В коже Скорлупы

 

 

Обнаружить Скорлупу – это как зайти в офис и увидеть там человека, который вдруг начинает мочиться при вас. Это как столкновение с Богом. Оказавшись в привычном пространстве, вы неожиданно встречаетесь с тем, что ему не присуще. Вы соприкасаетесь с абсолютной границей этого пространства. Причем в самой его сердцевине.

Границу эту можно назвать Скорлупа. Столкновение с ней – столкновение с Настоящим. Настоящее же – это когда, например, все время страшно. Причины нет, а ужас есть. Не так страшно, как если бы вам сказали: ад все-таки существует. А так, будто вас взяли за руку и ласково шепнули: "Смотри, он же в окне напротив". Обычном таком окне, в разводах, между стеклами которого ползает муха. Насекомое забирается на самый верх, отклеивается и падает. Некоторое время муха ползает по трупам сородичей. Пытается уяснить свое положение.

В такой же пустоте между стеклами, стенками скорлупы, ползает человек – какой-нибудь Клим, Вета, дворник, старуха… любой субъект, угодивший в зазор между культурным и посткультурным бытием. В этом гниющем, разлагающемся существовании, мечтая выскочить из которого люди пытаются стать кем-то другим: своим собственным персонажем. Климов – Климом, Вета – Вестой…

Любое гниение сопровождается выбросом энергии. Вот и разлагающееся бытие клокочет энергией. Оно не оставляет почти никакой возможности хоть на короткое время выключиться из окружающей, в военном смысле слова, реальности. Неустанно будоража, она отъедает от нас самые важные куски, день за днем. Чтобы не раствориться в таком существовании, не превратиться в его лимфу, остается только клонировать собственных двойников – имитаторов жизни в сети, в поездках, во время новых встреч, расширения опыта развлечений... Скармливать взбесившейся реальности двойников вместо себя.

А самому спрятаться в пыли, превратиться в наблюдателя и рассказчика. Что это значит – остаться в одиночестве? Вляпаться в неизбежность? Топтаться по смерти? Вдыхать ее запах? Слизывать вкус? Щупать? Разглядывать? Слышать? В герметичной камере со смертью в десяти обличьях сородичей. Таков результат желания увидеть свою настоящую жизнь, не столько проживая ее изнутри, сколько подглядывая за ней со стороны, будто заглядываешь с балкона в окно собственной комнаты.

Муха свыкается с трупами, понимая, что ей уготована та же участь. Приноравливается к будущему, чтобы смерть не застигла ее врасплох, а плавно вошла в обиход, стала повседневностью. Только и всего. Насекомое больше ни о чем не думает, не грезит, не мечтает. Лишь бы кончина оказалась столь же будничной, как предшествующая ей жизнь. Никаких потрясений.

Кто не озаботился созданием доппельгангера, собственного персонажа, который должен жить за тебя в этой истлевшей виртуальной реальности, те превращаются в умирающих мух. Для них, ничего больше не имеет значения. Все – пустые надежды. Доктор, художница. Мы стары и в любой момент можем умереть. Бессмысленно надеяться. Присесть на стул и никогда не подняться. Заснуть и не проснуться. Никакой определенности. Ничего не известно заранее. Запутанно так, что сам черт не разберется.

Цепляясь за реальность, не решаясь отказаться от привычек, испытывая трепет перед угрозой шизофрении, перед расщеплением личности в своих двойниках, человек унасекомливает себя. До предела – настолько, что после ему остается только раствориться без следа в самооправдании: «Я слишком способный, чтобы быть студентом, остается только убирать парк и сторожить больницу, запирая ворота на ночь. В этом мире каждому уготовлено место. Таким как я – вот такое. Провести всю жизнь в кладовке и околеть на вступительных экзаменах. Несправедливо, но ничего другого для нас не придумали. Блевать тянет от такой жизни. Но ничего с ней не поделаешь. Ничего!»

Это философия обмухлевавших себя людей, объектов. Но ведь и бытие субъектов, героев отличается только лексически – выбором эпитетов для описания.

Разница в том, что субъект недоволен собой и своей ролью в мире, всегда пытается занять чужое место, стать самозванцем. Герой пытается быть кем-то другим, за что его наказывает другой, становясь им самим, его двойником. Если личность героя начинает осознавать свое настоящее место, начинает замечать Скорлупу, то нахлынувшая тоска размножает неподконтрольных клонов. Чем сильнее отчаяние, тем больше двойников… множество двойников… общество неразличимых копий.

