лучшем случае можем быть (в некотором роде) лишь «гидами» в этом царстве бесконечности. Одним из самых «великих» в нем остается Иоганн Себастьян Бах. Не раз думалось, что он и его гений, словно «инопланетяне», посетили нас, оставив нам зашифрованные конспекты мироздания. Уникальные и непревзойденные за столетия в литературе для скрипки Шесть сонат и партит — документ, который не может обойти ни один музыкант, взявший в руки скрипку. Каждый, кто попытается заявить, что нашел «ключ» к прочтению партитуры этого шедевра, скорее обманывает себя или нас всех.

В то же время в манускрипте этих сочинений содержится — как в любом знаковом произведении — как бы «все». Нашей скромной исполнительской задачей может стать лишь пристальный взгляд в ноты. Пытаясь раскрыть звучание партитуры субъективно и одновременно убедительно, мы обязаны ставить себе сверхзадачу — «открыть уши» слушателя. Только тогда последний сумеет, погрузившись в звуки, как бы заново обнаружить координаты этого удивительного путешествия.

Медленная часть может быть молитвой, разговором с Всевышним, с воображаемым партнером или с самим собою, попыткой в тишине и в царстве фантазии увидеть, отгадать смысл. Каждая быстрая часть являет собою свидетельство математически обусловленного парения, в котором удивительным образом смешиваются симметрия и асимметрия пропорций. Порою этот захватывающий дух полет даже свидетельствует о каком-то наваждении, целью которого является испытание радости жизни. Невольно «узнаешь» в этом движении (не исключающем ничего детского или наивного) закономерности божественной жизни как таковой.

В то же время вся «перенятая» и творчески развитая традиция элементов «танцевальности» означает одновременно многое — увлечение, печаль, диалог с партнером, дань общественной традиции. Эти части, кажущиеся нам танцами, на самом деле ими не являются. Их стилизация не избегает некоторого сопротивления «узаконенности» (шаблонности) танцевальных движений, по отношению к которым порой можно усмотреть даже деликатную иронию.

Упоение, восторг, как и глубокая печаль или игра, — все «вобрано» в форму, негласно подчиняющуюся завету Memento mori («Помни о смерти»). Результат же является свидетельством разнообразных возможностей, которыми глубоко прочувствованная и сочиненная на этой базе музыка способна нас одаривать.

Причем (и это немаловажно) Бах никогда не стремился — как это делали позже романтики (Шуман или Чайковский) — к фиксации этого состояния. Баху до сегодняшнего дня удается распространять это внутреннее богатство «изнутри» незаметно.

Что касается меня самого, то я старался в последней записи Сонат и Партит, с одной стороны, как бы отрешиться от всех знакомых «земных благ» и традиций. С другой — мне было важно, прекрасно отдавая себе отчет в ограниченности собственного пространства (духовного, как и временнóго), позволить себе субъективное прочтение рукописи. Я взял на себя смелость зафиксировать этой записью собственное видение как «исповедь» в надежде, что она одновременно окажется все же служением музыке — цель, которую я с юности преследовал, занимаясь своей профессией.

Кому-то покажется странным, что я при этом не руководствовался поиском оптимальной «скрипичности». Скорее я искал пути к сути памятника инструментальной литературы, «отдаляясь» от привычного звучания инструмента, который сопровождал меня всю жизнь. Была ли в этом неосознанная попытка приблизиться к корням Баха (который таким удивительным способом «закодировал» в сочинении для «одноголосного» инструмента свой духовный мир)? Или же попытка настроиться на духовную суть музыки требовала избавиться от до боли знакомой идиомы красоты звучания — «на скрипке надо петь!»?

Может быть и то и другое. Возможно еще и нечто третье.

Пока я готовился к этому проекту, я был движим и сильным желанием передать записью некоторое открытие, которое не переставало меня занимать.

А именно: подлинная музыка, «спрятанная» в партитуре, способна наполнить сердце и душу каждого, кто с ней соприкасается (слушателя или исполняющего), необычайной энергетикой, которая соединяет в себе и любовь, и силу. Выразительность этих оживающих в руках звуков содержит столько богатства, что они просто требуют быть распространенными (раздаренными).

Достаточно трезвый и одновременно эмоциональный процесс записи приводит в результате к единству двух миров — мира автора, записавшего свое видение в партитуру перед тем, как кануть в вечность, и исполнителя, в чьих руках эта рукопись оживает и распространяется в его  (по-своему вечном, ибо множественном) времени.

