Полурусский — полуфранцуз

 

Мы сидели в уютном петербургском кафе — я и мой дальний родственник, русский парижанин, ловкий ловец антикварных жемчужин. Было уже поздно, и город привычно и устало менял декорации, готовясь представить зрителям старинный спектакль в сценографии пушкинских белых ночей. Обновленное жемчужное сфумато акварельных серебристых сумерек развязало парижанину язык. Он говорил без умолку, жонглировал цитатами из обожаемого русского классика, перебивая строфы впечатляющими цифрами бидов и эстимейтов. Затем разговор предсказуемо перешел на Чайковского. Ловец жемчужин посетовал на то, что автографы его бесценны, но снимки его малоинтересны и однообразны. Что, в сущности, Чайковский почти не фотографировался и носил всегда один и тот же костюм. И что в отличие от Пушкина, записного денди, Чайковский модой не интересовался, щеголем не был и фотографических аппаратов избегал.

Спор не всегда приводит к истине. Но он определенно рождает любопытство. Я робко напомнила парижанину байку о композиторе — как он появился в Москве в монументальной шубе, всех ею насмешив. И современники, кажется, удивлялись неожиданной его трансформации из послушного чиновника в лохматого профессора с бородой народовольца. И, по-моему, кто-то и где-то писал о парижской элегантности Чайковского, его щегольстве и неизлечимой страсти к покупкам… Парижанин остался глух к зыбким доводам. Но это было неважно. Мне захотелось выяснить, как именно кудлатый русский композитор преобразился в светского «элегантэна» с легким налетом грассирующего французского стиля, какие костюмы носил и как влиял на облик и манеры обожавших его современников.

 

«Чижик-пыжик»

Чайковский много и часто фотографировался. Существует всего 130 снимков, включая и недавно обнаруженный мной в архиве профессора консерватории Н.М. Нолле (Хорошилова 2013: 70–73). Первая фотография, для которой позировал Петя Чайковский, — это смуглый альбуминовый отпечаток формата «будуар», сделанный с петербургского дагерротипа 1848 года. Он хорошо известен. Большое и относительно счастливое семейство послушно приняло срежиссированные фотографом позы. Справа — отец, Илья Петрович Чайковский, бывший директор воткинских горных заводов, а нынче — отставной чиновник, ищущий работу в столице. Вторая слева — Александра Андреевна, супруга Ильи Петровича. Будущий композитор — первый слева. Он принял красивую романтичную позу, сложив руки на груди, совсем как взрослый. Восьмилетний Петя одет по возрасту — в длинную, до колен, рубашку (из фланели или шерсти), перетянутую кушаком. Мода 1840-х годов все еще испытывала влияние британского романтизма, и стиль «балморал» с его «плэдами», килтами и пестрой шотландской клеткой все еще был востребован, особенно в детском костюме. Чайковские были небогатыми, и возможно у них, как и в большинстве таких семейств, одежды старших донашивали младшие. Такая традиция существовала даже в семье Романовых. Потому возможно, что эта блуза перешла к Пете от старшего брата Николая, одетого уже по-юношески в жилет, бархатную курточку и панталоны.

После мимолетного обучения в пансионе Шмеллинга Петр поступил в младший приготовительный класс Императорского училища правоведения. Основанное в 1835 году по распоряжению и на личные средства принца Петра Ольденбургского, оно призвано было «готовить благородное юношество на службу по судебной части». В конце XIX века это заведение успешно конкурировало с Александровским лицеем в престижности, но в 1850-е годы оно еще не отличалось сильным преподавательским составом, и в списках его воспитанников почти не было громких и родовитых фамилий. Особенный статус заведения и великосветский ореол его патрона, принца Ольденбургского, отразились тем не менее на внешнем облике учащихся. Когда Петр Чайковский поступил в младший приготовительный класс, он, как все новички, надел особую форму — темно-зеленую (почти черную) куртку до талии с невысоким по моде того времени стоячим светло-зеленым воротником и одним рядом золоченых пуговиц «сенатского чекана», то есть с выбитым на каждой изображением столпа закона под короной. До 1855 года панталоны положены были серые: зимой — из сукна, летом — из нанки. Из-за доминирующего в костюме зеленого цвета, а также желтого приборного металла, остряки прозвали правоведов «чижиками-пыжиками».

Чайковский учился без вящего удовольствия — скорее для родителей, просто потому, что надо хорошо учиться. Кстати, из этого же чувства долга он потом пойдет на службу и быстро покинет ее — творческий долг одержит верх над обывательским. Сохранились снимки 1859 года, когда Петр учился в старшем, 1-м классе. Он и его соученики носили два вида одежды — классный и парадный. Первый комплект включал в себя «темно-серые нанковые панталоны, черную курточку с зеленым воротником, и черный суконный галстук с вырезанным языком на груди» (Стасов 1880: 1030). Верхняя одежда состояла из фуражки со светло-зеленым околышем и зеленой (чаще черной) шинели со светло-зеленым воротником. Впрочем, ни Чайковский, ни его друзья не спешили фотографироваться в казенном скучном костюме. Потому снимки правоведов в этой форме встречаются крайне редко. Для столичного фотоателье они выбирали красивую парадную форму. Именно в ней будущий композитор запечатлен на нескольких выпускных фотографиях. Чайковский позирует в темно-зеленом однобортном мундире — казенном, а не сшитом на заказ. В то время среди правоведов хорошим тоном считалось носить только казенную форму. Тех, кто это правило нарушал, зло высмеивали, а иногда и били. Владимир Герард, сокурсник и друг Чайковского, вспоминал: «В эту эпоху даже в старшем курсе только у двух товарищей из нашего класса были собственные мундиры, и они за свое щегольство часто подвергались насмешкам других. Остальные все обходились казенными мундирами. Вообще направление и интересы были очень серьезные» (Герард 1973: 31–32).