Потянув за молнию на куртке, я расстегнул себя целиком.

«Ничто (даже Бог – т.е. Автор) не исчезает более, достигнув своего конца или смерти; исчезновение происходит из-за размножения» двойников, «перехода во вторичное, притворное существование. Нет больше фатальной формы исчезновения, есть лишь частичный распад как форма рассеяния». Звучание этого процесса слышно в самой форме описания происходящего, доминирующей технике рассказа - «блуждающем повествовании» (rambling). До того как стать тотальной нормой, rambling был характерен для гипоманиакального, тревожного состояния больного. Теперь – для внимательного наблюдателя Настоящего.

Рассказ, бесконечно петляющий от одного к другому, спазматически двигающийся зигзагом. Он сам себя питает, возбуждает, и постоянно отвлекается на что-то новое, он не может закончиться, никогда. Фокуса нет, логики нет, сюжета нет. «Скорлупа» - чисто концептуальная вещь, похожая на пьесу Элвина Люсьера «I am sitting in a room». В ней автор находится в комнате и записывает на магнитофон свою речь о том, что он себя записывает, сидя в комнате. После этого он включает следующий магнитофон и записывает то, что воспроизводит первый. И так много раз, пока его голос не растворяется в перезаписи. Звучит сама комната.

Текст «Скорлупы» повторяет одни и те же впечатления, воспроизводит одни и те же декорации, сцены, поступки персонажей, пока все это не стирается окончательно от самокопирования, от слишком частой аутоимитации… И остается только Скорлупа, только Настоящее, которое все это время уклонялось от взора. Уклонялось в хайдеггерианском смысле – в своей невидимой полезности. Как воздух, почва, печень и сердце, благодаря которым мы живем, скрывающиеся от восприятия, пока в их работе не обнаружится изъян.

«Скорлупа» – это история создания двойника. Типичная история, записанная в форме психогенной фуги: начало ее ближе к концу книги – когда Клим решает: может, следует начать все сначала. Отбросить старье и зажить по-новому?.. С новой невестой… Начать все заново. С чистого листа. Без балласта прошлого. Это отражение решения автора перестать функционировать на требующей постоянного ухода машине из плоти и крови. Автор понимает, что больше не обязательно быть «привязанным к умирающему животному». Он перестает думать о себе как о человеке и начинает воспринимать свою персону как произведение искусства.

Перед тем как увидеть Скорлупу некоторое время субъект видит себя как череду слабо связанных между собой глав, эпизодов, фраз, кадров, мазков, пируэтов и т.д. Автор никак не может уловить их все вместе, как единое целое. Так возникает Клим. Когда также начинает думать Клим, в конце романа мы видим рождение К.

Смерть мужчины приходит через умаление (Климов-Клим-К.), смерть женщины – это разбухание, выплеск за свои границы (Вета-Веста).

Положение человека в Скорлупе, оригинала двойника, предельно точно воспроизведено на картине Весты: на красно-зеленом фоне грубыми черными мазками обозначены человек и пианино. Человек… зажат в тесные рамки, не позволяющие двигаться. С трех сторон это границы картины, с четвертой – пианино. Границы картины – это пол, стена и потолок крохотной кладовки… Композиционное решение таково, что самой крупной на картине оказывается голова... Между нависающим лицом и клавиатурой остается немного места для рук, но их как раз нет. Можно догадаться, что человек – это Климов. И совсем уж очевидно, что границы картины – это символичное воспроизведение объема формальных ритуалов в разлагающемся бытии, это Скорлупа. 

Только становясь другим, субъект еще может хоть на время обрести какую-то целостность. Но прежде надо понять, как велик зазор между тобой и твоими двойниками. Чтобы стать другим, надо сначала мучительно разрушить, разъять себя на части альтернативных личностей.

«Он считает, что вы здесь… как бы администратор»…  «Я – не администратор», – говорит Клим, отхлебывая из липкого стакана… Сосед пытается урезонить пьяного: «Он не администратор. Обычный прощелыга, как ты… как я»… «Но он же музыкант!» – взрывается пьяный, всматриваясь в Клима. – «Я видел его по телевизору». «Вы – музыкант?» – спрашивает сосед. «Нет», – отвечает юноша.

Память становится главным врагом субъекта, разрывающим жизнь на обрывки, обращающим реальность в туман, подменяя двойниками даже чувства. Ни автор, ни герой больше не узнают себя в своем теле. Человеческое общество превратилось в машину распада.

