Петр Соколов и Николай Заболоцкий

 

В наследии Николая Заболоцкого есть два круга текстов, непосредственно связанных с именем художника Петра Ивановича Соколова. Это рукописный сборник шуточных стихотворений «Ксении» (1931) и стихи, связанные с замыслом поэмы о герое, носящем фамилию Лодейников (1932–1948).

I

Самодельная книжка «Ксении», увенчанная карандашной записью: «П. И. Соколов рисовал в пивной 21 марта 1931 г.», уникальна сразу в нескольких смыслах.

Как обломок ленинградской довоенной Атлантиды, «Ксении» вернулись к поэту более чем четверть века спустя, когда Соколова уже давно не было в живых, а за плечами автора и получателя книжки-подарка были долгие лагерные сроки.

Книжка была подарена Генриетте Давыдовне Левитиной (Левитиной-Домбровской, 1903–1961), секретарю редакций детских журналов «Ёж» и «Чиж», знаменитой «Груне» – адресату многочисленных шуточных стихотворных посланий. «Один из старых сотрудников тогдашнего Детского отдела госполитиздата сказал <…> много лет спустя: «Мы относились к Грунечке, как гномики к Белоснежке…»»[1].

Левитина была женой крупного чекиста Вячеслава Ромуальдовича Домбровского, расстрелянного в 1937 году; тогда же она была арестована как жена врага народа и вернулась в Ленинград лишь в 1945 году. Заболоцкий, арестованный 19 марта 1938 года, тоже провел в лагерях восемь лет.

В книге, написанной сыном Г.Д. Левитиной, отмечено: «Мама и Н.А. Заболоцкий были ровесниками и одновременно учились в пединституте»[2]. Тут же приводятся нигде более не зафиксированные экспромты поэта.

Один из них, написанный по поводу приезда поэта на дачу Домбровских «в холодный дождливый день», примыкает к «стишкам»:

За что же то на дачку,

Да Вы поехали, мадам?

В таку погоду-то собачку

Никто не вышлет к воротам!

Два других носят поздравительный характер: «в мае 1932 года Николай Алексеевич был на празднике в день маминого рождения. При этом он принес с собой заранее написанные стихи:  

 

В день рождения Груни

 Да, Груня, ровно двадцать девять лет тому назад

С тобой мы увидали свет.

С тех пор мы пышно расцвели

И сами кой-кого на свет произвели.

Ты вот родила двух мальчишек,

Ты на обед даешь им сыр,

Ты шьешь им множество штанишек,

Подгузников и др., и пр.

А я, родивши одного,

Кричу тебе: ого!

Родить мальчишку просто,

А потруднее воспитать.

И так живи, живи лет со ста!

Зане красотка ты и мать!

 

Но этого было мало. Сидя за столом, он еще очинил экспромт:

 

Обращение к рюмочке в день рождения Груни

Прелестна рюмочка, пузатенька соседка!

Зачем же Груня так родится редко?

Ежели Груня б родилась в году раз пять,

Вот было бы кокетство!

Тогда б меня пришлось в году раз пять

Домой таскать со всеми признаками детства.   

А почему? Да потому, что не могу не молодеть,

Когда могу на именинницу глядеть![3]

Указание на пивную как место создания книжки – значимо. «В 1925 году в бывшем доме Энгельгардта открыли популярную пивную «Бавария», или, как ее чаще называли в годы советской власти, – «Культурную пивную», торговавшую продукцией знаменитого ленинградского пивного завода «Красная Бавария». Днем это место действительно выглядело весьма благоприятно и впрямь «культурно». Сюда любили заходить сотрудники различных издательств, располагавшихся в Доме книги, а также счастливые авторы после получения гонорара»[4]. «Культурная пивная» была описана Заболоцким в стихотворении «Красная Бавария», которое открывало «Столбцы» в издании 1929 года. Она была своеобразным клубом поэтов и художников Детского отдела.

На глубокую близость Соколова и обэриутов указывает и факт, отмеченный в записной книжке Д. И. Хармса того же времени: «16 марта. Сидел у П.И. Соколова, он писал с меня портрет»[5], и стихотворение, написанное им в том же марте 1931 года:

Короткая молния пролетела над кучей снега   

зажгла громовую свечу и разрушила дерево.

Тут же испуганный баран

опустился на колени

Тут же пронеслись дети олени

Тут же открылось окно

и выглянул Хармс

а Николай Макарович и Соколов   

прошли разговаривая о волшебных цветах

и числах.