Вот он — дивный миг бесконечности, который может ощущаться поколениями. Миг, обретший форму и (в случае удачи) отнюдь не абстрактное содержание. В поискe «слова» Созидателя множественность оставляет пространство каждому, кто дерзает ее найти (как Глен Гульд однажды отметил в одной из своих телепередач: «Баховские фуги в любом темпе не теряют своих качеств»). Многие существующие интерпретации свидетельствуют об этом наряду с теми, которым еще суждено родиться. Собственное прочтение есть посему лишь капля в океане возможностей, хотя в момент актуального исполнения оно обязано быть единственно допустимым. Эта «связующая нить» должна ощутиться внутренним слухом каждого, кто дерзнет окунуться в партитуру. (Не играл ли я 25 лет назад те же звуки по-другому?) Но, в конце концов, исполнением Шести сонат и партит нам самим даровано испытание и счастье соприкосновения с вечностью. Мы как бы «позволяем» сочинениям, этому языку быть поводырем на собственном кратком жизненном пути. И хотя нам редко удается себя ощущать «собеседником», но когда это происходит — мы окрылены, нас затрагивает «крыло бессмертия».

Обертоны и миражи, подаренные Бахом, становятся на мгновение тем, за что хочется держаться, чем хочется жить, что хочется подарить и своим современникам. Можно только надеяться, что результат моих бессонных ночей и бесчисленных попыток найти хотя бы маленький «золотой ключик» позволит приблизить этот удивительный и полный чудес мир к неведомому (вслушивающемуся) незнакомцу.

 

II

Недавно мне было предложено ответить на вопрос: зачем нужна журналистика и нужны ли вообще журналисты? Какой прекрасный вопрос, даже если он несколько нелеп, ибо журналистика была, есть и будет существовать независимо от того, что мы о ней думаем.

Именно опираясь на рассуждения о ней, хочется поговорить и о музыкантах-исполнителях, ведь они, как и журналисты, существуют и необходимы именно при жизни. В этой общности рамки их воздействия, но и их сила.

Давайте посмотрим на это конкретно. В чем направленность и цель журналистики?

Ее суть должна определяться тем, насколько люди, ею занимающиеся, свободны. Свободны от «формата», от цензуры, власти денег, политики, тщеславия, эгоцентризма. Свободны от желания угодить кому-то...

Полагаю, что в этом свободном «пространстве» (так же как в искусстве или в судах) удается действовать немногим. Большинство членов журналистской (и нашей музыкальной) гильдии так или иначе зависимы от амбиций, желания преподнести «сюрприз», выделиться стилем подачи материала или не опубликованной доныне сенсацией. Многие грешат слово-звукоблудием, поверхностностью, «умничаньем» вдоль и поперек, да и просто «хорошо упакованным» незнанием сюжета (партитуры).

Настоящий профессиональный журнализм (как и настоящее исполнительство) мне видится в проникновении в сущность вещей. Оно может быть пристрастно и беспристрастно. Главная его «определяющая» — это справедливый взгляд на события (партитуру). Сильнее и убедительнее —взгляд свежий (ибо не сымитированный), честный (даже если с неким коэффициентом заблуждения).Такой подход помогает читателю/слушателю(через себя или собеседника) определить/услышать происходящее вокруг иначе, по-новому...

Журнализм (как и интерпретация) есть современная форма летописи. Внутренняя «правда» в ней обязана быть тем приоритетом, который не допускает сделок с совестью во имя удобства, конъюнктуры, власти, заработка, заказчика, глянца.

Если журналисту необходимо быть непосредственным «свидетелем» (причем свидетелем обвинения в такой же мере, как свидетелем защиты), то исполнителю дано быть современным «голосом» автора независимо оттого, в какую эпоху он жил. И тем и другим дана возможность быть «одушевленным» (не безразличным!) эмоциональным «зеркалом» сути.

Я приветствую журнализм (как и исполнительство) в его кристальной честности и делаю акцент на этом понятии в отличие от искушения видеть в нем «инструмент судопроизводства» или бездушного наблюдателя («не суди, не судим будешь»).

В «пламенном журнализме» (так мы говорили раньше), как и в каждом исполнении, есть некая составная человеческого несовершенства, необъективности. Автору (а на самом деле посреднику) хочется, порой манипулируя фактами (или звуками) во имя своего видения, доказать определенную точку зрения. И я предпочитаю ее сухому изложению фактов, тому трезвому (а иногда и выхолощенному) описанию/прочтению, которое претендует на обобщение, но лишено «пульса».

