Сборник, составленный Анной Ивановной Журавлёвой из статей разных лет, вероятно, был бы только этапным в ее профессиональной деятельности, а вот стал книгой, в которой она выразилась цельно и окончательно. Читая книгу теперь, понимаешь, что это ощущение возникает не только по известному закону восприятия, когда работы значительного филолога после его ухода прочитываются как-то по-другому, укрупняются что ли, становятся рельефнее, как и сама личность (к сожалению, последнее десятилетие сполна предоставило нам  возможность ощутить проявление этого закона). Но главная причина все-таки в другом, в самих свойствах филологического мышления А.И. Журавлёвой, всегда отличавшейся особой направленностью профессионального зрения: видеть в «отдельностных», по выражению Д.С. Лихачева, литературных явлениях, крупных и не очень, связь с дальними и ближними, воспринимать их в общем  литературном, историческом, культурном поле. Как, например, это проявляется в статье «Органическая критика Аполлона Григорьева», где через особенность его личности, критической системы, точнее, асистемности, изоморфной искусству «живому и движущемуся», просмотрена «насквозь» вся картина русской литературы, критики, философии, общественной жизни за полстолетия. Или и в статье «Григорович в русской литературе», где фигура почти забытого классика беллетристики, пережившего и свою славу, и свое забвение, обретает особую фактурность и значение. Нельзя не согласиться с исследователем: без его имени многое в литературной жизни оказалось переадресованным совсем другим писателям. Выявить неустранимость Григоровича из литературного процесса было бы невозможно без точного и последовательного сквозного анализа того, как и когда возникали и развивались темы, ставшие магистральными для русской литературы на протяжении большей части XIX века: первая попытка обращения к народной жизни, формирование не только темы, но и жанровых форм, повествовательной манеры. По мысли А.И. Журавлевой, именно тональность его прозы и разворот проблематики, жанровый переход от очерков, рассказов к роману оказались продуктивным в дальнейшем, в том числе во многом определили направление этой темы в прозе и Тургенева, и Толстого, помнившего и в конце творческого пути о том, кто повлиял на него именно такой постановкой народной темы в литературе.

В книге сформирован целый раздел «Проблема народа в русской литературе», в который, помимо статьи о Григоровиче, включены статьи об Островском, Салтыкове-Щедрине, шире – о народной теме и связанной с ней проблематикой 1850-х – 1860-х годов. Формулировка почти вызывающая в свете новейших тенденций постсоветского литературоведения. Характерно, что большая часть работ написана уже в постсоветское время, когда такие темы практически вышли из употребления по причинам вполне понятным. А именно в то время, когда писались многочисленные работы в известном духе, А.И. Журавлева отстаивала очень «неудобные» и объявленные периферийными фигуры (того же Ап. Григорьева), без которых, как она считала, невозможна полнокровная и соразмерная картина литературы. Тема народа, как и тема национальной самобытности литературы, стала едва ли не магистральной в исследовательской траектории книги. То, каким образом литература пыталась освоить ее, начиная с романтиков и заканчивая Чеховым, определяет в этой истории литературы кардинальные вещи. Взять хотя бы поиск героя времени, по вектору которого просматриваются и ведущие темы, и актуальнейшая проблематика, и весь спектр сюжетики, и жанровые варианты воплощения, особенно, конечно, романного: история грибоедовско-пушкинского дворянского «фрачного героя», его краха, рассмотренная через парадоксальную «посмертную» судьбу: умер, но оставил для другого, психологического и идейного, наполнения почти неизменной свою форму, статус в сюжете; история о том, почему «человек в халате», «новый человек» и «подпольный герой» не смогли далеко уйти от него, сколько бы радикальным ни было разрушения фактуры; наконец, почему многочисленным  попыткам сделать героем человека «простого сознания» не суждено было увенчаться успехом, разве что в драме, у Островского. Не только герой, но и пишущий о герое – повествовательная, этическая точка зрения – равно важны здесь. В этом отношении чрезвычайно интересно задана, но, к сожалению, не развернута подробно тема, связанная с Салтыковым-Щедриным (Проблема народа в «Губернских очерках» Салтыкова-Щедрина), «интеллектуальная проза» которого до сих пор составляет камень преткновения для исследователей, давно отрешившихся от известных способов эксплуатации сатиры, но не нашедших существенно новых подходов. Рассмотренная в одной литературной традиции с Тургеневым и Достоевским, повествовательная интонация не «барина», не «постороннего наблюдателя», а «подневольного человека системы» особым образом соотносит «Губернские очерки» с литературным контекстом 1850–1860-х годов, в том числе захватывает и сказ – не как стилизацию, но способ выражения чужого сознания, и здесь Салтыков-Щедрин оказывается в одном поле с Лесковым, Некрасовым, Островским. Поиск способов выразительности, главным образом поиск способа рассказывания о новом предмете изображения поставлены в центр исследования во всех работах, помещенных в этой книге, да и тех, что остались за ее пределами.     

