«Диктаторы пишут». Введение

MoReBo публикует предисловие к сборнику (М.: Культурная революция, 2014) литературоведческих и культурологических статей, посвященых  литературному наследию деспотических правителей XX века – от Бенито Муссолини до Муаммара Каддафи. 

1. Поэзия перед судом

В декабре 2010 года СМИ облетело сообщение о том, что молодой американец по имени Джонни Логан Спенсер приговорен из-за своего стихотворения к 2 годам и 9 месяцам тюрьмы. Стихотворение носит название The Sniper и неуклюжими виршами описывает убийство американского президента Барака Обамы, осыпая его при этом расистскими оскорблениями. Спенсер под пользовательским именем Pain 1488 выкладывал свое произведение в Сеть в 2007 г. И затем еще раз после в 2009 г. Уже после того, как Обама занял свой пост»[1]. Суд расценил стихотворение как «чрезвычайно опасное» и назначил приговоренному еще и трехлетний испытательный срок после отбывания наказания[2].

В стихотворении Обама характеризуется как «тиран», в то время как снайпер жертвует своей жизнью как «патриот». Таким образом Спенсер примыкает к давней традиции воплощаемой в текстах тираномахии, которая восходит еще ко временам монархий на самой заре Нового времени. Его случай напоминает об английском законодательстве XVI и XVII столетий, когда наказание следовало за самые помыслы о смерти властителя, не говоря уж о стихах, в которых бы давалось поэтическое выражение таким помыслам. Также и в тоталитарных режимах ХХ века поэзия, как известно, считалась политическим оружием, и сообразно этому она цензурировалась и криминализировалась. Напротив, в либеральных демократиях полностью утратилось представление о том, что поэзия может иметь политическую актуальность. Академическое литературоведение вносит свою лепту в эту политическую нейтрализацию. Она делает не в последнюю очередь с посредством того постулата, что фиктивного нарратора в литературном тексте не следует отождествлять с автором текста – в методическом отношении хорошо обоснованная оговорка, которая все же усложняет задачу провести линии соприкосновения между литературными текстами и политической практикой. Этот базовый постулат, мимо которого не проходит ни один первокурсник, судя по всему, не произвел особого впечатления на американский суд. Он счел, что в личной позиции лирического героя стихотворения, который смотрит на президента через оптический прицел винтовки, просто и однозначно отражено желание автора, более того – призыв, чтобы за словами последовали и дела.

Вопрос, выражают ли стихи политические намерения, поднимался несколько лет назад еще и в другом, несравненно более значимом случае: во время дискуссии вокруг поэта, психиатра, учителя натуропатии и обвиненного в массовых убийствах лидера сербов Радована Караджича. За то, чтобы привлечь лирику Караджича в качестве доказательства на международном трибунале, определеннее всего высказался юрист Джей Сурдуковски в статье, опубликованной в Michigan Journal of International Law. В конечном счете, аргументирует он, в этом разбирательстве следует рассмотреть все виды медийной пропаганды и политических высказываний: «Почему поэзия, возможно, мощнейший создатель мифа и, в контексте Югославии, сила движущая опасными мужчинами и женщинами, должна быть чем-то иным в глазах международного закона?»[3]

Заимствуя это выражение у Славоя Жижека, Сурдуковски называет лидера косовских сербов «поэтом-воином»[4], у которого невозможно отделить одно от другого поэтическое слово и воинское деяние. Там, где искусство и жизнь в такой мере совпадают друг с другом, невозможно провести и обычное разделение между автором и лирическом «я»[5]. Особенно наглядно это слияние поэта с воином нам демонстрирует Serbian Epics – документальный фильм Павла Павликовски, снятый по заказу BBC. Он запечатлевает встречу Караджича с его русским собратом по перу Эдуардом Лимоновым, состоявшуюся в горах над осажденным Сараево. Кажется, что здесь все составляет органичное единство: солдатское товарищество, передаваемая по кругу бутылка сливовицы, декламация национал-шовинистских стихов и обстрел мирных граждан. (Длительный обстрел Сараево стоил жизни 10 тысячам человек, в том числе многим детям). В то время, как писатель Лимонов после краткого технического инструктажа как бы ради развлечения выпускает в воздух очередь из автомата, Караджич говорит о том, что уже много лет назад предугадал борьбу за Сараево в своих стихотворениях[6]. Но поскольку он сам и занимается осуществлением своих мнимых пророчеств, то его преднамеренные действия, полагает Сурдуковски, можно вывести из его прежних лирических произведений[7]

Намерение преступника является, согласно международному праву, основанием для обвинения его в геноциде[8]. За недостатком официального признания вины в качестве эрзаца юридическим доказательством могут служить стихотворения.