Журнализм существует в искусстве (музыке, театре, кино) и как «анализ» (со всей недостаточностью). Подчас, правда, критический подход к событиям (или исполнениям) есть попытка несостоявшихся и невостребованных «всезнаек» (или снобов) навязывать свою сухую точку зрения тем, кто падок на «общественное мнение» или лишен способности судить сам. Причем в эдаком подходе нередко забывается, как легко все обругать (или поднять на мнимый щит) и насколько труден, мучителен процесс поиска и «творения». Журналистам (как исполнителям, поглощающим партитуры) порой легко уподобиться коршунам, набрасывающимся на падаль и кровь.

В своем скромном деле я всегда был благодарен тем друзьям и коллегам, которые становились интересными собеседниками, дающими мне возможность увидеть неожиданный ракурс материала. Они являются «спутниками», вращающимися на той же орбите, и обычно любят музыку (даже если их взгляд не совпадает с моим собственным) так же страстно, как ясам. Они есть те самые современники, с которыми — даже при разных мнениях — хочется найти общий язык.

Еще я восхищаюсь журналистами, которые в поиске правды рискуют всем, даже жизнью. Также достойны поклонения артисты, которые жертвуют своим покоем, своим дыханием, своими эмоциями, самими собой на глазах у всех. Но — как мы прекрасно знаем — существование на сцене гораздо менее опасно. Провал еще не есть лишение жизни. Нам порой должно быть стыдно за нашу неспособность быть на уровне, за наше уныние, за наши страхи.

В жизни все гораздо суровее. И мы вправе искать опоры у тех, кто идет в бой не на шутку, не ради красивого словца, эффектного жеста или звука.

Анна Политковская для меня символ этого самопожертвования. В ее случае, как и в случаях, ему подобных, журнализм как «правдоискательство» (без ложной патетики) становится важнее собственной жизни.

Жажда справедливости, соединенной с милосердием, становится«миссией», перед которой любая журналистская суета и (применяя современный язык) «тусня» блекнет в своем барахтании или «скольжении по поверхности».

Но и тут (аналогия напрашивается сама собой) не каждому дано быть «подвижником». Гораздо проще во имя собственного благополучия оставаться «пресмыкающимся» и восторгаться «на перекрестках», в коридорах или барах (наивно или цинично — не суть важно) чужими текстами (придавая при этом важность себе): «Круто написано, не правда ли?»

Так и среди музыкантов — сколько красивой и абсолютно безопасной болтовни и суеты вокруг! Как много ни о чем не говорящих исполнений!

Вот где и выявляется разница в отношении к профессии. Кто ей служит, а кто ею украшает себя. Кто в ней становится «летописцем», а кто таки останется бабочкой-однодневкой иль «попрыгуньей стрекозой». Все это не ново.

«Рожденный ползать летать не может», а «рожденный летать» обязан(во имя полета как такового) быть готовым как к риску падения, так и к тому, что на высоте дышать непросто... Зато взгляд с высоты полета дает воочию увидеть то, что не каждому доступно.

Опасность поддакивать другим, работать на других, зависеть от них существует для нас всех, так как Журнализм, как и Исполнительство, есть еще и «среда».

В этой среде, как и в нашем музыкантском цеху, существует много суеты. Мы знаем, как часто нас всех подбивают на сдачу материала (концерт) к определенным срокам, торопят, требуют и тем самым склоняют к полуфабрикатам и незрелости.

Какая же это должна быть радость — биться над чем-то неделями и наконец «созреть» и удивить многих (это никогда не будут все) неожиданным, продуманным, самостоятельным видением. Такой процесс сродни и подлинной «интерпретации». Ведь тех, кто прикидывается быть достойным слушания исполнителем, — сотни (тысячи!), а слушать на самом деле хочется лишь тех, у кого есть оригинальный «почерк», как у музыкантов — свой собственный «звук», своя узнаваемая, но оригинальная подача даже знакомого материала, произведения... (Так вот и хочется воскликнуть —«Как у Глена Гульда»...)

Одним собиранием разных мнений (копией интерпретаций) «сыт не будешь». Это, безусловно, любопытно как процесс, в котором тоже можно узнать много, но одно это еще не делает человека «интересным» весомым журналистом или исполнителем.

И в музыке (даже в нашем кругу специфической, мало кому нынче интересной «классики») таких «псевдогероев» много. Их имена и их «успехи» обсуждают на каждом углу. Но разве они «двигатели прогресса»? Никак нет... Наоборот.

Ну и что, что программы говорливых ведущих имеют «рейтинг»? На самом деле их ориентир — сенсация любой ценой. Они все похожи друг на друга и своей незначительностью, отсутствием своего собственного голоса. Вот именно этот «голос» я желаю обрести каждому мне небезразличному человеку — а особенно своим дочерям. Знаю по собственному опыту: его ни купить, ни перенять. Ему-то даже не научишь!