На фотографии будущий композитор позирует в мундире, застегнутом по-щегольски — только на верхнюю пуговицу. Такую вольность юноша мог позволить лишь в ателье — в стенах училища должно было выглядеть подтянуто, молодцевато, так сказать, застегнутым на все пуговицы. Светло-зеленый с черной выпушкой воротник украшен золотыми петлицами старшего класса. Можно также различить одну петлицу на обшлаге его мундира. Она указывает на то, что Чайковский в своем классе был «подстаршим». Еще в 1840-е годы училище подверглось реформам, ввели муштру, на должность директора назначили генерала. Заведение стало похоже на военное. Среди правоведов начали выбирать лучших учеников, назначая их «старшими в классе», что было равнозначно званию вице-фельдфебеля в кадетских корпусах. Их помощниками, своеобразными вице-унтер-офицерами, стали «подстаршие», к числу которых относился и Петр Чайковский. Впрочем, должность свою он не понимал и петлицами своими не гордился, потому и не стал их нарочито выставлять перед зорким объективом фотографа. Откровенно ненавидя плацпарадные красоты, юноша не захотел демонстрировать и другой изящный аксессуар — ловкую пехотную шпагу, которую он получил, перейдя в заключительный класс. Ее скромный эфес едва можно различить в темно-кофейной мути старинного снимка.

Но была одна деталь в форме, которую Петр любил и которой гордился, — фетровая шляпа с золотой петлицей. Модест Чайковский, вслед за Петром окончивший училище, вспоминал: «Правоведская треуголка для массы окружена почти таким же ореолом великосветскости, как каска пажа и красный воротник лицеиста. Я упоминаю здесь об этом потому, что это неосновательное предубеждение породило и некоторый оттенок тщеславия в самих правоведах и имело, хотя и слабое, но несомненное значение в жизни Петра Ильича этого периода» (Чайковский 1900: 86). Петру нравилась эта шляпа с петлицей. Он красиво положил ее на колено. Она прекрасно видна.

Императорское училище правоведения Чайковский окончил в 1859 году тринадцатым в классе по успеваемости.

 

Двойная жизнь

По правилам училища все его выпускники должны были прослужить шесть лет в Министерстве юстиции и по окончании заведения получали чины: «Ученики первого разряда — чин титулярного советника, ученики второго разряда — чин коллежского секретаря, ученики третьего и последнего разряда — чин губернского секретаря» (Арсеньев 1886: 214–215). Чайковский был среди перворазрядников и покинул стены заведения титулярным советником. Он поступил на службу в 1-е (распорядительное) отделение Министерства юстиции. «Через полгода его прикомандирования к Департаменту он был сделан младшим помощником столоначальника; через три месяца — старшим и далее этого не пошел», — свидетельствовал Модест Чайковский (Чайковский 1900: 113).

Фотографий этого периода немного. К началу 1860-х годов относится известный снимок фотоателье «Кулиша», на котором молодой чиновник Чайковский позирует в черной шелковой бабочке и куртке с вышитыми полосами и горошком на воротнике. Биограф Александр Познанский и вслед за ним прочие исследователи неверно атрибутируют этот костюм как форменное платье чиновника Министерства юстиции (Poznansky & Langston 2002: 478). Служащие этого Министерства носили либо однобортные полукафтаны со стоячим воротником и шитьем, либо двубортные сюртуки с отложным воротником без шитья. И даже нештатным чиновникам, которым Чайковский был полгода, полагался форменный костюм — однобортный сюртук с отложным воротником без шитья и золочеными пуговицы с сенатским чеканом. На юноше — не чиновничий мундир, а всего-навсего юношеская, весьма модная в тот период куртка à la matelot, навеянная морской романтикой.

Ни на одной из сохранившихся фотографий Чайковский не позирует в форменном костюме. Объяснить это можно тем, что он откровенно не любил бюрократов, мундиры и кабинетную рутину, хотя служил «отлично благородно». Он фотографировался исключительно в светских костюмах, уже в то время неплохо разбираясь в моде и зная толк в щегольстве. Модест Чайковский вспоминал: «Отделавшись от тягостной необходимости проводить известные часы в Департаменте, остальное время Петр Ильич мог бесконтрольно отдаваться удовлетворению ненасытной жажды удовольствий. Невозможно уследить за бесконечным разнообразием их в этот период в жизни Петра Ильича. В изящных салонах, в театре, ресторанах, в прогулке по Невскому и Летнему саду в модные часы дня, во всем, везде он ищет и находит цветы радостей жизни» (Чайковский 1900: 114).