Тут же прошел дух бревна Заболоцкий

читая книгу Сковороды

за ним шел позвякивая Скалдин

и мысли его бороды

звенели. Звенела хребта кружка

Хармс из окна кричал один

где ты моя подружка

птица Эстер улетевшая в окно

а Соколов молчал давно

уйдя вперед фигурой.

А Николай Макарыч хмурый

писал вопросы на бумаге

а Заболоцкий ехал в колымаге

на брюхе лежа

а над медведем Скалдиным

летал орел по имяни Сережа[6].

В 1957 году Левитина посетила Заболоцкого в Москве, и в архив поэта вернулись артефакты эпохи «Ежа» и «Чижа»: ветхий листок с карандашным автографом 16 «стишков» и книжка «Ксении».

 

   КСЕНИИ. П.И. Соколов рисовал в пивной 21 марта 1931 г.

 

Игра с «мнительным читателем» (см. «Аполлон и Жу-Жу»)[7] начинается уже с названия книжки. Сегодняшний читатель, как показывает опыт, и, вероятно, читатель 1931 года в первую очередь склонен полагать, что в заглавии содержится посвящение – некоей Ксении. Однако это не так, заголовок указывает на жанр, а не на адресата: «Ксении – (от греч. ξένος – гость, иностранец, ξένιον – подарок гостю) – термин античной поэтики, миниатюра в стихах юмористического, комплиментарного или похвального содержания, обращенная к какому-либо лицу. Римский поэт Марциал назвал К. свои застольные эпиграммы (Xenia)»[8]. Итак: стихи для… Ксении? Нет, ксении для Груни, сиречь для Генриетты Давыдовны.

Кроме Заболоцкого никто из русских поэтов, насколько нам известно, не писал ксений. Впрочем, высокообразованный Вячеслав Иванов назвал так однажды – в письме Брюсову от 20 сентября 1905 года – сатирические стихотворения Бальмонта: «Стихи, которые он читал, только укрепили наши надежды. Намечаются две новые струи: детская поэзия, которая, кажется, будет действительно детской, в лучшем смысле (а это в своем роде «венец», – конечно, завидный для каждого поэта), и сатирическая. Я советовал ему объединить сатиры в самостоятельный сборник, написать «Xenien» на недруга и друга, – потому что он часто хорош как сатирик (вопреки мнению большинства) и даже прикоснулся к стихии юмора (также «венец»)»[9].

Литературное бытие жанра было узаконено Марциалом, назвавшим тринадцатую книгу своих эпиграмм «Ксениями»: «Сборник, озаглавленный «Ксении» («Гостинцы»), содержит как бы этикетки, сопроводительные двустишия к подаркам <...> (преимущественно, всякого рода съестному)»[10]. В античности ксении, таким образом, были тесно связаны со сферой быта и определенным действием – дарением.

Для Заболоцкого, однако, образцом послужили не древние ксении, а циклы ксений, созданные почитаемым им Гете в соавторстве с Шиллером – более 400 коротких стихотворений, не предполагавших формальной однотипности (каждая из ксений Марциала была оформлена как элегический дистих). Среди ксений Гете и Шиллера, наряду с дистихами, встречаются и эпиграммы, и рифмованные афоризмы (изречения), и пародийно-назидательные четверостишия, и короткие басни.

Слово ксении в жанроуказательном смысле столь редко на русской почве, что «подвижной» является традиция передачи грамматического рода и, соответственно, склонения слова по падежам: в 1930-е годы соответствующий раздел в собрании сочинений Гете был озаглавлен «Из Ккротких ксениев»»[11]. В современной практике предпочтительно употребление в женском роде[12].

Еще один германский источник откликается и в поздних шуточных стихах – «Из записок старого аптекаря» 1950-х годов, где наряду с «Медицинскими стихотворениями» А.К. толстого (1868–1870) отчетливо слышны отголоски зачинов ксений Карла Иммермана (1796–1840), включенных Гейне в книгу «Путевые картины» (1824–1830). Достаточно сравнить: ««Люди смертны», – заявляет человечек важным тоном…» и «Дай хоть Лютеру пощаду, комментатор неудачный…» у Гейне/Иммермана в переводе В. Зоргенфрея[13] и ««Бессмертны мы», – сказал мудрец Агриппа…» и «Дай хоть йоду идиоту…» у Заболоцкого[14].

Известно, что образование, полученное Заболоцким в Уржумском реальном училище, позволяло ему читать Гете и других немецких поэтов и в оригинале.