Но ведь я помню, что жила. Несколько лет увядания. Утрата интереса, чувств, эмоций. Причем не только для меня – мир тоже постепенно исчезал, скукоживаясь вместе со мной. Не я одна – мы оба оказались на периферии. Однако вот это «исчезновение мира» не является полным исчезновением. Оно связано с тем, что выключившиеся из реальности герои обретают способность видеть все зараз. Субъекты, лишаясь материальности, получают взамен нелинеарное восприятие. В Скорлупе все существует одновременно, нет различия между прошлым и настоящим.

Проблема в том, что, как известно еще со времен неоплатоников, «при разрушении эйдетической структуры человек превращается в сумму дискретных качеств и, лишенный разума, беспрерывно переходит из одного сна в другой». Вот и субъект, распределивший своих двойников по разлагающейся, виртуальной, социальной, Настоящей реальностям окончательно проваливается в грезы. Словно апельсин покрывается грубой кожурой фантазий... Состояние близкое к бреду: молодой человек плывет в световых потоках ночной улицы… Тело становится аморфным. Мягкое тело в мягком мире. Перед глазами проносятся светящиеся точки. На темной поверхности остаются светлые линии следов.

«Отчужденность человека от самого себя достигла уже такого уровня, что он может переживать свое собственное уничтожение как эстетическое удовольствие высшего класса». Из чувств осталось лишь переживание потерь. К нему тоже привыкаешь. Не мгновенно, но все равно быстро. Как будто я выпрыгнула из самолета и несусь вниз, а рядом летят люди и снимают меня на камеры. На видеозаписи я выгляжу просто висящей в воздухе, потому что мы все падаем с одной скоростью. Но потом у всех раскрываются парашюты, и их  уносит вверх. А я остаюсь одна. Я наблюдаю за тем, как несется ко мне земля. Вот уже различимо надгробие с моим именем.

Словом, для того, чтобы двойники жили, необходимо отказаться от жизни самому. Это не просто смерть автора, это смерть субъекта.

Мои глаза закрыты. Здесь, наверное, темно, иначе веки были бы красными, а они черные. Но если нет света, почему я боюсь открыть глаза? И если темно, то кто разглядел слезы?.. Я не могу даже приподнять веки. Еще одно воспоминание.

«Скорлупа» - это история о смерти Климова, смерти Веты. О жизни в смерти их двойников – Клима и Весты. Жизнь в Скорлупе – это жизнь объекта на конвейерной ленте, жизнь аватара в ленте соцсети… Это реальность, состоящая из всполохов агонизирующего разума, воспоминаний о жизни.

«Скорлупа» - история процесса расщепления и трансформации автора, а затем и героя. Собравшись за покупками, надев куртку, автор внезапно умирает на пороге квартиры, так и не успев покинуть ее сумрак. Но на этом ничего не заканчивается. Взгляд автора продолжает фокусироваться на своей неподвижной фигуре. Безучастно скользит он по поверхности тела, разглядывая красоту гниения – мистерию смерти в порах, извилинах мозга, расползающихся нейронах… Энергия распада автора гальванизирует двойников.

Это, конечно, никакое не открытие Климова. Уже едва ли ни в фольклор вошли примеры того, как «при интериоризации  души и совести субъект подвергается настоящему заточению, сходному с заточением безумцев… И возникает беспокойная боязнь двойника как разрыва субъекта в безумии и смерти. «Кто видит двойника, тот видит свою смерть». Но «Скорлупа» - самое точное из известных нам описаний этого процесса. Это репортаж процесса воплощения философской абстракции, захвата ею реальности.

В этом странном травелоге герой никуда не идет и не едет. Он ведь мертв. Меняется сама окружающая его реальность, пространство мутирует, каждую минуту, в каждой новой сцене превращаясь незнакомую страну. Это путешествие объекта, свалившегося с конвейера.

Климу никак не удается остановиться, определиться, удержать – если не объект интенции, то хотя бы четкую форму самовосприятия. И все потому, что конвейерная лента продолжает свое движение, а он лежит в стороне. Окружающие Клима двойники других людей движутся по ней, боясь чего-то упустить, чего-то недопотребить, недоразвлекаться, недотрахаться... Они берут от жизни по максимуму, стоя на месте, а движение ленты принимают за собственное движение вперед.