Новообращенный светский модник, петербургский «фэшионабль», Чайковский ревностно следил на своим внешним видом, старательно корректируя его по законам столичной «бонтонности», и вел жизнь столичного «онагра». Герман Ларош свидетельствовал: «Двадцатидвухлетний Чайковский, с которым я познакомился в Петербургской консерватории, был светский молодой человек, с лицом, вопреки моде, уже тогда всеобщей, совершенно выбритым, одетый несколько небрежно, в платье дорогого портного, но не совсем новое, с манерами очаровательно простыми и, как мне тогда казалось, холодными; знакомых имел тьму, и когда мы вместе шли по Невскому, сниманиям шляп не было конца. Раскланивался с ним преимущественно (но не исключительно) народ элегантный. В это раннее время и еще долго после [он] совсем не умел ходить пешком и даже на самые маленькие расстояния нанимал извозчика, и если я сейчас говорил, что я хаживал с ним по Невскому, то это такое исключение, которое свойственно петербуржцу: по Невскому ходят такие, которые вообще не ходят» (Ларош 1922: 6–8).

Лишь своим близким Петр Чайковский с горечью признавался: «Не могу сделаться вполне светским человеком». Причиной этому были скудные финансы. Титулярный советник Минюста получал каких-то 50 рублей. На холостые, с дорогим шампанским и картинными цыганами, вечеринки, на театры, танцы, щегольской гардероб и дорогие аксессуары жалованья не хватало. Костюм, сшитый у портного, стоил тогда от 20 до 40 рублей, а за отменную пару брюк приходилось отдавать 15–20 рублей. Основательная сумма для бедного чиновника.

В тот период Чайковский носит темные, возможно синие или черные, однобортные вестоны, визитки из тонкой шерсти и сюртуки, панталоны слегка мешковатые по французской моде того периода, а также шелковые бабочки и пластроны с едва заметными галстучными булавками. Ларош упоминает, что Чайковский пользовался услугами «дорогого портного», однако другие современники композитора, к примеру Маслов, утверждали, что «будучи беден, он не мог элегантно одеваться» (Маслов 1973: 33). Действительно, не все вещи Чайковского начала 1860-х годов безупречны по крою и посадке. На фотографии 1860 года Петр Ильич позирует в мешковатом, с морщинами, сюртуке слишком тяжеловесном в сравнении с тонкой фигурой вечно голодного молодого чиновника. Возможно, тогда он пользовался услугами недорогих портных либо покупал вещи в конфекционах.

Чайковский ежедневно бывал в свете, его многие знали, он со многими был дружен. Появилась необходимость в остро модных «визитках» — небольших фотографических карточках, которые с конца 1850-х годов предлагали столичные ателье и которыми стало принято обмениваться, оставляя бисерные автографы на оборотах. Современники назвали эту новую фотографическую моду «картоманией». Петр Ильич выбирает не самые дорогие, но именитые мастерские — Штейнберга на Малой Миллионной, дом 12, и Карла Людвига Кулиша на Невском проспекте в доме 55. Фон скуп, антураж беден (резная балюстрада, гнутый стул и неизбежная драпировка в углу), но качество снимков превосходное, что, бесспорно, ценили петербургские «картоманы».

 

Модная бедность

То, что произошло с Чайковским в конце 1861 года, называют «перерождением». Послушный чиновник и молодой светский лев, тщетно старавшийся угнаться за проворной модой, неожиданно для всех превратился в прилежного студиоза. Его мучают звуки, ему мерещатся музыкальные фантасмагории, его даже украдкой посещает вдохновение, но Чайковский еще так мало умеет и почти ничего не смыслит в теории музыки. Он фанатично и самозабвенно учится. Посещает классы Русского музыкального общества, в 1862 году поступает в только что открывшуюся Санкт-Петербургскую консерваторию. Все, кроме музыки, перестает для него существовать, в том числе и мода. «С осени 1862 года ни о любительских спектаклях, ни о светских знакомых нет и речи. — пишет Модест Чайковский. — Музыка поглощает все. Его дразнят длинными волосами, которые он себе отпускает, удивляются, порицают». В биографии, посвященной брату, Модест дополняет этот портрет новыми штрихами: «От светского молодого человека не осталось и следа. С длинными волосами, одетый в собственные обноски прежнего франтовства, он внешним образом переменился так же радикально, как и во всех других отношениях» (Чайковский 1900: 158).

Кажется, так просто объяснить новый облик Чайковского его похвальным творческим горением, его новой почти монашеской жизнью. Но композитор никогда не был аскетом и затворником. Увлекшись музыкой, он продолжал бывать в обществе, но не в том, блистательно салонном и пустом, а в художественном, либеральном, жившем по другим правилам. В нем было модно не следовать моде, а неряшливо носить потертые, бедные вещи, подчеркивая свое полное безразличие к светскому лоску и элегантности. В таком обществе предпочитали стиль вольнодумцев-студентов, либеральных профессоров-славянофилов и косматых народников. И это общество сформировало новый образ Петра Чайковского, в котором внимательный Модест Ильич почувствовал толику франтовства. «В резкой перемене внешности некоторая доза преднамеренности, стремление обратить внимание на нее была. Происходило это исключительно из гордости: легкой утрировкой небрежности и бедности своего вида он хотел пойти навстречу возможного в той среде, в которой он вращался, отказа от знакомства — показать, что отныне не имеет с этими людьми (светскими модниками. — О.Х.) ничего общего» (там же).

