Поэзия любви и злобы

 

Николай Алексеевич Некрасов последнее десятилетие непопулярен в России. Объясняется это отчасти официозной его интерпретацией на школьных уроках в советское время, а отчасти— пафосом перестройки, охватившим интеллигенцию на переломе от восьмидесятых к девяностым годам. Сейчас же, когда господство бюрократии и коррупция в невиданных размерах принуждают обратиться от Толстого и Достоевского к Щедрину и Некрасову, то у них мы находим поистине пророческие предвидения социальных бед и бюрократического тупоумия.

Один из нынешних идеологических кумиров, В.В. Розанов, в свое время утверждал, что «Некрасов— человек без памяти и традиций, человек без благодарности к чему-нибудь, за что-нибудь в истории. Человек новый и пришлец— это первое и главное...»[1]

Это неудивительно прочитать у Розанова, способного на любую безоглядную фальсификацию, в зависимости от того, для какого органа он писал. Приведенные слова взяты из его статьи в «Новом времени», так что удивляться им не приходится. Следует напомнить забывчивым читателям восторженные строки о ПетреI в поэме «Несчастные» и не менее восторженные— об Александре II в первой редакции поэмы «Тишина»— они говорят о его интересе к истории. Конечно, Некрасов жил своей современностью, жил болями и обидами пореформенной страны, но ее историю он помнил и с горечью писал о том, что «нужны столетья, и кровь, и борьба, чтоб человека создать из раба» («Саша»).

Для него исторически значительными были революционные или реформаторские периоды истории. Отсюда интерес к Петру, к декабристам, к реформам Александра II, а не к Смутному времени или тирании Ивана Грозного.

Поэзия Некрасова, как известно, всегда была предметом ожесточенной литературно-политической борьбы. Споры о Некрасове не утихали с появления его стихов в середине 1840-х годов и продолжались и после смерти. Без них не обошлись и похороны поэта— Достоевский тогда же написал об этом в своем «Дневнике писателя»:

«На похороны Некрасова собрались несколько тысяч его почитателей. Много было учащейся молодежи. Процессия выноса началась в 9 часов утра, а разошлись с кладбища уже в сумерки. Много говорилось на его гробе речей, из литераторов говорили мало. Между прочим, прочтены были чьи-то прекрасные стихи. Находясь под глубоким впечатлением, я протеснился к его раскрытой еще могиле, забросанной цветами и венками, и слабым моим голосом произнес вслед за прочими несколько слов. Я именно начал с того, что это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли, что гнетет нашу русскую женщину, нашего ребенка в русской семье, нашего простолюдина в горькой, так часто, доле его. Высказал тоже мое убеждение, что в поэзии нашей Некрасов заключил собою ряд тех поэтов, которые приходили со своим “новым словом”.

В этом смысле он, в ряду поэтов (то есть приходивших с “новым словом”), должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым. Когда я вслух выразил эту мысль, то произошел один маленький эпизод: один голос из толпы крикнул, что Некрасов выше Пушкина и Лермонтова и что те были всего только “байронисты”. Несколько голосов подхватили и крикнули: “Да, выше!”»[2].

Г.В. Плеханов, позднее один из вождей русской социал-демократической партии, был на похоронах и выступил от имени общества революционеров-народников «Земля и воля». В ответ на слова Достоевского Плеханов и его единомышленники закричали: «Он выше Пушкина!»[3]

О Некрасове спорящие стороны не могли между собой столковаться по вопросу, который и не возникал применительно к его великим предшественникам: спорили о том, вообще поэт ли Некрасов или просто ловкий рифмоплет,— поэзия ли то, что он пишет, или в лучшем случае стихотворное изложение определенного круга идей, им усвоенных у его сотрудников-публицистов.

Было что-то в поэзии Некрасова, что затрудняло ее восприятие, требовало от читателей, воспитанных на уже ставших к тому времени классиками Пушкине и Лермонтове, преодоления привычных представлений о поэзии и поэтическом. Для поколений русской молодежи 1860—1880-х годов, для тех, кто пел его стихи, ставшие песнями, и разделял его убеждения, эта поэзия была чем-то большим, чем просто литература. Поэзию Некрасова поколения русской молодежи на протяжении целого полустолетия воспринимали как часть своей жизни, как одно из условий своего существования и потому готовы были спорить с Достоевским.

