Демоны пыли. Эссе о закате буржуазного мира

MoReBo публикует предисловие к книге Альфреда Кубина «Другая сторона» (М.: Кабинетный ученый, 2013). 

В первой трети XX столетия изобразительное искусство, и особенно живопись, являет собой сложное и удивительное многообразие стилей. Тем не менее,  можно предположить, что зрителю будущих эпох это многообразие покажется очень целостным документом выразительной способности человека. В самых разных жанрах мы видим вариации на одну и ту же тему, тему катастрофы, заката особого жизненного пространства, о котором пытается свидетельствовать человек с помощью красок и линий. На одних картинах пламенеют краски осенней листвы или играют блики раскаленного металла, на других – знакомые очертания предметов разлетаются на множество чувственно-иллюзорных осколков или же, наоборот, застывают в железных геометрических контурах. Но за всем этим различием взглядов и подходов скрывается одна и та же общая субстанция.

В ходе этого процесса возникают точки предельного одиночества, где индивид, чувствуя нависшую над ним угрозу, вплотную приближается к границе бессмысленности и всецело отказывается от самой возможности понимания со стороны другого. Это повсеместно происходит в тех случаях, когда работают с абстрактными, понятийными инструментами. Гораздо проще ситуация там, где выразительным средством служит символический язык образов. Из всех современников здесь выделяется фигура Альфреда Кубина, в чьем графическом творчестве с особенной ясностью отразилось вторжение разрушительных сил в традиционное жизненное пространство, причем этой ясности способствовали как раз символические средства, возвышающиеся над чистыми явлениями времени. Непосредственное воздействие тем интенсивнее, чем больше оно основывается на описании, а именно, на таком описании, которое следует понимать не просто как перевод слов в плоскость знаков, но как обращение к глубинному уровню непосредственной интуиции.

Существует критерий, позволяющий нам судить о том, что послужило основой для создания такого рода образов – прихоть, фантазия или непреодолимая сила действительности. Он заключается в их способности выдержать чистое, нерефлексивное наблюдение. Речь не идет о понимании того, что намеревался сказать художник, но лишь о том, чтобы ухватить в созерцании необходимость, сокровеннейшую тайну его пространства. Именно ее мы находим в образах, причем самых лучших образах Кубина. И этот опыт доступен даже самому простому сознанию, чем, в частности, объясняется несколько простонародный характер его рисунков. Первое впечатление, производимое его графическими листами, в известной степени подобно головокружению, нарушению внутреннего равновесия. Возникает чувство, будто весь привычный порядок, вся надежная конструкция нашего мира неожиданно пошатнулась. Это ощущение испуга вызывается художественными средствами самого разного рода. С одной стороны, ты видишь, что нити, казалось бы, прочно связывавшие этот мир, вдруг начинают рваться каким-то незаметным образом. Этот мир постарел, его переходы, щели и стыки проступают как-то отчетливее, и этого «как-то» достаточно для того, чтобы заметить насекомых, полчища крыс и мышей, прячущихся в погребах и на чердаках. Некоторые его фрагменты сделаны как бы из стекла, такого тонкого, что боишься ступить на него. Наконец, все вещи стали какими-то двусмысленными: видя их в первый раз, хочется спросить, можно ли им еще доверять. Жизнь и смерть, лицо и маска, сон и действительность странно перетекают друг в друга; подвижное кажется застывшим, а застывшее вдруг начинает двигаться. У домов, деревьев, сооружений и даже у всякого хлама заметен какой-то человеческий и даже несколько коварный характер, в то время как человек предстает тупым, звероподобным или автоматическим. Отсюда возникает эффект, что наш глаз усматривает в изображении некий вызов, заставляющий искать решения, иначе говоря, он видит в ней головоломку.