Быть самобытным для меня не значит ставить все с ног на голову, а скорее подразумевает постоянный поиск «невозможного». Поиск для меня есть процесс, за который не выдают никаких наград, никаких гарантий. Поиск в конце концов и есть та «составная» собственного места и пути, который и делает каждого из нас самим собой.

Для меня реалия в том, что это происходит при жизни. Как и в том, что мы обязаны оставлять след. Нашими действиями, нашим собственным отношением к происходящему вокруг.

Тут я хочу обратиться к чему-то весьма актуальному.

 

III

Один из альбомов, записанных недавно с коллегами из оркестра «Кремерата Балтика» был озаглавлен мною «De Profundis» — «Из глубин взываю к тебе». Бесчисленные поэты и музыканты использовали эти неустаревающие слова из библейского Псалма 130. Мне представляется, что они особенно важны и в наше время, когда мир поражен жадностью, коррупцией и фальшивыми пророками.

Самым желанным товаром сегодня является нефть. Это скрытая субстанция, добываемая из глубин Земли, которая может как поддерживать жизнь, так и разрушать ее. Музыка тоже является своего рода топливом. Топливом для души. Намного более драгоценная, чем нефть, она ощущается в непроницаемых глубинах нашего сознания.

Действительно ли между этими двумя субстанциями есть что-то общее?

Искренне думаю, что да. В положительном смысле обе они являются источниками энергии, которая может служить людям.

Но в сегодняшнем мире нефть используется не только на пользу людям, но и для поддержки псевдодемократических режимов, будь то в Саудовской Аравии, Иране или Бирме. Хотя на словах последние представляют себя миру защитниками демократии, их правители на деле проповедуют подавление свободы слова, показательные процессы и презумпцию виновности. В этих оруэлловских государствах все равны, но некоторые «равнее» других. Пьяные от нефти, от неуемной жажды наживы, поклонники золотого тельца пытаются заставить замолчать оппозицию и возвести стены между людьми и государством. (Разве это не напоминает нам процессы, подчас происходящие в России?)

В противоположность этому мы, поклонники Искусства, верим, что нашей обязанностью является строить мосты и выступать в поддержку тех, кто борется за прозрачность и правду.

Считается, что музыкантам не пристало вмешиваться в политику, что их удел — заниматься чистым искусством. Однако мне хочется обратиться к историческим примерам. Слова Иегуди Менухина в защиту Сахарова раздражали советскую власть. Мстислав Ростропович приютил у себя на даче опального Солженицына, чем тоже впал в немилость. Эти примеры вынуждают меня задуматься о том, что историю определяют не столько политики (как некие арбитры и вершители судеб), сколько личности и время. На протяжении нескольких десятилетий мы были свидетелями того, как переписывались учебники истории и литературы. То, что считалось прежде «ошибкой», вдруг становилось «достижением», и наоборот. Яркие «провидцы» не раз позволяли себе входить в конфликт с властью. Их наказывали, уничтожали, сжигали на кострах. Над ними смеялись, их обругивали, но человечество не раз пересматривало историю. Светлые идеи, как Тиль Уленшпигель, выживали. Если не физически, то морально. Именно они определяли, куда идти человечеству.

Талантливые люди всегда вызывали раздражение со стороны консервативно настроенной толпы. Достаточно вспомнить примеры Коперника и Галилея... Времена не изменились.

Кому-то показалось странным, что выдающийся современный композитор Арво Пярт посвятил свою Четвертую симфонию «Лос-Анджелес» Михаилу Борисовичу Ходорковскому. На самом деле нам всем следовало бы порадоваться, что этим «письмом в Сибирь» музыкант напомнил об истинной миссии художника — распространять добрые чувства. Естественно, Арво Пярт вызвал непонимание и гнев со стороны тех, кто взял на себя право вершить историю России и изменять ее в соответствии с собственным пониманием.

Но разве мы не вправе засомневаться? Разве нам не дано чувство сочувствия? Музыка служит гармонии и не является инструментом (сомнительного) судопроизводства. Я счастлив, что мы с моими коллегами из «Кремераты Балтики» и при поддержке таких выдающихся артистов, как Марта Аргерих, Миша Майский, Евгений Кисин, Анатолий Кочерга и Роман Кофман, сумели своими исполнениями симфонии Пярта, как и концертами в Лейпциге и Страсбурге, сказать свое маленькое слово в защиту заключенного, ассоциируемого в первую очередь с несправедливостью.