Споры о Некрасове в 1860—1880-е годы касались не только его литературного поведения. Он был слишком популярен, слишком на виду, чтобы его противники, да и поклонники не включились в этот спор. Некрасову не могли простить вопиющего противоречия между теми картинами народных страданий, которые он неустанно воспроизводил в своих стихах, и его образом жизни богатого петербуржца, завсегдатая аристократического Английского клуба, где он вел крупную карточную игру. Такой образ жизни никак не совмещался с образом поэта— «печальника горя народного», как его называли в демократической журналистике.

Такого рода упрекам Некрасов мог дать повод не столько даже своим образом жизни, сколько тем, что он сделал это противоречие поэта и человека в себе содержанием своей лирики, своих поэтических признаний и самоукоризны.

Внимательные исследователи показали, что для поэтического словаря Некрасова характерен необычный подбор эпитетов и понятий. Об эпитетах особого склада у Некрасова писал Корней Чуковский: «Эти эпитеты так органически связаны с поэзией Некрасова, что их можно назвать некрасовскими. Они встречаются в его стихах постоянно». Чуковский называет: угрюмый, унылый, суровый. Корман расширяет этот некрасовский словарь, он пишет: «Нам кажется, что в этот же круг слов входят также грусть, мука, печаль, скука, тоска, хандра, встречающиеся в лирике Некрасова очень часто и в разнообразнейших сочетаниях. Вместе со словами, указанными К.И. Чуковским, они образуют в лирике Некрасова очень устойчивую эмоциональную среду»[4].

В монографии К.И. Чуковского показано еще, что «специфически осмысленным словом было в поэзии Некрасова слово  злоба, озлобленность, злость, которым он с демонстративной настойчивостью окрасил всю свою раннюю лирику»[5].

Это понятие  злоба и производные от него повторяются с поразительной частотой. От 1845 года, когда оно появляется в стихотворении «Огородник» («И что  злоба во мне и сильна и дика, / А хватаюсь за нож— замирает рука»), до 1877 года в стихотворении «Муза» («Пусть увеличит во сто крат / Мои вины людская злоба...») оно появляется более сорока раз. Конечно, оно служит поэту различными способами. Иногда оно характеризует его персонажей, иногда— какое-либо явление жизни.

Злоба у Некрасова получает различное значение и различную направленность. Одно из этих направлений— самоосуждение, выражение презрения к самому себе у героя лирики:

 

Я за то глубоко презираю себя,

Что потратил свой век, никого не любя,

Что любить я хочу... что люблю я весь мир,

А брожу дикарем, бесприютен и сир,

И что злоба во мне и сильна и дика,

А хватаюсь за нож— замирает рука!

(1845)

 

В стихотворении «Родина» (1846) злоба получает другую направленность— не внутрь сознания, а вне его, приобретает социальное звучание:

 

Воспоминания дней юности— известных

Под громким именем роскошных и чудесных, —

Наполнив грудь мою и злобой и хандрой,

Во всей своей красе проходят предо мной...

 

Тут показательно, что рядом со злобой появляется хандра как непременное соучастие того душевного состояния, которое вызывает злобу.

Через несколько лет, когда Некрасов окончательно сформировался как поэт, в стихотворении «Муза», полемическом по отношению к одноименному стихотворению Пушкина, производное от злобы, обобщенное определение становится главным врагом поэта, предметом его поэтической вражды:

 

Но с детства прочного и кровного союза

Со мною разорвать не торопилась Муза:

Чрез бездны темные насилия и зла,

Труда и Голода она меня вела.

 

Такое определение смысла и содержания поэзии вызвало у Аполлона Майкова поэтическое опровержение:

 

С невольным сердца содроганьем

Прослушал Музу я твою,

И перед пламенным признаньем,

Смотри, поэт, я слезы лью!

Нет, ты дитя больного века!