В книжке «Ксении», оформленной Соколовым – 11 стихотворений. Восемь из них опубликованы[15]. «Болезнь философа», «Наставление» и «Сила женщины» публикуются здесь впервые. Таким образом, в настоящем издании впервые предпринимается полная публикация «Ксений» Заболоцкого.

Четыре из одиннадцати стихотворений – два следующих друг за другом разворота – перечеркнуты четырьмя красными карандашными крестами. Неизвестно, когда автор сделал вычеркивание – в начале 1930-х годов или в 1950-е. Сборник явно не предназначался для печати, и мы вправе предположить, кажется, что зачеркивание носит не внутренне-лабораторный или автоцензурный, но игровой – как и заглавие – характер: текст хорошо читается, а факт «выбраковывания» ставит на зачеркнутых строках дополнительный акцент.

У «мнительного читателя» (и читательницы), между тем, появляется два варианта, два способа читать книжку:

 I

Неправильное богатство

Что такое стишки

 Бесполезная ученость

Уединение философа

Раздражение против В.

Болезнь философа

Наставление

Неудачная прогулка

Сила женщины

Гибель священника

Аполлон и Жу-Жу

 

II

Неправильное богатство

Что такое стишки

Бесполезная ученость

Уединение философа

Раздражение против В.

Гибель священника

Аполлон и Жу-Жу

 

Оба содержат нечетное количество ксений – 11 и 7. Концентричность – фундаментальное свойство композиционного мышления Заболоцкого, и на этом уровне выделенными оказываются тексты, занимающие центральные позиции – «Болезнь философа» и «Уединение философа». Характер болезни (понос), «уединение» и сама комическая фигура «философа» содержат ассоциативный намек на фигуру Василия Розанова – автора книги «Уединенное» (1912), не постеснявшегося снабдить некоторые из своих афоризмов и прозаических миниатюр указанием на то, что мысль посетила философа в ватерклозете (уборной, «месте уединения»).

В обоих случаях начальная часть книжки, во-первых, отличается формальным единообразием (четверостишия), во-вторых – при некоторой «странноватости», характерной для той литературной традиции, к которой принадлежат эти стихи (шуточно-альбомной поэзии, «русской nonsense poetry»[16]), они вполне «благопристойны», не содержат ни «запретных слов», ни неприличных сюжетов или даже намеков.

Вторая половина книжки, если позволительно воспользоваться формулой И.Г. Терентьева, представляет собой «сплошное неприличие». Почти все ксении после «розановского перевала» связаны со сферой «материально-телесного низа», в большинстве случаев – со скатологическими образами и сюжетами, характерными для бытового и литературного юмора Заболоцкого – перелагателя и поклонника Рабле. Лишь в одном случае непристойность – с оттенком кощунства – касается сферы пола («Сила женщины») и снова незаметным для беглого взгляда образом пародийно отсылает к проблематике Розанова («Люди лунного света: Метафизика христианства», «Около церковных стен», «В темных религиозных лучах»).

К розановскому же отношению к литературе (интимность, «самодельность» книги и «рукописность души») восходит, видимо, и оформление «Ксений» в виде исключительно аккуратной книжечки с виньеткой, рисунками и текстом, переписанным ровными печатными буквами. В конце 1920-х годов Заболоцкий, по свидетельству М. Синельникова, говорил: «Свои стихи следует уважать. Переписывать их красиво. Вот посмотрите, как я это делаю». Далее мемуарист свидетельствует: «он достал несколько аккуратно сшитых им тетрадей. Хорошая бумага. Каллиграфический почерк. Всё написано не чернилами, а тушью – текст черной, а начальные буквы красной. Это напоминало старинные рукописи»[17]. Однако поэт всегда проводил четкую границу между серьезным поэтическим творчеством, требующим соответствующего отношения и оформления, и шуточными экспромтами, которые он сочинял всю жизнь, но относился к ним легко, не всегда записывал. В этом смысле «Ксении» – беспрецедентны в наследии Заболоцкого. Уместно вспомнить, что некоторые из шуточных стихов Заболоцкого (например, пародийные загадки – «фольтики», «Солдатская песня», публикуемая в собраниях сочинений) дошли до нас не в виде автографов, но благодаря памяти современников (Э. Паперной, Л. Дьяконова, Б. Семёнова и других).