С 1862 года Чайковский носит длинные неаккуратные волосы, кое-как зачесанные назад, русую бородку русофила, помятые серые пиджаки и мешковатые черные сюртуки, шелковые банты творца-вольнодумца. Внешне он очень напоминает студента-народовольца, образ, который в тот пореформенный период широко обсуждали и даже пытались копировать. «Типичными чертами такого студенческого образа, — вспоминал Александр Бенуа, — была широкополая мятая шляпа, длинные неопрятные волосы, всклокоченная нечесаная борода, иногда красная рубаха под сюртуком» (Бенуа 1990: 378). Екатерина Андреева-Бальмонт запомнила их такими: «Небрежно одетые, в расстегнутых тужурках, из-под которых видны были их русские рубашки. У всех у них волосы были растрепаны, все непрерывно курили» (Андреева-Бальмонт 1997: 186). Кстати, курил Чайковский тоже очень много, однако привычку эту унаследовал от старших воспитанников в училище правоведения.

Будущий композитор, весьма восприимчивый к внешним влияниям, молодой и увлекающийся, легко перенял облик, популярный в среде учеников петербургской консерватории, людей небогатых или откровенно бедных, склонных к либерализму и народничеству, таких же пылких и фанатичных, как сам Чайковский. Новый образ был, впрочем, не только уместен и популярен, он позволял неплохо экономить. Петр Ильич, лишенный финансовой поддержки отца (в 1863 году он оставил пост директора Технологического института), вынужден был строго ограничить траты и много работать, в том числе давать частные уроки: «Я уж достал себе на будущий год несколько уроков и самое главное, так как я совершенно отказался от светских удовольствий, от изящного туалета и т.п., расходы мои сократились до весьма малых размеров» (Чайковский 1955: 15). Гардероб не обновлялся — Чайковский донашивал то, на что щедро тратил деньги в 1860–1861 годах. «Петя ходил в потертом пиджаке и вместо белья имел какое-то отрепье», — писал Модест Ильич.

В декабре 1865 года Чайковский закончил консерваторию, получив диплом «вольного художника» и серебряную медаль за кантату к оде Шиллера «К радости». И тогда же к нему обратился Николай Рубинштейн с предложением стать профессором гармонии в московском отделении Русского музыкального общества. Окончательно решив посвятить себя музыке, Чайковский с радостью принял это лестное предложение и в январе 1866 года отправился в Москву.

Так начался его путь к славе.

Чайковский отправился к новому месту своего вдохновленного служения в образе эдакого Ивана Сусанина. Стоял мороз, и молодой профессор, одолеваемый небольшими и частыми недугами, патологически боявшийся серьезно заболеть, приехал в Москву в шубе. Но какой! Длинная, почти до пят, по-обломовски широкая, из толстого сукна неопределенного цвета, подпоясанная кушаком и с огромным, устало повисшим на плечах изъеденным молью меховым воротником какого-то старинного зверя. Называлась она, впрочем, енотовой шубой. Этот гигантский меховой салоп был щедрым подарком Апухтина, человека широкой души и широкого тела. Узнав о том, что его бывший сокурсник-правовед и близкий вечно нуждающийся друг едет в Москву, он выдал ему свою «необыкновенно старую шубу, употреблявшуюся в деревенских поездках» (Кашкин 1896: 11).

С кудлатой бородой, длинными волосами и в нахлобученной серой каракулевой шапке Чайковский более походил на заправского кучера, чем на профессора гармонии. Однако не будем забывать контекст. Середина 1860-х годов — время не только «ходоков в народ», но и фанатичных русофилов, живописавших идеальную матушку Русь в литературных, ученых и музыкальных сочинениях. Русский стиль стал тогда весьма востребован и моден в различных слоях общества, в том числе и в кругах разночинной интеллигенции. Русские шубы, меховые токи «под кучера», жирные бороды и усы, рубашки и кушаки — всем этим псевдонародным антуражем пополнялись гардеробы многих столичных и московских «фэшионаблей», смаковавших русскую идею, словно заморскую сласть. Чайковский в апухтинской шубе был весьма уместен и выглядел модно. Вероятно, поэтому, только приехав в Москву, он отправился в фотоателье запечатлеть себя в этом оперно русском облачении. Впрочем, над молодым профессором все же посмеивались украдкой его студенты и коллеги-западники.

Чайковский работал в Русском музыкальном обществе много и старательно, но жалование получал мизерное и потому продолжал экономить. Он довольствовался комнаткой в квартире своего патрона, шумного и талантливого Николая Рубинштейна, скромно обедал в дешевых дурно пахнущих трактирах и носил «какое-то отрепье» по меткому выражению брата Модеста. «Как памятен мне его (Петра Чайковского. — О.Х.) тогдашний внешний облик: молодой, с миловидными, почти красивыми чертами лица, с глубоким, выразительным взглядом красивых темных глаз, с пышными, небрежно зачесанными волосами, с чудной русой бородкой, бедновато-небрежно одетый, по большей части — в потрепанном сером пиджаке», — вспоминал бывший ученик композитора, Ростислав Геника (Геника 1973: 72–73).

Вихрастый и раздушенный Николай Рубинштейн понимал и сочувствовал положению молодого профессора, но он не мог мириться с его печальными обносками. Он почти насильно реформировал внешность Чайковского в согласии с собственными представлениями о мужской моде и хорошем вкусе. Во-первых, Николай Григорьевич подарил своему протеже черный фрак, который уже давно не носил. Он вполне подошел, хотя смотрелся немного «с чужого плеча». Затем Рубинштейн взялся за костюмы и белье. В письме к своим братьям Петр Ильич не без иронии сообщал: «Этот последний (Н.Г. Рубинштейн. — О.Х.) ухаживает за мной, как нянька, и хочет непременно исполнять при мне эту должность. Сегодня он подарил мне насильно шесть рубашек, совершенно новых (не говорите этого Давыдовым и никому), а завтра хочет насильно везти заказывать платье» (Чайковский 1955: 25).

