Да, это правда, что, когда эти письма стали достоянием гласности, его уже сорок три года не было в живых, и все же первым побуждением, которое испытываешь — виной тому, должно быть, благоговение перед ним и его болью, — остается чувство неловкости и стыда. Я знаю людей, у которых это чувство по мере чтения писем росло, они не могли отделаться от ощущения, что именно в эту область им никак не следовало вторгаться. Я их очень за это уважаю, но я не из их числа. Меня эти письма захватили так, как уже много лет не увлекало ни одно произведение словесности. И отныне они сами войдут в число тех неизгладимых мемуаров, автобиографий и эпистолярий, чтением которых Кафка столь часто поддерживал свои силы. Он, чьим первейшим, пожалуй, качеством была деликатность, тем не менее не стеснялся снова и снова заглядывать в письма Клейста, Флобера или Хеббеля. В одно из тягчайших мгновений своей жизни он, как утопающий за соломинку, хватается за мысль, что Грильпарцер ровным счетом ничего не испытал, когда наконец усадил Кати Фрёлих[2] к себе на колени. Против ужаса жизни, который большинством людей, по счастью, осознается лишь иногда, но немногими избранниками, которым волею глубинных сил назначено быть свидетелями, ощущается каждосекундно, есть только одно утешение: сопряженность с ужасом свидетелей-предшественников. Так что мы и вправду должны быть благодарны Фелиции Бауэр за то, что она сохранила и спасла для нас эти адресованные ей письма, хоть и переступила через самое себя, решившись их продать.

Сказать о них «документ» — значит сказать слишком мало. Это слово годится разве лишь с оговоркой, что так же мы назовем и сокровеннейшие жизненные свидетельства Паскаля, Кьеркегора и Достоевского. Что до меня, то могу сказать лишь одно: в меня эти письма вошли как некая особая, своя жизнь и отныне стали мне такими родными во всей своей загадочности, словно принадлежат мне давным-давно, с той поры, как я пытаюсь вбирать в себя людей целиком, дабы снова и снова постигать их во всей их непостижимости...

Поздним вечером 13 августа 1912 года на квартире у Бродов[3] Кафка познакомился с Фелицией Бауэр[4]. имеется несколько его высказываний об этой встрече. Первое упоминание обнаруживается в письме Максу Броду от 14 августа. Речь идет о рукописи «Созерцания»[5], которую он накануне принес Броду, чтобы вместе с другом придать ей окончательный вид.

«Вчера, когда мы из кусочков сооружали целое, я был под сильным влиянием той девушки и легко допускаю, что из-за этого вышла какая-нибудь несуразица, какая-нибудь скрытая, непредусмотренная и непреднамеренная странность в расположении частей». Он просит Брода просмотреть все еще раз и заранее его благодарит. День спустя, 15 августа, в дневнике появляется вот какая фраза: «Много думал... ну что за нерешительность при написании имен... — о Ф. Б.».

Потом, 20 августа, через неделю после встречи, он пытается дать объективную зарисовку первого впечатления. Он описывает внешность девушки и чувствует, что как бы слегка отчуждается от нее как раз потому, что в этой зарисовке «подступает к ней слишком назойливо». Он счел вполне естественным, что она, незнакомка, оказалась в этом обществе. Он как-то тотчас же

с нею свыкся. «Усаживаясь, я впервые как следует на нее взглянул, а когда сел, у меня уже было о ней неколебимое суждение». На середине следующей фразы запись обрывается. Все более важное осталось недописанным, а сколько всего осталось недописанным, выяснится лишь позже, со временем.

Первое письмо ей он пишет 20 сентября, напоминая о себе — ведь прошло как-никак уже больше месяца после их встречи — как о человеке, который за столом в доме Бродов одну за другой протягивал ей через стол фотографии, «А в конце концов вот этой же рукой, которая сейчас выстукивает по клавишам, сжимал вашу ладонь, коим рукопожатием было скреплено ваше намерение и даже обещание на следующий год совершить вместе с ним путешествие в Палестину».

Быстрота этого обещания, но и твердость, с которой оно было дано, — вот что поначалу произвело на Кафку наибольшее впечатление. Он воспринимает это рукопожатие как поруку, за словом «обещание» где-то близко брезжит другое «обручение», и его — человека мучительно медленных решений, от которого всякая цель, к которой он стремится, с каждым шагом отдаляется тысячью сомнений, вместо того чтобы приближаться, — такая быстрота, конечно, завораживает. К тому же обещание касается Палестины, а для него в эту пору вряд ли найдется слово более заветное, ведь это земля обетованная.