В сущности, А.И. Журавлевой не мешало и не могло мешать слово «народ», как и слово «реализм», поскольку и то, и другое исследуется ею во всем спектре тех значений, в которых они понимались и трактовались не только на протяжении всей литературы XIX века, но и в XX веке, когда стали литературоведческими понятиями. Многочисленные последующие замены понятий, как известно, не особенно помогли разобраться в существе явлений. Именно интерес к историчности понятий позволяет А.И. Журавлевой выдвигать фундаментальные темы и строить на их основе динамическую живую картину литературы, изменчивую и одновременно устойчивую в своих предпочтениях. Именно этот интерес определил, вероятно, потребность «заново вернуться к теме, важнейшей в русской литературе», теме, связанной с осмыслением проблемы народа, а также, добавим, и с осмыслением реализма как литературного направления, понятия, казалось бы, не без основания потерявшего в последние десятилетия всякую терминологическую состоятельность и привлекательность. Еще точнее, исследователя интересует сфера, наименее изученная в литературоведении, а именно «те последствия в области поэтики, какие влекло за собой перемещение художественного внимания с интеллектуального героя, возвышающегося над средой и находящегося с ней в конфликте, к проблеме народа» (с. 134). Как показывает А.И. Журавлева, последствия оказались поистине колоссальными, затронувшими «категорию героя, жанрово-родовые формы, которые позволили бы адекватно развернуть повествование об этом герое, способы изображения» (с. 134), наконец, и сам предмет изображения – народ (от романтиков, «установивших первоначальный объем понятия в русском литературно-общественном сознании», и далее со всеми его смещениями и поправками сообразно «русским условиям»). И, конечно, не могу не выделить тему, особенно интересную мне, разработка новых подходов к ней мне особенно дорога. Имеется в виду так называемая «третьесословная» литература, возникновение которой существенно изменило «классическое» направление пути русской литературы не только XIX-го, но и XX-го века.

Фигура Островского, как и Лермонтова, разумеется, не могла не занять в этой книге подобающего ей места. В книгу включены статьи, в которых путь Островского прослеживается через узловые связи, включающие его в процессы, происходившие в литературе с 1840-х годов – время москвитянинского кружка теоретиков и практиков новой литературы, натуральной школы, словом, от первых, еще прозаических, опытов Островского и первых его комедий до создания пьес, упрочивших славу драматурга как живого классика, но и далее – до так называемого «кризиса» позднего Островского, когда изменившиеся время и зритель не смогли оценить пьесы, признанные впоследствии шедеврами (только «Бесприданница» или «Снегурочка» чего стоят). Анализ происходивших перемен в общественной, художественной жизни, смещения в литературных вкусах и зрительско-читательских требованиях, заметно изменившихся к 1870-м годам, – все это, казалось бы, имеет непосредственное отношение собственно к Островскому и помещено в статьях о нем, но все это и о путях развития театра и литературы на большом временном прогоне, наконец, о «системном кризисе искусства», переживаемом культурой, литературой, театром в последние десятилетия XIX века. И рядом с этим панорамным просмотром помещены статьи, в которых рассматриваются разнообразные связи Островского с дальними и ближними художниками, философами, связи, демонстрирующие то самое «резонантное пространство» культуры, без которого не существует полноценной литературы. По такому же принципу построены разделы, в включающие статьи о Пушкине, Лермонтове, Баратынском.