В свете этих наблюдений зачеркивания носят абсурдирующий характер, как бы пародируют цензуру и автоцензуру: «похерены» два стихотворения с относительно «невинным» анальным юмором, единственное вопиюще непристойное и кощунственное стихотворение – и совершенно невинная басня о встрече Пупа и Уха.

Три рисунка, сделанные Соколовым, и виньетка на обложке, кажется, соответствуют первой, чинно-благопристойной половине книжки. Трудно сказать что-то определенное о характере изображенных мизансцен; женские образы напоминают трогательно-дилетантские рисунки из «девичьих альбомов». Уместно вспомнить, что стихи Олейникова и некоторые из сочинений Заболоцкого казались современникам стихийно-графоманскими, и оценить поэтическое «сверхмастерство», необходимое для имитации непрофессиональной версификации, можно, лишь зная об основаниях, на которых зиждется поэтика обэриутов.

Еще один напрашивающийся аналог эстетического эффекта «Ксений» – рассказ Л. Добычина «Портрет» (1930), где чопорная примитивность повествования от лица героини скрывает описанный с изысканной точностью оскорбительно-непристойный жест в финале. В редакционной преамбуле к первой публикации «Портрета» было недоброжелательно, но на удивление проницательно отмечено, что он «…знаменует собой то же самое, что и стихи Н. Заболоцкого»[18].

 Подобно ксениям Гете, «Ксении» Заболоцкого полигенетичны. Открывающие сборник «Неправильное богатство», «Что такое стишки» и «Бесполезная ученость» напоминают куплеты, «вкус» к которым Заболоцкий сохранил до 1950-х годов. Это стихия раннесоветского городского фольклора, собиранием которого увлекался К. Вагинов («Семячки»). Н. Старшинов вспоминал:  «…частушки не вызвали особого интереса у Николая Алексеевича. А вот городские куплеты, которые я прочитал ему, его заинтересовали. <...> Николай Алексеевич улыбнулся. видимо, он вспомнил что-то подобное, стал рассказывать мне о песенках тех времен, когда и сам он писал озорные «Столбцы». А потом он попросил меня припомнить еще что-то из тех лет»[19].

 

  Неправильное богатство 

 

«Уединение философа» близко «Нравоучительным четверостишиям», написанным в 1826 году Пушкиным и Языковым – цикл  у, в свою очередь, пародирующему дидактические «апологи» И. И. Дмитриева.

О Пушкине же напоминает «Наставление»: рифма обитель – посетитель («Мадонна»); «Досталось тут и людям, и богам…» перепевает стих «Возил и к ведьмам и к духáм…» («Сцена из Фауста»).

Среди ксений – две очевидные басни, одна из которых – «Аполлон и Жу-Жу» – «крыловского» типа (впоследствии Заболоцкий создаст много пародийных басен, подтрунивая над писавшим диссертацию о Крылове Н.Л. Степановым), а другая – «Неудачная прогулка» – хранит память о «басне» Козьмы Пруткова «Звезда и брюхо».

Заметны и переклички с более близким кругом источников. Нужник, исписанный стихами, отсылает не только и не столько к Розанову, сколь к увлечениям коллекционера Кости Ротикова из романа Вагинова «Козлиная песнь» (1927–1928). Строки «Философ вылечился скоро, / да вот надолго ли – вопрос» находят почти точное соответствие в непристойном эротическом стихотворении Хармса «Ты шьешь. Но это ерунда…» того же 1931 года (трудно сказать – кто из поэтов был первым?): «…вернется ль он, еще вопрос / ничто не делается вдруг»[20].

Наконец, сегодняшнему читателю «Ксений» Заболоцкого важно учесть, что наряду с литературными и иными общекультурными реминисценциями, в «стишках» Заболоцкого наверняка содержалась некоторая «соль», недоступная вне среды общения поэтов и художников круга ОБЭРИУ, система «иероглифов», паролей и «шибболетов» (интонационно-произносительных «паролей»), навсегда ушедшая вместе с людьми, принадлежавшими этому кругу. Л. Липавский писал об «особой словесной игре, состоящей в преобразовании, подмене и перекидывании словами по неуловимому стилистическому признаку. Передать ее невозможно <…> На этот раз началось с требухи и кончилось головизной»[21].

«Ксении» Заболоцкого и Соколова, таким образом, являются сложно и тонко организованным текстовым ансамблем, обыгрывающим коллизию «культуры» и «природы», «запретного» и «дозволенного», «приличного» и «непристойного», – а также артефактом, свидетельствующем о высочайшей изобразительной и поэтической культуре его веселых создателей.