2. Биполярное устройство: интеллект-власть

Поэтическая критика власти – вплоть до открытого призыва к свержению властителей, а то и к их убийству – пожалуй, так же стара, как и сама поэзия. Она выражает оборотную сторону отношений, в которых властитель и поэт обоюдно полезны друг другу. В течение многих веков поэзия была в первую очередь придворным сочинительством. Она была востребована правителем или его ближайшим кругом и, соответственно, зависима от их благосклонности. Взамен поэт должен был поставлять панегирики, документы, подтверждающие легитимность владык, историографию и развлечения. В этом отношении правитель в свою очередь тоже был зависим от придворных поэтов; он нуждался в зеркале, в поэтически произведённом «дублёре», чтобы представать перед своими подданными (и перед самим собой) ослепительным и совершенным[9]. В их взаимном единении они могли обращаться друг к другу как равные – поэтический суверен, который созидал мир из слов, и политический суверен, который созидал мир из деяний. Гёте, например, который пользовался соответствующей привилегией, называет поэта «соправителем» и даже говорит о «короле поэзии»[10]. В наше время эта литературная функция поэзии в более узком смысле перешла к СМИ, PR-отделам и политтехнологам.

Ещё античные источники рассказывали о том, как многогранны и напряженны были отношения между единовластным правителем – с одной стороны – и поэтом или философом – с другой. Самые крупные поэты стремились ко двору тиранов и прославляли их, отнюдь не выступая при этом лишь в качестве льстецов, а тираны, в свою очередь, испытывали потребность в «философском окружении»[11]. Политический авторитет и литературное влияние вступают здесь в своего рода симбиоз. Но стоило обстоятельствам измениться, как дружелюбный собеседник, апологет и главный создатель смыслов тут же подозревался в государственной измене. Насколько опасной была служба философского советника, показывает знаменитый эпизод пребывания Платона у тирана Дионисия II Сиракузского и его немедленное бегство в Афины (360 г. до н.э.)[12].

Дружественность или враждебность, хвала тирану или его критика: для политического устройства, по крайней мере на длительном протяжении европейской традиции, разделение интеллекта и власти представляется обязательным. И это не вопреки, а вследствие их напряжённых отношений, которые могут качнуться в обоих направлениях амплитуды – как в сторону братства, так и в сторону смертельной вражды. В этом парном устройстве рядом с правителем стоит наблюдатель, который выдает ему смысловой кредит или отказывает в этом кредите, гарантирует одобрение подданных или лишает его. Но вместе с тем обе стороны могут отречься от их негласной кооперации и развивать каждый свою картину собственного совершенства. Политический суверен может (и в этом его, как правило, поощряет поэт) считать себя самодержавным творцом своей власти; искусство, в свою очередь, может объявить себя чистым и далёким от власти. Это соответствует распространённому представлению, согласно которому политика и поэзия имеют между собой мало общего. Власть и искусство поэзии живут – так гласит клише – в далеких друг от друга мирах; порой брутальное дело правления может вершиться лишь ценой удаления от искусства, тогда как смысл поэтической красоты развивается скорее всего на дистанции от деяний, происходящих на полюсе власти.

3. Автократы в качестве авторов

Этому представлению явно противоречит тот факт, что именно тираны часто являются на свой манер самыми большими друзьями искусства, и более того, сами выступают в качестве деятелей искусства. То есть они перечеркивают разделение между интеллектуальной и политической сферами и стягивают оба суверенитета – суверенитет художника и суверенитет правителя – в одну неограниченную претензию на владычество. В хороводе такой власти-искусства – здесь можно назвать среди прочего живопись, архитектуру, актерскую игру и пение – литературная продукция играет особо выдающуюся роль[13]. Античность и в этом предоставляет нам много примеров; стала символичной фигура императора Нерона, которого историографы обвиняют в том, что он мучил жителей Рима не только своей жестокостью, но и бездарными художественными выступлениями[14].

Что касается политических идеологий современности, то литература представляет для них особенно подходящую лабораторию, тем более что она послужила инкубатором для самой могущественной идеологической силы этой эпохи – национализма. В союзе с практическим осуществлением исполнительной власти и подкрепленная средствами массовой информации, она – как «военно-политический комплекс» (Славой Жижек) – образует решающий фактор при разложении и преобразовании государственных структур. В таких переломных ситуациях на сцену часто выступает тип политического активиста, в равной степени побуждаемого как литературными, так и властными склонностями. Вообще поэтическая жилка явно принадлежит к способностям придавать радикальным идеям политический образ, и так тираническое управление государством часто сопряжено с избыточной охотой к словотворчеству. Это действует прежде всего там, где власть харизматична, и языковое могущество ее вождя образует существенное соединительное звено между ним и народом и тем самым стихию, творящую единство.

Тираны должны сперва создать – как правило в крайне нестабильных внешних условиях – политическое устройство, которое они выстраивают под себя. Поскольку они не могут опереться на уже имеющуюся основу легитимации и налаженные автоматизмы, они вынуждены быть первоначальными творцами – даже ценой изобретения прошлого, за наследников которого они себя выдают. Так учрежденная ими система носит черты возникшего из ничего и выпущенного в реальность вымысла. Таким образом, деспот может ощущать себя автором гигантского художественного произведения, которое вышло только лишь из его нутра. Все это парадоксальным образом сближает именно бесчеловечные и брутальные режимы с эстетски нереальными конструкциями. Здесь открывается чрезвычайно тесная связь деяния и интеллекта, политической и художественной воли, вспоминать о которой во времена стабильности обычно не хочет ни одна из участвующих партий, ни политики, ни интеллектуалы или творческие деятели.

[…]