О ком бы ни писала А.И. Журавлева, никогда не возникает впечатления (к сожалению, нередкого), что вокруг каждого большого писателя создаются  разные истории литератур. Здесь эффект прямо обратный: тематические и персональные порталы этой истории литературы собраны, соединены и выстроены в единой открытой и сквозной перспективе. Чем живы эти связи? Главным образом – умением исследователя задавать вопросы  историческому, литературному материалу, и в определенном смысле это открытая для изучения история литературы. Именно как историк литературы, А.И. Журавлева в последнем разделе закрыла границу классического века русской литературы, одним из основных признаков которого назвала способность к мифологизации и  литературоцентризм, своего рода матричность, обеспечивающую воспроизводство  литературы из себя самой, свойство, продлившее ей жизнь и питавшее литературу в XX веке. По мысли А.И. Журавлевой,  «рубеж XXI века вообще закрывает определенный тип культуры и приходит пора для создания “мифологической энциклопедии русской литературы“» (с. 261). Идея вполне «историческая», но почему-то прозвучавшая по-ненаучному грустно, и, кстати сказать, эта интонация вольно или невольно подхвачена С.Г. Бочаровым в предисловии и даже усилена им, что очевидно из наименования, присвоенного новому проекту А.И. Журавлёвой – «ностальгически-утопически-эсхатологический» (с. 9). Вопрос, что и говорить, спорный, но и интуиции этих двух блестящих филологов доверяешь, хотя, конечно, тут уж только время может выдвигать абсолютный критерий достоверности.

Перечитывая статьи, собранные воедино, сфокусированные и потому особым образом преломляющие взгляд на литературу, задумываешься и о том, что на фоне этой живой, глубоко осмысленной историко-литературной картины почти целого XIX столетия, как-то особенно легковесно выглядят недавние дискуссии на тему деградации, кризиса истории литературы как научной дисциплины, области рутинной и бесперспективной, которой должно искать выхода из «методологических тупиков», хотя и это уже успели признать почти безнадежным занятием. В размышлениях о «других историях литературы» не забудем эту, и может быть навязчивая максима о смерти истории литературы покажется сильно преувеличенной. «Другие» истории, заметим, тоже были – и у нас (особенно с 1990-х годов), и в западном литературоведении (как водится, на полстолетия раньше), но и те, и другие читаются, как заметил М.Л. Гаспаров «от моды и до моды».   

И последнее. Как и особо любимому персонажу, Аполлону Григорьеву (недаром он открывает книгу), А.И. Журавлёвой были совершенно чужды те теоретические подходы к литературе, которые критик связывал «с абстрактно логизированным мышлением, налагающим сетку своих построений» на живые литературные явления (с. 17). Собственно, она и впрямую говорит в предисловии о влиянии взглядов Ап. Григорьева на формирование основы своего метода. Однако и без этого замечания очевидно родство во взгляде на литературу как живое явление. Быть органичным по отношению к предмету, как представляется, то же свойство исследователя, что и критика. Другими словами,  органическая филология, уверена, наиболее подходящее определение для  литературоведческой школы А.И. Журавлевой, особый оттенок оно приобретает в  разделах, написанных вместе с В.Н. Некрасовым, который – как поэт – безусловно, обладал особым – близким, без посредников – живым чувством эстетического.