Тени Помрачения

Погостить в своем подвале

Бёрк и Хейр меня позвали.

Бёрк — мясник, Хейр — похититель,

Нокс — говядины любитель[1].

Эдинбургская детская песенка

С самого детства я был очарован контрастами Эдинбурга. Я рос между классическим Ньютауном доктора Джекила и старинными готическими закоулками Олдтауна мистера Хайда. Возможно, именно так Робби Льюис Стивенсон описал бы наш индустриальный лимб, который он некогда называл своим «безудержным городом». Когда я тринадцатилетним подростком развозил по утрам молоко, то постепенно, здание за зданием, узнавал свой город, его противоречивую суть.

«Eerie» — жуткий, «gruesome» — ужасный, «weird» — потусторонний, «warlock» — колдун. Какое странное совпадение: все эти зловещие слова имеют шотландское происхождение. Это дар шотландской готики английскому языку. Если подняться по стертым каменным ступеням на cмотровую башню — самую высокую точку Королевской Мили, то подобные слова сами приходят на ум. Особенно когда входишь в мрачное верхнее помещение Камеры-обскуры[2] и опускаешь глаза на огромное «блюдо», на котором медленно проявляются, словно начерченные по линейке, улицы классического Ньютауна. Нетрудно представить, что там, за зданиями – близнецами греческих храмов, среди благ цивилизации и усовершенствований шотландского Просвещения живет доктор Джекил. А затем, когда оператор наводит викторианский перископ[3] на готическое нагромождение крыш Олдтауна, так же легко вообразить дьявольское альтер-эго доброго доктора — жуткого мистера Хайда, спешащего по темным улочкам Королевской Мили. «Немного найдется мест, если они вообще найдутся, которые предлагают глазу более дикие контрасты», — писал Стивенсон о своем родном городе. Эта особенность не укрылась от Альфреда Хичкока: во время съемок «Марни»[4] он говорил мне, что всегда хотел снять на эдинбургских крышах идеальное убийство. Хич был увлечен такой идеей: за преступлением, совершающимся, казалось бы, в полной тайне, наблюдают внимательные глаза из темного зала Камеры-обскуры.

Линза Камеры-обскуры, обследуя крыши Олдтауна, выхватывает мимолетную тень. В узком дворике студент, облаченный в широкий плащ могильщика и нанятый одним из многочисленных экскурсионных бюро, специализирующихся на ужасах Эдинбурга, запугивает группу туристов. Пока он бубнит, никто, похоже, не замечает чью-то зловещую тень, ползущую по стене. Фигура в капюшоне протягивает руку, и вот испугавшийся турист оборачивается и вопит от страха, увидев вместо лица нарисованный череп. Крики остальных экскурсантов вскоре переходят в нервный смех, — осознав шутку, они возвращаются к реальности. Но все ли развлечения так безобидны?

Плакаты вокруг собора Сент-Джайлс соревнуются в кровожадности, приглашая посетить «леденящие душу увеселения». «Гид в историческом костюме познакомит со зловещим прошлым Эдинбурга», — гласит один щит. Другой предупреждает, что «полтергейст Мак-Кензи может вызывать физическое и умственное потрясение». Раздаются листовки с многообещающим слоганом: «Если боитесь, лучше не приходите», завлекающие на театрализованный допрос ведьмы в близлежащих руинах замка. Я был потрясен, узнав, что столь тягостное зрелище рекламируется организацией «Историческая Шотландия», и особенно после того, как в тот же день посетил в Пертшире памятник женщине, сожженной на костре за колдовство. Абсолютно неприемлемо, что государственное учреждение, призванное охранять памятники национального значения, зарабатывает на имитации женоненавистнического действа XVI века. Испанцы называют подобное паразитирование на наследии в угоду туризму проституцией культуры — «la puteria».

Впрочем, я и сам повинен в поощрении «темного туризма», поскольку в нашем с Мюрреем Григором фильме есть сцена, снятая в Мэри-Кинг-клуз[5], в тесных декорациях Эдинбурга XVII века (однако прошу заметить — там нет никаких привидений). Когда в XVIII веке строили здание городской администрации, старые дома в этом районе были частично разрушены, а частично использованы в качестве фундаментов. Находившиеся в самом низу лавки и жилые помещения остались нетронутыми. Теперь часть города, оказавшаяся подземной, открыта для посещений. Но вместо самостоятельного исследования этого затерянного мира, туристам предлагается выслушивать сомнительные рассказы экскурсовода. Хорошо еще, что Эдинбургский совет не властен устраивать театрализованные представления на развалинах Помпеев, например, в прославленных публичных домах.

А теперь подумайте, как живут люди там, где проходят маршруты экскурсий по местам эдинбургских привидений? Наполненное визгом туристическое лето способно свести с ума даже самых трезвомыслящих горожан, особенно если у них есть маленькие дети. Однажды вечером молодая мать с трудом уложила спать ребенка, но его вскоре разбудил очередной вопль ужаса, и малыш зашелся в рыданиях. Женщина не выдержала и бросилась на улицу в одной сорочке. Туристы думали, что это часть оплаченного представления, пока разъяренная фурия не вырвала у «привидения» трость и не принялась колотить всех подряд. Отец малыша решил, что жизни его супруги угрожает опасность, схватил на кухне нож и присоединился к потасовке. Дело закончилось в суде: женщине назначили штраф в восемьдесят фунтов, а ее мужу — три месяца тюрьмы за «попытку нанесения тяжких телесных повреждений». «Кошмар на Виктория-террас», — кричал заголовок местной газеты. Не кажется ли вам, что «темный туризм» заходит слишком далеко?