Пловец без цели, без звезды!

И жаль мне, жаль мне человека

В поэте злобы и вражды![6]

 

Дружный «хор» поэтов и критиков корил Некрасова за присутствие злобы в его стихах.

То, что сказал Достоевский на похоронах о Некрасове, справедливо, но недостаточно и неполно. Сострадание у Некрасова почти всегда соседствует с осуждением причин этого страдания, с ненавистью и злобой.

Злая ирония звучит в «Размышлениях у парадного подъезда»:

 

Впрочем, что ж мы такую особу

Беспокоим для мелких людей?

Не на них ли нам выместить злобу?—

Безопасней...

 

В 1998 году в томе «Revue des  études slaves», посвященном Е.Г.Эткинду, я поместил заметку «Происхождение одной поэтической формулы: Гоголь и Некрасов»[7]. Я предположил, что в стихотворении «Блажен незлобивый поэт» его ключевая формула

 

Питая ненавистью грудь

... ..........................

Он проповедует любовь...

 

воспроизводит в слегка видоизмененной форме слова Герцена в его брошюре «О развитии революционных идей в России» (1851).Там Герцен о своем поколении писал: «Надо было уметь ненавидеть из любви, презирать из гуманности, надо было обладать безграничной гордостью, чтобы с кандалами на руках и ногах высоко держать голову»[8].

В приведенном выше стихотворении А. Майков откликнулся именно на это сочетание ненависти и любви в поэзии Некрасова:

 

Провозглашая бранный зов

И полюбивши ненавидеть,

Везде искал одних врагов.

 

Вторая строка этого «обличения» относится к стихотворению «Памяти Гоголя» с его памятным сочетанием любви и ненависти.

Я при этом предполагал, что Некрасов «...отлично понимал, что им изображенный поэт-обличитель, поэт отрицанья является его, Некрасова, собственной литературно-общественной декларацией, а не поэтическим портретом Гоголя»[9].

Недавно в своей статье «О генезисе поэтической формулы: любовь— ненависть»[10] С. Гурвич-Лищинер указывает, что таким источником могла быть глава «После грозы» из книги «С того берега», о чтении которой Некрасовым у нас есть точные сведения[11].

Разумеется, ненависть не является синонимом  злобы, столь часто высказываемой Некрасовым, но близость этих понятий очевидна, а сопоставление любви и ненависти, несмотря на всю парадоксальность этого сближения, помогает нам понять содержательность злобы у Некрасова.

«Любовь до мучения», о которой сказал Достоевский,— парафраз того, что писал о себе и своей поэзии сам Некрасов, причем в таких стихах, где меньше всего можно было предположить, что поэт об этом заговорит.

Одно из самых оптимистических его стихотворений «Крестьянские дети» (1861), куда входит ставшая хрестоматийно известной встреча рассказчика с мальчиком, работающим наравне с отцом, заканчивается неожиданным высказыванием, которое даже самым строгим критикам не показалось бы «красноречивой прозою»:

 

На эту картину так солнце светило,

Ребенок был так уморительно мал,

Как будто все это картонное было,

Как будто бы в детский театр я попал!

Но мальчик был мальчик живой, настоящий,

И дровни, и хворост, и пегонький конь,

И снег, до окошек деревни лежащий,

И зимнего солнца холодный огонь —

Все, все настоящее русское было,

С клеймом нелюдимой, мертвящей зимы,

Что русской душе так мучительно мило,

Что русские мысли вселяет в умы,

Те честные мысли, которым нет воли,

Которым нет смерти— дави не дави,

В которых так много и злобы и боли,

В которых так много любви!

 

Так впервые у Некрасова, да, пожалуй, и во всей русской поэзии была названа оппозиция злоба / любовь и дано ей объяснение. Злоба у Некрасова не личное чувство, как и любовь, это не любовь к женщине или к матери— оба члена оппозиции ориентированы социально и обращены к народу, к России в целом, к страданиям и долготерпению народа, к неспособности его порвать с наследием веков рабства. Кстати, отмечу здесь «бенедиктовский» оксюморон холодный огонь.