На самом деле я вижу в Михаиле Ходорковском истинного российского патриота, вынесшего немало лет тюрьмы в Сибири под сомнительными предлогами. Обвиненный в хищении нефти и уклонении от уплаты налогов, Михаил Борисович на самом деле работал над тем, чтобы сделать свою страну лучшим местом жизни для всех граждан. Противоречивый судебный процесс над ним и его продолжающееся заключение являются важными политическими символами для всех тех, кто стремится к свободной и демократической России.

Будучи незаурядно талантливым и дальновидным человеком, Ходорковский создал угрозу для системы, которую продолжает характеризовать насилие и коррупция. Эта система до сих пор отвергает всякого, кто не повинуется и не поклоняется ей.

Власти предержащие, само собой разумеется, не могут принять этот вызов и простить его. Для них самый простой способ заставить Михаила Борисовича Ходорковского молчать — усадить его на нары. Разве в российской истории было мало подобных случаев? Повод всегда находился.

Естественно, не мне лично, не нам, «проповедникам чистого искусства», судить о том, насколько неуплата налогов может быть поводом для столь сурового наказания. Вступаясь за осужденного словами, и я не способен быть объективным или изменить реальность. Для меня лишь ясно, что равнодушие как таковое было и остается удобным способом уйти отличной и гражданской ответственности.

Как люди искусства, мы обязаны вести себя так, чтобы, не пытаясь подменить политиков или судебную власть, по крайней мере не подпевать хору голосов, требующих унизить и наказать людей ярких и прогрессивных. Мы должны испытывать чувство симпатии к провидцам и возвышать голос в их защиту. Ибо, как показывает история, именно они в конечном итоге чаще всего оказываются правы!

Именно здесь во мне и начинает говорить совесть и боль за страну, с которой глубоко связана моя творческая судьба.

Известная русская тема: Поэт и Власть. Им всегда было трудно найти общий язык. Люди музыки не являются и никогда не будут политиками, но это не значит, что они обделены совестью. Являясь профессионалами по части интерпретации, проникая в тонкости партитуры и постоянно подвергая себя и свое дело вопрошанию, мы имеем право на собственную (даже если субъективную) точку зрения. Мало того: музыкант видит в музыке не только предмет эстетики, но и средство достижения этических целей. Все это должно бы заставить нас жить в соответствии с некогда привитым нам тезисом: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».

Так родилась скромная идея посвятить недавно опубликованный диск «Кремераты Балтики» всем тем, кто отказывается замолчать, кто понимает, что реальная свобода — внутри нас.

Музыка способствует освобождению уже по той причине, что стремится к гармонии. А тех, кто не способен услышать ее, она раздражает.  Возможно, настанет день, когда музыка пробудит и тех, кто сегодня глух к ней...

И все-таки мое намерение не состоит в том, чтобы превратить «DeProfundis» в политическое заявление, поскольку политика представляет собой лишь поверхность вещей, тогда как все музыканты и композиторы, к которым этот диск имеет отношение, утверждают звуками, что глубокая музыка, как и соответствующая ей интерпретация, способны вызвать эмоциональный отклик у любого человека. Поскольку музыка, в отличие от авторитарных правителей, обращается с протянутой для рукопожатия рукой, а не со сжатым кулаком. Она — предложение слушателю, но ее глубина, в которую каждый может проникнуть, открывается не за счет любования «знакомым именем или мотивчиком», а лишь на основе интенсивного вслушивания.

Для меня Музыка (как и многие «миражи», которыми я жил) есть та способная противостоять Реалиям, пронзительная энергия, дарующая нам счастье жизни. Поэтому не случайно было и мое желание назвать диск «De Profundis». Хочется стоять за теми звуками, которые из самых глубин взывают к лучшему миру, и быть солидарным с человеком, в заключении мечтающим о нем.

Верится, что, несмотря на суровую реальность, мы все способны приблизиться к миру, в котором не будет доминировать поверхностность продаж, цифр, рейтингов, саморекламы и пустой болтовни. Музыка (в отличие от нефти и денег) может поддержать людей как духовное послание, обращаясь к самым глубоким их эмоциям, позволяя им раскрыться, становиться более совестливыми и честными.

Стоит только внимательно присмотреться и прислушаться к очевидным жизненным установкам подлинных творцов. Они продолжают быть ориентиром как для композиторов, так и для нас, их скромных интерпретаторов их творчества. Веками завоеванные человечеством ценности гуманизма — право на самоопределение, право на свои взгляды и прочтения, как и право на любовь и... на свободу — всегда будут нуждаться в защите и, в конце концов, более существенны, чем наша оглядка на собственное величие и профессиональное процветание.

 

Март 2010/декабрь 2012