В сентябре 1866 года Чайковский стал профессором только что открывшейся Московской консерватории, и его ежемесячное жалование увеличилось до ста рублей. В ноябре композитор жаловался брату Анатолию: «Что пишешь: отчего у меня нет денег? Их у меня бывает много, но ведь и трат ужасно много! А Боксо? А новое платье и теплое пальто?» (там же: 34). Это уже говорил не тот скромный, застенчивый, лишь музыкой одной живущий профессор. Это говорил другой Петр Чайковский — соблазненный первыми гонорарами, остро чувствовавший грядущий успех и славу, небрежно элегантный транжира, научившийся легко расставаться с деньгами.

 

«Полуфранцуз»

1870-е годы в жизни композитора — не только годы исканий и странствий. Это время формирования композиторского образа — не без помощи друзей и профессиональных портных. Автор русофильских опер «Опричник» и «Кузнец Вакула», тонкий музыкальный критик «Русских ведомостей», Чайковский стал хорошо зарабатывать (более 2000 рублей в год) и чаще бывать в обществе. Гардероб заметно увеличился. К знаменитому и всеми памятному серому пиджаку добавились хорошо сшитые шерстяные вестоны и черные двубортные сюртуки, репсовые галстуки-бабочки и шелковые в тонкую белую полоску «регаты». Густая борода в стиле «неорюс» была аккуратно острижена, волосы тщательно зачесаны и слегка напомажены. В 1872 году Чайковский обзавелся новым аксессуаром, добавившим к его профессорской внешности значительности: «Зрение так ослабло в сравнении с прежним, что я обзавелся пенсне, которое, как говорят, весьма украшает меня» (Чайковский 1900: 396).

У Петра Ильича формируется круг пылких поклонниц (в основном из среды его студенток), ежедневно умоляющих молодого и симпатичного профессора о фотографической карточке. Желания музыкально одаренных барышень Чайковский спешит исполнить, регулярно посещая самые модные петербургские и московские ателье. Его облик 1870-х годов запечатлели виртуоз русской светописи Александр Эйхенвальд и тонкий портретист Михаил Панов, мастер официального портрета Иван Дьяговченко, друг столичных артистов Альфред Лоренс и великий Карл Бергамаско, король фотографов, фотограф королей.

В домашней одежде Чайковский все еще предпочитает русский стиль. Он носит невообразимых размеров халаты, а в особо холодные дни — шубу, весной и летом — простые рубашки-косоворотки, в непогоду — «непромокайки» и высокие болотные сапоги.

Но его светские костюмы все больше подчиняются мягкому диктату французской моды. Полуприлегающие двубортные пиджаки и сюртуки отличаются чересчур широкими лацканами и бархатными воротниками, тонкая атласная обшивка, чуть светлее основного тона, плавно огибает борт, лацканы и клапан пошета. Легкое грассирование этого нового облика легко объяснить. В начале 1870-х годов Чайковский окончательно влюбляется в Париж, который регулярно навещает: «Пораздумав хорошенько, направил свои стопы в Париж, где хорошо во всякое время года. Нельзя описать, до чего этот Париж удобен и приятен для жизни, и как приятно можно здесь проводить время человеку, имеющему намерение веселиться. Уже самое гулянье по улице и глазенье на магазины в высшей степени занимательно» (Чайковский 1955: 83). Впрочем, композитор не только рассматривал витрины, он часто и с большим удовольствием посещал универмаги и бутики, оставляя в них большие суммы. В письме из Парижа он признавался брату Анатолию: «Вместо театра у меня явилась другая слабость: покупать! Вчера купил восемь галстуков (курсив П.И. Чайковского)» (там же: 223).

Внимание гениального транжиры привлекали не только аксессуары. В Париже он покупал белье, костюмы, шляпы, перчатки, трости. Небрежное русофильство уступило место безудержной франкомании, превращавшей Чайковского в ловкого парижского фланера с полотен Эдуара Мане. Петр Ильич нет-нет да и позволял себе слабость хвастаться своим новым безупречным внешним видом: «Как бы то ни было, но вчера и сегодня я таким гоголем расхаживаю по Парижу и тешу себя сладким сознанием, что можно баклуши бить, что ты не узнал бы своего братца, увидевши его в новом пальто, в цилиндре, в элегантных перчатках фланирующим…» (там же: 226).

С конца 1870-х годов автор очаровательного «Детского альбома» и проникновенной музыки к «Лебединому озеру» усердно пишет дневник, в котором, помимо милых личных признаний («кутил безудержно», «наплакался от души», «много пил»), все чаще упоминает купленные вещицы и портновские ателье.

«24 февраля 1879 г. Париж. Купил сегодня тебе (брату Анатолию. — О.Х.) и Модесту по три галстука» (там же: 227).

«17 мая 1886 г. Париж. С Алешей пошли заказывать рубашки. Заказали и шапку купили» (Чайковский 1923: 60).

«2 июня 1886 г. Париж. Завтракал в Café d’Orleans. Купил булавку (галстучную. — О.Х.). Шлялся» (там же: 65).

«4 июня 1886 г. Париж. Сумасшедший день. Покупал разные подарки и нужные вещи, потом фрак приобрел» (там же: 66).

«20 июля 1887 г. Вена. Заказал ботинки и купил другие» (там же: 162).

