В первом научном издании прозы Лидии Гинзбург много опубликованного впервые — в том числе и эссе «Еврейский вопрос». Так составители обозначили фрагмент в «Записной книжке 1943–1946 годов», где Гинзбург рассказывает об отношении человека, обозначенного как N, к собственному еврейству. Он отказывается признать принадлежность к еврейству как актуальный для него вопрос и относится к нему как к навязанному извне:
Да, фашисты могут меня растерзать как еврея, это я учитываю (часто людям приходится нести фактическую ответственность за случайное), но никто не может навязать мне эту проблематику как мою, кровную. Духовно меня это не касается. Моя проблематика — это проблематика русской интеллигенции на очередном ее этапе.
Гинзбург выводит формулу этого самосознания:
Я принимаю все, к чему меня обязывают гордость и приличия; я понимаю, что при случае мне придется нести все неприятности, вытекающие из этой «неприятной случайности», и что перед лицом этой необходимости не следует поступать по системе страусов… но здесь моя ответственность кончается. Мне, носителю исторической проблематики русской интеллигенции (тяжелая нагрузка), духовно с этим нечего делать. Довольно одной идеологической нагрузки. Здесь я жалуюсь без стыда и стеснения. Это высокие жалобы… Так человек несет ответственность за ошибку, за то, например, что его с кем-нибудь спутали. Если эту путаницу никак, ничем нельзя исправить, то остается с приличием нести последствия.
С одной стороны, это размышления о типичном поведении интеллигента по отношению к эпохе, которая навязывает собственную оптику — и запрещает думать о порожденных ею искажениях. С другой — реакция на «еврейский вопрос» в России. Борьба за права евреев завершилась отменой черты оседлости после февраля 1917-го. Но связанные с ранним этапом революции надежды сменились разочарованием уже в тридцатых не говоря о последующих десятилетиях. Риторика интернационализма оказалась лицемерием, создание Израиля привело к росту антисемитизма в СССР — антишпионская паранойя нашла для себя новую/старую почву.
Публикаторы не комментируют этот фрагмент «Записных книжек», лишь Андрей Зорин в статье «…Доделать и обеспечить сохранность», датируя эссе предположительно концом 1944 года, определяет позицию Гинзбург: «Она с одинаковой решимостью опровергла два противоположных, но наиболее распространенных варианта поведения в такой ситуации: своеобразную гордость отверженностью, с одной стороны, и стремление к мимикрии и отказу от своей этнической идентичности — с другой… Она готова была с достоинством нести тяготы, связанные с собственным еврейством, но наотрез отказывалась искать в нем источник собственного утешения». Подобное «принятие своего маргинального статуса с отказом от какой бы то ни было его романтизации» распространялось как на ее «положение лесбиянки в гомофобном обществе», так и на роль человека, не имеющего постоянного места работы в «крепостническом государстве», а главное — на безнадежную ситуацию автора, пишущего в стол.
Друг и публикатор творчества Гинзбург Николай Кононов рассказал нам о предыстории публикации эссе: «В начале 90-х “Еврейский вопрос” — я его перепечатал из рукописи еще при жизни Лидии Яковлевны — отказались взять во “Всемирном слове”, куда я этот текст после ее смерти предлагал. Обоснованием отказа было: “читатель не готов”». По словам Кононова, «обостренно еврейский вопрос для Гинзбург возник после несостоявшегося из-за смерти Сталина “дела вредителей-филологов” 1952—1953 годов под эгидой Бориса Михайловича Эйхенбаума», когда ее трижды подвергали допросам.
В 1956 году Гинзбург, размышляя о подхалимствующей фронде и отце жанра — Илье Эренбурге, приводит в качестве примера эпизод из эренбурговского романа «Девятый вал»: еврей-фронтовик вдруг обнаруживает у себя во дворе дворника-антисемита, но друзья говорят, что это лишь отдельно взятый дворник. Гинзбург настаивает, что «о делах страшных и кровавых врать с такой ужимочкой мог только неписатель» (эта запись опубликована в сборнике 2002 года «Записные книжки. Воспоминания. Эссе»).
В другом примечательном фрагменте, от 16 мая 1927 года, рассказывается, как в беседе с Чуковским Гинзбург отказалась от псевдонима при публикации первой рецензии («в еврейских псевдонимах — всегда дурной привкус»). Она рассуждает о ложном выборе, который заставляет ее принять свое решение: «Для себя я избираю нелогичный образ действий. Из благоразумия, из атавизма или из мнительности я — человек русского языка, русских вкусов и русской культуры и, смею думать, абсолютной преданности русской культуре — именую себя в анкетах еврейкой, — все это не заботясь о тонкостях различия между расой, национальностью, гражданством и вероисповеданием». Финал записи — «если передо мной человек, “скрывающий свое еврейское происхождение”, меня передергивает от очевидной безнравственности поступка» — может стать эпиграфом ко всей теме «Гинзбург и еврейское».