С другой стороны, этому первому впечатлению соответствует символика отдельных предметов, изображения которых подобны знакам зодиака или фигурам с какого-то говорящего герба; и на этом языке художник изъясняется с инстинктивной точностью. Этот язык обладает очень важной способностью делать наглядным изменившийся характер нашего времени с помощью средств, которые как раз не имеют временного измерения. Например, монотонное вращательное движение техники выражается у него через образ ландшафта, загроможденного какими-то часами или мельницами. А неустойчивость и мнимая надежность, отличающая все механизмы, делается очевидной посредством фигуры циркача, который катится на своем нелепом велосипеде с большим колесом по берегу какого-то доисторического болота. Вообще же все машины в работах Кубина подобны поломанным игрушкам; они выглядят так, что птицы могли бы сооружать в них гнезда, и вот когда они неожиданно начинают двигаться, то возникает одновременно комичное и жуткое впечатление, как если бы вдруг пришел в действие старый заржавевший часовой механизм. Очевидно, что здесь все наполнено символами смерти. На смерть указывают подержанные вещи этого мира, источенная червям, безнадежная рухлядь. Ту же роль играют животные и растения, явно символизирующие закат и упадок. Мы видим здесь самую разную болотную растительность – рогоз, камыш, хвощ, ольху, ветхие ветлы, шляпки грибов во мхах и тайнопись лишайников на потрескавшихся камнях. Из животных часто появляется собака (она наделена острым чутьем и знает о приближающейся опасности), ворон, змея, кошка со вставшей дыбом шерстью, испуганная лошадь. Наконец, здесь есть и выброшенная на берег гигантская рыба, которая встречается в немецкой живописи с давних времен и служит предвестником недобрых событий. Подбор мест тоже отличается большим разнообразием, но все они демонстрируют сходство с полями сражений, на которых время празднует триумф над жизнью. Пустынный пейзаж часто припорошен снегом, закрыт плотным занавесом дождя или обезображен землетрясением. Леса и кустарники стоят словно после большого наводнения, с их ветвей длинными бородами свисают водоросли и стебли тростника. На каких-то картинах и рисунках представлено абсолютное окаменение, как если бы мы оказались в лунном ландшафте. На других же линии образуют мельчайшие сплетения волосков, напоминающие инфузории и приглашающие к микроскопическому исследованию. Дома, деревни и целые города находятся в разрушенном состоянии; от них почти повсеместно веет чем-то опасным и гиблым. Часто взгляд останавливается на предметах, как будто находящихся под властью Сатурна: мосты, дорожные указатели, мельницы, циферблаты, придорожные столбы, перекрестки и тропы, теряющиеся в темноте. Жизнь людей, увиденная художником, напоминает пространство сна. В нем присутствует либо демоническая активность, либо чисто растительная жизнь, окукленность и безучастность. Одни фигуры пугают призрачным видом, другие заняты своими темными делами и не догадываются о том, что за ними пристально наблюдают. В душе оживает какое-то сказочное, подавленное было любопытство, и ты ощущаешь себя ребенком, стоящим перед запретной комнатой. Словно сквозь щелочку, замочную скважину или старую подзорную трубу мы наблюдаем странную деятельность, смысл которой едва ли понятен даже самим участникам. Взор падает то на удильщика, неподвижно сидящего на берегу пруда, то на гномоподобных людей, одиноко суетящихся в подвалах или погребах, то на самоубийцу, закрепляющего веревку, то на скрягу, чахнущего над своими сокровищами, то на умалишенного, безразлично взирающего из окна своей камеры на косяк пролетающих мимо рыб. Все эти фигуры, занятые своими странными делами (не исключая фигуры крестьянина-землепашца или ремесленника), вызывают тайное удивление и один-единственный вопрос: как все они вообще возможны в своей безграничной изоляции? Впечатление приблизительно такое, как если бы в некоем разрушенном городе нам встретился человек, погруженный в деятельность, предполагающую не упадок, а расцвет общественной жизни. Впечатление усиливается там, где образный мир Кубина затрагивает политико-общественную сферу. Причем пронзительное воздействие его работ связано вовсе не с тем, что художник занимает некую социально-критическую позицию; все процессы происходят у него в заброшенных, покрытых пылью, прямо-таки фантастических подземельях. Все профессии приобрели какой-то сомнительный характер: врач, политик, мясник, ученый, садовник, дипломат заняты подозрительными вещами, как будто имеющими двойное дно. По мере того, как надежность привычного уклада жизни и общественного порядка вызывают все больше сомнений, по мере того, как выходные платья превращаются в лохмотья и рассыпаются в прах, а все условности оборачиваются гротескным театром марионеток, изо всех щелей начинают вылезать странные и сомнительные личности и громко заявлять о себе. Лицедеи, цыгане, фокусники, ярмарочные зазывалы, лжепророки, знахари-шарлатаны,  балаганные шуты, бродячие комедианты, заклинатели змей, сумасшедшие, вулканические и экзотические типы наводнили города, которым в то же время грозит вторжение архаических, стихийных, звериных сил. Землетрясения, пожары, наводнения,  извержения вулканов, мерзкие, жаждущие крови твари, сказочные существа, полчища насекомых и змей протянулись к ним словно щупальца гигантского апокалиптического зверя. Смысл этих событий, разыгрывающихся в фантастических мирах, мрачных кварталах или сказочных городах, проступает еще отчетливей, если связать их со страной происхождения Кубина. В его работах получает особое отражение закат старой Австрии, не менее болезненно чувствующийся в лирике Тракля. Но этот закат рисуется не там, где он приобретает всемирно-историческое значение – не на полях сражений. Единственный намек на войну мы находим в образе фельдцейхмейстера Бенедека, одном из немногих портретов, нарисованных Кубином. Гораздо примечательнее, что упадок, неумолимый ход времени ощущается со все нарастающим страхом, от которого не скрыться даже в самых захолустных местах. Здесь слышится тиканье часов смерти, и все вокруг медленно покрывается плесенью, все вокруг уже тронуто молью. Смерть входит в комнаты горожан, касается своими пальцами суконных и бархатных одежд,  снимает со стены пожелтевшую фотографию, чтобы внимательно рассмотреть ее, заводит ради забавы часы-куранты времен бидермейера, заглядывает в запыленные салоны глазами кельнера, равнодушно заносящего в счет все выпитое и съеденное во время бессмысленной оргии. Если все эти разнообразные процессы и события, в которых разворачивался и продолжает разворачиваться закат девятнадцатого столетия – мира, активными участниками и пассивными свидетелями которого мы были, – будут однажды забыты, а на их месте появится нечто новое, то в творчестве Альфреда Кубина можно будет всегда найти ключ, способный разомкнуть такие потаенные комнаты, какие недоступны для исторического исследования. Оно представляет собой некую хронику, сотканную из треска перекрытий, расщелин в стенах и нитей паутины.

Как говорит герой Бюхнера Воццек: «Линии, круги, фигуры – вот в чем дело. Кто бы мог это прочесть!». 

Перевод Александра Михайловского