«21 июля 1887 г. Вена. Покупал нож для Н.Д. и галстуки для себя» (там же).

 «27 июля 1887 г. Вена. Рубашки. Возня с новой рубашкой» (там же: 164).

«26 марта 1888 г. Вена. Разменял деньги; купил пальто и платье. 27 марта. Вышел в 12 часов в новом пальто. Стригся по соседству» (там же: 206).

«14/26 марта 1889 г. Париж. Заказал платье и белье. 17/29 марта. Визиты к портному (примерка)» (там же: 230).

Чайковский предпочитал баловать себя красивой парижской одеждой, сшитой дорого и на заказ. В дневниках и письмах он неоднократно упоминает имена тех портных, к услугам которых прибегал:

«21 ноября 1884 г. Париж. Кучу я неистово. Заказал у Тремблета массу белья и у Николя две пары платья» (Чайковский 1955: 323).

«30 мая 1886 г. Париж. Большая прогулка. Зашел к Nikoll и заказал платье. 4 июня. К Nicolle примерять платье» (Чайковский 1923: 65–66).

Чайковский заказывал платья и у венских портных: «23 июля 1887 г. Вена. Ожидал платье (после примерки в ателье. — О.Х.). После ванны надел новое платье» (там же: 163).

В клинском музее хранятся элегантный прогулочный пиджак и жилетка из престижного венского ателье «Генрих Грюнбаум» (Heinrich Grünbaum), сшитые, судя по крою и силуэту, в середине 1880-х годов. Находилось оно в самом центре щегольской Вены, на модном и дорогом Грабене, в доме № 26. Услугами мастера пользовались не только известные музыканты и художники, но и представители монаршей семьи Габсбургов, в связи с чем услужливый и деликатный Грюнбаум получил право именоваться придворным поставщиком и портным.

В 1880-е и начале 1890-х годов гардероб Чайковского стремительно рос. Покупались в конфекционах или шились на заказ сюртуки, прогулочные ансамбли, сорочки, пальто, халаты и непромокаемые плащи. Но больше всего композитор любил лаконичные и весьма удобные однобортные пиджаки французского кроя — со скошенными полами, высокой застежкой, небольшими аккуратными лацканами и воротником, неизменным пошетом на левой полочке. Исаак Букиник вспоминал: «По фигуре он выглядел довольно бодрым и стройным. Был всегда аккуратно одет и производил впечатление европейца. Такой благородной внешностью не отличались наши профессора консерватории, и Чайковский выделялся на этом фоне. <…> Чайковский был среднего роста, весь седой, очень изящный, одет в коричневый костюм французского покроя» (Букиник 1973: 409).

Был у композитора и самый любимый предмет гардероба — описанный во многих мемуарах и запечатленный лучшими фотографами России и Европы — темно-синий пиджак, называвшийся в бомонде «художественным». Еще в 1860-е годы он стал необыкновенно популярен среди французских любителей изящной словесности и художников. Его прославили Альфонс Кар, Стефан Малларме и парижский портной Чарльз Фредерик Ворт, считавший себя «настоящим художником».

С 1880-х годов за этой ловкой темно-синей или черной курткой прочно закрепилось определение «художественной». В 1890-е годы ее прославил Оскар Уайльд, превратив в часть своего эстетического имиджа. В 1870–1880-е годы «художественный» пиджак с большим удовольствием примерили русские служители муз — Николай и Антон Рубинштейны, писатель Александр Островский, артист Василий Далматов, поэт Семен Надсон. Он представлял собой короткий однобортный (гораздо реже двубортный) пиджак со срезанными полами, мягкими неширокими лацканами. Борт, манжеты и отложной воротник овивала атласная или репсовая бейка. Шили «художественную» куртку из бархата или тонкой шерсти. Судя по воспоминаниям, в гардеробе Петра Ильича были как бархатные, так и шерстяные «художественные» пиджаки, которые он носил постоянно и с большим удовольствием. Владимир Погожев: «Впечатление изящества закрепилось во мне и возобновлялось при всякой обстановке встречи с Чайковским, был ли он одет во фраке, в шубе или в обычном для него синем пиджаке» (Погожев 1973: 69). Леонид Сабанеев: «Он так и врезался в мою память: в бархатной черной „тужурке”, седой, с нервным, передергивающимся лицом» (Сабанеев 2004: 17).

Чайковский сделал «художественной» куртке определенную рекламу, и вслед за композитором ее стали носить консерваторские студенты и молодые сочинители, наивно верящие, что этот костюм и аккуратно остриженная «под Чайковского» бородка могут с лихвой компенсировать отсутствие божественного дарования.

Петр Ильич иногда позволял себе шалости. С детства любивший маскарады и переодевания, он и в зрелые годы устраивал розыгрыши с элементом безобидной травестии. Любопытную историю приводит Софья Нюберг, дочь Николая Дмитриевича Кашкина, близкого друга композитора:

«Не помню уж, где это было, кажется, не то в частном доме, не то в Артистическом кружке. Я знаю только, что отец мой, Н.Д. Кашкин, и Чайковский решили нарядиться так, чтобы друг друга не узнать, и держали пари. В общественных маскарадах обычно мужчины масок не надевали, а дамы были в масках обязательно. Отец, по словам мамы, сидел довольно долго дома, спокойно занимаясь своими делами, потом, даже не переодеваясь, зашел в парикмахерскую, сбрил начисто бороду и усы и в таком виде поехал на вечер. Там его никто не узнал; кто-то, посвященный в секрет, познакомил его, представляя, как приехавшего откуда-то музыканта; он сидел и разговаривал с каким-то из своих близких друзей, который, как и все прочие, не узнавал его, а только не мог сообразить, кого же ему этот человек напоминает. Между тем произвело некоторую сенсацию появление очень элегантной дамы, высокого роста; она была одета в какое-то необычайно роскошное домино из черного кружева, на ней были бриллианты, в руках веер, — кажется, из страусовых перьев; она стала величественно прогуливаться под руку с кем-то из кавалеров. Многие узнали это домино — это была единственная в своем роде вещь, сделанная на заказ одной из московских богатых барынь. Ее муж, присутствовавший на маскараде, был очень смущен. Друзья его предупредили, что приехала его жена. Ему она сказала, что плохо себя чувствует и на маскарад не поедет, и он стал ухаживать за какой-то артисткой, которой он увлекался и к которой жена его ревновала. Он поспешил куда-то скрыться, его даму взял кто-то другой, а виновница сего переполоха продолжала спокойно прогуливаться мимо танцующих и беседующих гостей. Она несколько раз прошла мимо столика, около которого сидел со своими собеседниками Н.Д. Кашкин, как вдруг, повернувшись так, что Кашкин ей стал виден со спины, она остановилась, широким жестом ударила себя по лбу и воскликнула: „Идиот, да ведь он же обрился!” — дама узнала папу, а по характерному жесту и голосу присутствующие узнали Чайковского, и их инкогнито было, ко всеобщему увеселению, открыто» (Нюберг-Кашкина 1973: 270).

Другой необычный костюм Петр Ильич примерил 1 июня 1893 года в Кембридже во время помпезной университетской церемонии присвоения звания почетного доктора. «В 11 ½ часов мы собрались в особом помещении, — писал Чайковский, — где вся корпорация профессоров университета и начальствующих лиц присутствовала при нашем облачении в докторский костюм. Костюм состоит из белой мантии (шелковой), обшитой бархатом, и из черного бархатного берета» (Чайковский 1955: 542). Хоть и лаконично, но композитор точно описал этот старинный почти готический наряд. Со времен Петра Ильича он не изменился. Доктора музыки до сих пор облачаются в роскошную мантию из кремовой парчи с шелковой темно-вишневой отделкой, широкими рукавами, обшлага которых перехвачены толстыми шнурками повыше локтей, и тяжелым почти до пят капюшоном. То, что композитор назвал «беретом», представляет собой черную бархатную шляпу с полями из баснословных тюдоровских времен.

Но Чайковскому мантия не понравилась. Он считал ее маскарадом и поспешил разоблачиться, как только охрипшие вековые фанфары протрубили окончание церемонии.

 

Любимые вещицы

Петр Ильич редко покупал одежду и аксессуары в России. Но его бесспорно тонкое чувство вкуса и любовь к элегантным вещицам подсказывали, когда следовало сделать выбор в пользу русских мастеров. Известно, к примеру, что композитор носил «циммермановские» шляпы, лаконичные и ловкие головные уборы, которыми бредили записные русские модники в середине и второй половине XIX века. Их упоминают в романах и повестях, о них с ностальгией пишут престарелые мемуаристы. «У нас был один новеллист, всякий раз обрисовывавший своих изящных героев такими словами: „на головe NN превосходно сидeла циммермановская шляпа!”. Есть циммермановская шляпа, и все кончено. Вне циммермановской шляпы нет счастья, циммермановская шляпа избавляет нас от наблюдения внутренней стороны характера, циммермановская шляпа представляет собою геркулесовы столпы хорошего тона», — свидетельствовал Александр Дружинин (Дружинин 1865).

Эти головные уборы называли по имени их создателя — петербургского мастера Карла-Фридриха Циммермана. Окончив Петровское коммерческое училище и став 2-й гильдии купцом, он занялся галантерейной торговлей, затем открыл шляпную фабрику на Петергофском проспекте в доме Шварца и шляпный салон «Ф. Циммерман» на Невском проспекте у церкви святых Петра и Павла. В доме-музее Чайковского хранится удивительно элегантная круглая циммермановская шляпа со светло-серой окантовкой и репсовой лентой. В ней композитор неоднократно позировал — в том числе для любительских фотографий.

Питомец мод и пламенный транжира, Петр Ильич обожал ловкие и банально красивые детали, оживлявшие строгую элегантность его внешности. Он любил чуть тесные тонкие перчатки из нежнейшей лайки, которые в больших количествах покупал в Париже (предпочитал фирму General Grant). Он украшал свои безупречные галстуки удивительно изящными булавками — к примеру, в форме геральдической лилии Бурбонов. Он не мог устоять перед тонкой изысканностью тростей, модерновым изгибом серебряных пенсне и дорожил монаршими подарками, но только такими, которые соответствовали его развитому и взыскательному светскому вкусу. К примеру, летом 1883 года он получил от императора Александра III «кольцо с большим бриллиантом, очень красивым» (Чайковский 1955: 298) в знак признательности за его кантату «Москва», написанную специально для коронации 15 мая 1883 года. Однако композитор остро нуждался в деньгах и заложил перстень, потеряв при этом и полученные деньги, и квитанцию. В августе он пишет Модесту: «Относительно кольца исполнены все, какие нужно, формальности, чтобы оно осталось за мной, но ранее трех месяцев со дня закладки я получить его не могу» (там же: 299). До сих пор в его клинском кабинете-гостиной хранятся дивные серебряные туфельки-черевички, миниатюрный шедевр фирмы «П. Овчинников». Их композитор нежно любил.