Как пришел Некрасов к такому сочетанию противоречий? Почему он отказался следовать тому, что в свое время сказал Пушкин, выразив романтическое представление о поэзии, которая возвышается над противоречиями существенности:

 

Служенье муз не терпит суеты,

Прекрасное должно быть величаво.

 

Не было гармонии ни в жизни, ни в стихах Некрасова, как не было гармонии между поэзией его современника Фета и его жизнью, но Фет отгородил для поэзии особый круг чувств и впечатлений, куда прозе жизни доступа не было.

В 1852 году в стихах о Гоголе, только что умершем, Некрасов определил то, что ему казалось необходимым и неизбежным сочетанием противоречивых чувств в душе современного поэта, тот разлад, который он сделал содержанием своего творчества.

Он восхищался в этих стихах не Гоголем— автором «Выбранных мест из переписки с друзьями», а Гоголем-сатириком, беспощадным обличителем мерзости и пошлости русской жизни. У него он нашел то противоречивое сочетание любви и злобы (в данном стихотворении злоба представлена синонимом), какое ощущал в себе:

 

Со всех сторон его клянут

И, только труп его увидя,

Как много сделал он, поймут,

И как любил он— ненавидя!

 

И, может быть, еще более откровенно об этом сказано и потому осталось в черновике в варианте к стихотворению «Праздник жизни— молодые годы»:

 

Та любовь, что умножает муки,

Над чужим страданьем слезы льет,

Вырывает ненависти звуки

И венцы железные кует.

 

Такое автообъяснение поможет нам понять столь частое у Некрасова применение понятия  злоба. Некрасов не употребляет, подобно Тютчеву, это понятие как всеобщую характеристику мироздания:

 

Люблю сей божий гнев!

Люблю сие, незримо

Во всем разлитое, таинственное зло... [12]

 

У Некрасова злоба почти всегда социально объяснима. Так, в стихотворении «Я за то глубоко презираю себя...» очень многозначительна концовка:

 

И что злоба во мне и сильна и дика,

А хватаюсь за нож — замирает рука!

 

Оба эти понятия— и злоба, и нож — даны не в своем конкретном, предметном значении. Оба понятия приобретают символическое значение. Злоба ведь заключает в себе любовь, желание любить:

 

Что любить я хочу... что люблю я весь мир,

А брожу дикарем, бесприютен и сир.

 

И нож здесь не является орудием предполагаемого убийства, ведь им не убьешь «весь мир», нож здесь предметное выражение крайнего, страстного отчаяния и неуверенности в себе, в своих силах.

Как пример некрасовского понимания любви и злобы К.И.Чуковский приводит стихотворение Михайлова:

 

Ты умолк, но нам из гроба

Скорбный лик твой говорит:

«Что ж молчит в вас, братья, злоба,

Что ж любовь молчит?

Братья! Пусть любовь вас тесно

Сдвинет в дружный ратный строй,

Пусть ведет вас злоба в честный

И открытый бой!»

 

Сам же Некрасов позволял себе свободное обращение с понятием злобы, оно у него превращается в демоническую силу, приобретает общее, безмерное значение:

 

Вихорь злобы и бешенства носится

Над тобою, страна безответная.

(«Смолкли честные, доблестно павшие...»)

 

Такая символизация понятия злоба сделала возможным истолкование этого стихотворения как отклика на гибель Парижской коммуны, и через несколько лет оно было переадресовано самим поэтом участникам «процесса пятидесяти» (1877).

В литературе, посвященной теме «Некрасов и Блок», есть странное упущение. Так, Скатов[13] не обратил внимание на явно «некрасовскую» по происхождению злобу у Блока в «Двенадцати»:

 

 Черное, черное небо.

Злоба, грустная злоба

Кипит в груди...

Черная злоба, святая злоба.

 

У Блока, как мы видим, отведено этой теме целое четверостишие, а самому понятию придан эпитет «святая»— эпитет для Блока, при всем его антиклерикализме, первостепенной важности.

 Во всяком случае, у Некрасова «злоба» никогда не теряла своего социального смысла, своей роли в жизненной борьбе поэта.