Вся ситуация обретает еще более содержательный контекст, если вспомнить, какие именно снимки он передавал ей через стол. Ведь это фотографии его «Талийского путешествия»[6]. В первые дни июля, всего каких-нибудь пять-шесть недель назад, он вместе с Бродом побывал в Веймаре, где в доме Гёте разыгрались весьма странные для него события. Ему попалась на глаза дочка смотрителя, красивая девушка, да еще в доме Гёте. Ему удалось завести с ней знакомство, он был представлен родителям, фотографировался с семьей в саду и перед домом, его пригласили заходить еще, и он стал в доме Гёте не просто заурядным посетителем, допускаемым в строго отведенные часы, а почти своим человеком. Но он встречал девушку и вне дома, частенько сталкиваясь с ней в переулках маленького городишки, с грустью наблюдая ее в обществе молодых людей, даже назначил ей свидание, на которое та не пришла, пока не понял, что ее больше интересует некий студент. Все это пронеслось за каких-то несколько дней, калейдоскоп путешествия — в дороге все происходит быстрей — ускорил и оживил это знакомство. Сразу после этого Кафка направляется — уже один, без Брода — на несколько недель в курортное местечко Юнгборн на Гарце. Об этих неделях в дневниках остались редкостно богатые записи, свободные и от темы «Талии», и от пиетета перед историко-литературными достопримечательностями. Но на открытки, которые он посылает в Веймар хорошенькой дочке смотрителя, он получает любезные ответы. Один из них он целиком приводит в своем письме Броду, сопровождая его комментарием, который, зная склад его характера, можно считать почти изъявлением надежды: «Ибо если я ей не противен, то безразличен, как горшок, это уж точно. Тогда зачем она мне пишет так, как я того хочу? А вдруг бы и вправду оказалось, что девушек можно привораживать письменами».

Так что та встреча в доме Гёте придала ему смелости. А снимки, что он протягивал Фелиции через стол в первый вечер, были сделаны как раз в той поездке. Воспоминание о недавней попытке сближения, о своей тогдашней активности — как-никак дело дошло до фотографий, которые он вот, пожалуйста, даже может предъявить, — невольно переносится на девушку, что сейчас сидит против него, на Фелицию.

Нельзя не сказать и о том, что в этом путешествии, которое началось в Лейпциге, Кафка был представлен Ровольту[7] и тот вознамерился издать его первую книгу. Выборка коротких миниатюр из своих дневников для этой книги, которую он назвал «созерцание», отняла у Кафки много времени и сил. Он колебался, ему все казалось, что тексты недостаточно хороши, но Брод торопил и не отставал, наконец все было готово, вечером 13 августа Кафка принес окончательный вариант подборки и хотел, как уже было замечено, обсудить с Бродом расположение частей.

Так что в тот вечер при нем было все, что могло придать ему мужества: рукопись его первой книги, снимки «Талийского путешествия», среди которых были и фотографии девушки, что так любезно отвечала на его письма; наконец, в кармане у него был номер журнала «Палестина».

К тому же встреча происходила в доме, где ему всегда бывало хорошо. Он сам признается, что пытался, доколе возможно, продлить эти вечера у Бродов, покуда хозяева, которых уже клонило в сон, дружественным образом его не выпроваживали. Это была семья, к которой его тянуло, — в противовес его собственной. Здесь не презирали литературу. Здесь гордились выросшим в доме юным писательским дарованием, сыном Максом, который уже успел сделать себе имя, и друзей Макса здесь тоже принимали всерьез.

Для Кафки это время — время разнообразного и тщательного записывания. Юнгборнские дневники — пожалуй, лучшие из его путевых заметок, и, кстати, более всего связанные непосредственно с его творчеством, в данном случае с романом «Америка», — вполне это подтверждают.

Сколь богата его память на конкретные детали, доказывает его удивительное шестое письмо к Фелиции от 27 октября, где он точнейшим образом живописует их первую встречу. С того вечера 13 августа прошло меж тем 75 дней. Из конкретных деталей, которые несет в себе его память, не все равнозначны. Кое-что он записывает, можно сказать, почти из озорства, лишь бы дать ей понять, что он все в ней заметил, ничего не упустил. Тем самым он утверждает себя как художник во флоберовском смысле, — художник, для которого не бывает тривиальной правды, есть только правда, какая бы она ни была. С едва заметным налетом гордости он выкладывает ей все, это двойной панегирик — ей, поскольку она достойна столь тщательного, во всех мелочах и с первой же секунды, запоминания, но немного и себе, своему всевидящему оку.

Среди прочего он замечает и особое, только для него значимое, — то ли потому, что оно отвечает каким-то важным склонностям его натуры либо, напротив, в его натуре как раз начисто отсутствует, то ли потому, что вызывает в нем восхищение и так, на крыльях восторга, приближает его к ней физически. Только об этих чертах мы сейчас и скажем, ибо именно они целых семь месяцев будут определять ее образ в его душе, — да, целых семь долгих месяцев пройдут, прежде чем он увидит ее снова, и на это время приходится почти половина писем из всей их весьма обильной корреспонденции.

К рассматриванию фотографий, причем как раз тех самых, талийских, она отнеслась очень серьезно и поднимала глаза, только когда ей что-то поясняли или когда он протягивал ей новый снимок, ради фотографий она совсем забыла о еде, а когда Макс что-то на сей счет заметил, возразила: мол, нет ничего отвратительнее людей, которые беспрерывно едят. (Об особых проблемах Кафки по части еды речь еще впереди.) Она рассказала, что в детстве братья и кузены часто ее били, а она чувствовала себя совершенно беззащитной. Она провела ладонью по своей левой руке, которая тогда, в те времена, бывала вся в синяках. Но говорила она об этом без всякой жалости к себе, скорее с усмешкой, так что ему трудно было представить, чтобы кто-то отважился ее бить, пусть она и была маленькой девчушкой. Он думает о том, что в детстве тоже был слабаком и плаксой, но вот она сумела это преодолеть, а он нет. Он смотрит на ее руку и восхищается тем, какая она сейчас крепкая, от прежней детской слабости не осталось и следа.