Впрочем, описание внешнего вида Чайковского было бы не полным без упоминания одного престранного аксессуара. Петр Ильич был патологически мнительным и всерьез верил в то, что когда-нибудь непременно застудит уши и оглохнет, как Бетховен. Успокоения его лечащего врача, Василия Бертенсона, мало помогали, и тот предложил композитору простой, но действенный способ — затыкать уши ватой в холодные дни. Этот мелкий штрих биографии русского гения вряд ли был бы замечен, если бы не рассеянность Чайковского. Он являлся с ватой на концерты, светские мероприятия и, совершенно позабыв о ней, позировал лучшим столичным фотомастерам, слегка смущая их необычным аксессуаром.

У композитора была и другая «мания» — составлять смеси из духов. Чайковский, подобно многим своим современникам, предпочитал тонкие цветочные запахи, особенно фиалки и ландыш. Парфюмы он покупал и в Петербурге, и за границей — чаще всего в Париже. В его аккуратных шкафчиках и вечных его спутниках, кожаных кофрах, всегда хранилось несколько изящных флаконов с божественно тонкими «одорами». Помимо традиционной для мужчины-модника того периода «Кельнской воды», Чайковский использовал более нежные (в том числе и дамские) ароматы парижской фирмы Guerlain и русской компании Брокар.

 

В советское время Петра Ильича Чайковского изображали сподвижником, затворником, великосхимником от музыки. Он жил и дышал одним лишь творчеством, презирал императорскую камарилью, избегал людей высшего света, натерпелся от глупой жены и был нежен со слугой Алешей, который с легкой руки писателей и сценаристов превратился в символ всего русского народа. В 1990-е годы отношение к композитору изменилось, как изменились атмосфера в стране и нравы в обществе. Чайковский был признан гомосексуалистом, и в этом большая заслуга исследователя Александра Познанского, чересчур подробно описавшего его далеко не беспорочную личную жизнь.

Мне же захотелось представить другого Чайковского — русофила, парижского модника, транжиру с утонченным чувством стиля и недостатками, простительными гению.

 

Литература

Андреева-Бальмонт 1997 — Андреева-Бальмонт Е. Воспоминания. М., Издательство имени Сабашниковых, 1997.

Арсеньев 1886 — Арсеньев К. Воспоминания об училище правоведения / Русская старина, Т. XLX. Ч. 4. 1886.

Бенуа 1990 — Бенуа А. Мои воспоминания. Т. 1, 2. М.: Наука, 1990.

Букиник 1973 — Букиник И. Концерты П.И. Чайковского в Харькове / Воспоминания о Чайковском. 2‑е изд. М., 1973.

Дружинин 1865 — Дружинин А.В. Письма иногороднего подписчика о русской журналистике // Собр. соч. А.В. Дружинина. Т. 6. СПб., 1865. rusbook.com.ua/russian_classic/drujinin_av/pisma_inogorodnego_podpischika_o_russkoy_jurnalistike (по состоянию на 25 октября 2013 г.).

Геника 1973 — Геника Р. Из консерваторских воспоминаний / Воспоминания о Чайковском. 2‑е изд. М., 1973.

Герард 1973 — Герард В. Чайковский в училище правоведения / Воспоминания о Чайковском. 2‑е изд. М., 1973.

Кашкин 1896 — Кашкин Н. Воспоминания о П.И. Чайковском. М., 1896.

Ларош 1922 — Ларош Г. Собр. музыкально-критических статей. Т. 2. Ч. 1. М., 1922.

Маслов 1973 — Маслов Ф. Воспоминания друга / Воспоминания о Чайковском. 2‑е изд. М., 1973.

Нюберг-Кашкина 1973 — Нюберг-Кашкина С. О Чайковском / Воспоминания о Чайковском. 2‑е изд. М., 1973.

Погожев 1973 — Погожев В. Воспоминания о П.И. Чайковском / Воспоминания о Чайковском. 2­‑е изд. М., 1973.

Сабанеев 2004 — Сабанеев Л. Воспоминания о России. М.: Классика XXI, 2004.

Стасов 1880 — Стасов В. Училище правоведения 40 лет тому назад / Русская старина, XXIX, Ч. 9–12. СПб., 1880.

Хорошилова 2013 — Хорошилова О. «Редкий Чайковский». Малоизвестный фотопортрет композитора из архива Н.М. Нолле / Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования. № 5. М., 2013.

Чайковский 1900 — Чайковский М. Жизнь Петра Ильича Чайковского. Т. 1. М.; Лейпциг, 1900.

Чайковский 1923 — Чайковский П. Дневники. 1873–1891. М.; Петроград, 1923.

Чайковский 1955 — Чайковский П.И. Письма к родным. М.: Государственное музыкальное издательство, 1955.

 

Poznansky & Langston 2002 — Poznansky A., Langston B. The Tchaikovsky Handbook: A guide to the man and his music. Catalogue of letters, genealogy, bibliography. Indiana University Press, 2002. Vol. 2.

 

Ольга Хорошилова — канд. искусствоведения, доцент Санкт-Петербургского Государственного университета технологии и дизайна, историк костюма, журналист. Автор публикаций по истории костюма, искусства, моды, военной истории, а также двух монографий: «Войсковые партизаны Великой войны» (2002), «Всадники особого назначения» (2012).