Одной из главных загадок остается вопрос, является ли такое существование Клима, отказавшегося от всех искушений конвейера (или неспособного их усвоить) и в самом деле человеческим. Вот это якобы самостоятельное движение, вдоль ленты. Может, и не было никакой жизни, просто нечто разворачивалось, заполняло собой «жизненный путь». На разных остановках этого пути по разному ложились отблески на стекла, пятна тени складывались в узоры, и возникало ощущение, что в этом сумраке таится наполненность. Может, смерть – это щелчок выключателя, когда кто-то включил свет в пустой комнате?

Смерть субъекта – это утеря ощущения конечности существования: жизнь разбухает, становится вязкой, тянущейся как расплавленный леденец, события сменяются за мутным стеклом, отделяющим спящего от его видений. Эпизоды жизни возникают и растворяются сами по себе, вне воли субъекта, повторяются, дублируются, зависают, как на дряхлом компьютере. Через эти повторы, сбои проглядывает Скорлупа. Но попытка Клима или Веты очнуться и заглянуть в разрыв, увидеть Настоящее, пробормотать хотя бы два внятных слова наяву оборачивается окончательным погружением и распадом.

Однако ж Клим, Вета погружаются не в обычный еженочный сон. Тот сон, в котором человек, сдирая с себя наслоения дня, превращается в гегельянскую ночь. Ту ночь, которую «можно увидеть, если заглянуть человеку в глаза», «это пустое Ничто». То Ничто, которое «целиком содержится в своей нераздельной-простоте: богатство бесконечного множества представлений, образов, ни один из которых не ведет прямо к духу, образов, которые существуют лишь в данный момент».

Нет, Клим и Вета погружаются в другой сон – перманентный. Сон смерти субъекта. Обычный сон – это та сущностная жизнь, где человек сбрасывает внешние отношения, и получает возможность собрать себя заново. Перманентный сон – это сбои жизненно важных частей, настолько неисправных, что их уже нельзя обновить или заменить. Смерть – это распад личности на множество двойников, каждый из которых не больше, чем объект.

Тогда же я пристрастилась снимать других фотографов. Когда они смотрят в видоискатель, с лиц слетает все наносное. Фотографы обнажаются.

Вета спускается лестнице. На площадке между этажами в углу она замечает человека, в полумраке виден лишь его силуэт. Но нет, это не человек. Это декоративное дерево, стоящее здесь уже давно. И каждый раз Вета принимает его за человека. Ей уже надоело путаться, но ничего не поделаешь. Вета догадывалась, что этот неодушевленный объект – Клим. Ей не хотелось признавать, что двойник ее любовника, когда о нем все забывают, когда он сам забывается, становится неодушевленным предметом, теряет человеческий облик. И происходит это все чаще.

Двойник оживает, только становясь наблюдаемым. Клим реален там, где его видят, или он видит лишь постольку, что видит тех, кто его видит. Клим пассивен, страдателен, находящийся под наблюдением со стороны другого (Климова, но он, конечно, не может знать, что только лишь его двойник, персонаж), захватившего его зрение. Субъект лишился господствующей роли. Из того, кто воспринимает и познает мир, герой/субъект превратился в того, с кем нечто случается: опыт, познание, созерцание, трагедии, отношения, жизнь, смерть... Герой перестает быть тем, кто действует и мыслит и превращается в того, кого видят, кому радостно или больно. Клим – это воплощенный субъект, который заброшен в собственную жизнь.

«Наблюдаемое подменяется наблюдением», - верно подметил по этому поводу Безносов. «Наблюдай за наблюдаемым наблюдателем», - посоветовал бы мудрый Берроуз. 

Присматриваясь к дереву, Вета присматривается к Климу. Физиономия обезображена страхом, черты искажены. Зрачки сокращены до точек, лицо искромсано на куски мускульными волокнами. Ужас, готовый в любой момент выплеснуться наружу. Он все здесь разнесет, так и не придя в чувства. Превратившийся в Клима посторонний с недоверием всматривается в гостью. Не может понять, где он оказался.

Это лицо автора. Климов, оставшийся в пустоте, наедине со Скорлупой, через Клима – его глазами видит Настоящее; ему все время страшно, он видит ужас. «Мы вынуждены признать: там, перед чем и по поводу чего нас охватил ужас, не было собственно, ничего. Так оно и есть: само Ничто – как таковое – явилось к нам». Климов видит прозрачные стенки Скорлупы, видит Ничто.

Вета навсегда потеряна в этой больнице, куда Климу удается лишь проникать, но никогда ничего не добиться… Но нужно продолжать говорить, не взирая ни на что. Не столь важно, что три четверти не услышат, достаточно и одной четверти.