Так или иначе, эдинбургскому Олдтауну было уготовано сыграть важную роль в популяризации готики. Разве можно вообразить лучшую декорацию для готической драмы: от Эдинбургского замка, расположившегося на вершине потухшего вулкана, вдоль рыбьего хребта Королевской Мили с торчащими по бокам костями темных закоулков и до развалин Холирудского аббатства? Хорошо помню прогулку вокруг замка во время Эдинбургского кинофестиваля в обществе немецкого продюсера Иоахима фон Менгерсхаузена. Глядя на облака, проплывающие над подсвеченными зубчатыми стенами, он в изумлении повернулся ко мне: «Ваш город, очевидно, построен постановщиками „Дракулы“ из „Хаммер филмс“». Разве можно с ним не согласиться? В конце концов, «Похититель тел»[6] — голливудская версия рассказанной Стивенсоном истории убийств, совершенных Бёрком и Хейром[7], — начинается на замковой эспланаде, где пастух гонит отару овец (впрочем, эта сцена в фильме не особенно уместна).

Складывается впечатление, что самые жуткие готические истории появились именно в Шотландии. Вся страна — от сырых эдинбургских улочек до пещер Эйршира и холмов у границы с Англией, — несомненно, является плодороднейшей почвой для всяких небылиц. Даже американский писатель, мастер ужасов номер один, Эдгар Аллан По во многом сформировался в Эйршире, на западном побережье Шотландии, где он провел юные годы. Эдгар По родился в Бостоне, его отец оставил семью, а мать умерла, когда мальчику исполнилось всего два года. Джон Аллан, богатый торговец родом из Шотландии, занимавшийся продажей табака, и его жена Фрэнсис взяли ребенка и отвезли в Ирвин — родной город Джона Аллана в Эйршире. Там Эдгар посещал старинную школу на Киркгейтхед.

Из готического фольклора тех мест, который был великолепно использован Робертом Бёрнсом в его мрачных балладах — таких как «Тэм О’Шентер», юный Эдгар узнал о существовании потусторонних сил и домов, «где стонут ночью привиденья»[8]. Школьником он бродил среди могильных плит у старинной церкви Лэй-кирк, украшенных мрачными черепами, скрещенными костями и другими символами смерти. Неподалеку находились развалины замка Дин. Старики еще помнили ту ночь, когда ужасный пожар расколол его надвое, и огненный клин отразился в недвижных водах озера. Не эта ли картина подсказала По образ раскаленных докрасна стен темницы в «Колодце и маятнике» — прекрасной готической новелле?

Сверхъестественное уходит корнями в глубокое прошлое Шотландии — по крайней мере, в Средние века. Сэр Вальтер Скотт писал в «Песни последнего менестреля»:

В тех дальних краях привело меня что-то

Под кровлю кудесника Майкла Скотта,

Известного всем мудрецам…[9]

Майкл Скотт был одним из величайших умов начала XIII века. Однако его подлинные достижения в науках и ремеслах безнадежно меркли перед яркими легендами о черной магии, и он стал крестным отцом шотландской готики. Философ, врач и математик Скотт носил арабские одежды, жил в Испании и на Сицилии, где переводил арабские и еврейские тексты; его труды, посвященные алгебре и эзотерическим наукам, были доступны лишь избранным. Современники принимали труды Скотта, усыпанные загадочными алгебраическими символами, за магические книги.

Майкл Скотт вернулся в Шотландию, где и умер около 1235 года. Люди верили: стоит открыть его книги, и из них вылетит толпа зловредных духов. По легенде, его писания были похоронены вместе с ним в Мелроузском аббатстве, дабы никто не мог их прочесть:

Но старый кудесник на смертном ложе

О Боге и совести вспомнил все же…

Поклялся я страшную книгу зарыть,

Чтоб смертный ее не посмел открыть…

Но возможно, смертный все-таки осмелился ее открыть. Некоторые до сих пор утверждают, что средневековая реликвия в собрании редких рукописей Библиотеки Джона Райлендса в Манчестере и есть та самая «страшная книга» Майкла Скотта. От ее страниц, испещренных алгебраическими уравнениями, столь похожими на оккультные иероглифы, веет магией даже на меня. Но те немногие, кто способен разгадать этот шифр, считают книгу работой средневековых математиков, некогда приписанной Скотту людьми малосведущими и с буйной фантазией.

Майкл Скотт жил на юге, у границы между Англией и Шотландией. Его наделяли невероятной колдовской силой: якобы он расколол Эйлдонские холмы на три части, хотя эти холмы еще с римских времен были известны под названием Тримонтиум. Говорили, будто благодаря своим сверхъестественным способностям Скотт заставлял звонить колокола Нотр-Дама в Париже, в то время как сам молился в пещере в Испании. Слухи о его колдовстве разошлись так широко, что Данте в «Божественной комедии» изобразил Скотта шагающим задом наперед в ад, тем самым удостоив этого блестящего интеллектуала чести быть единственным шотландцем, завоевавшим место в аду:

Ché da le reni era tornato ’l volto,

e in dietro venir li convenia,

perché ’l veder dinanzi era lor tolto.

***

Челом к спине повернут и беззвучен,

Он, пятясь задом, направлял свой шаг

И видеть прямо был навек отучен[10].

(«Ад», песнь ХХ)