«Роскошь». Введение

MoReBo публикует фрагмент книги «Роскошь: Богатство между пышностью и комфортом в XVIII–XIX веках» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014), в которой автор исследует метаморфозы роскоши: многолюдные празднества и изысканные приемы Короля-Солнца, дружеские пиры и сумасбродство щеголей и франтов, аристократические рауты и претенциозные потуги нуворишей, расточительство и накопление. В общем, все, что предшествовало России 2010-х.

Меня, с детства привыкшего сворачивать с пути, лишь бы только не проходить мимо предметов роскоши, она отнюдь не очаровывает, а, напротив, устрашает. И я изобретаю собственную философию: мораль сочащегося кровью жареного мяса, эстетику голой стены. У меня никогда не закружится голова от внезапного желания, не сожмутся жадно пальцы. Никакого орнамента. Я верю в симметрию, в гризайль. Долгое время барокко наводило на меня ужас. <…> Иногда я произношу «янсенизм»… Но этим только обманываешь себя! В янсенизме как раз и есть это безумие, эта устрашающая угрюмая скудость. Зато под моими ногами все эти ковры с коротким ворсом…

Франсуа Нурисье.

Мелкий буржуа, Париж, «Грассе», 1964

Подавать гостям, как притворщик Эзоп, рагу из языков птиц, обученных разговаривать[1]; кормить, как Гелиогабал, свою дворцовую стражу рыбьими потрохами, страусиными мозгами и головами попугаев[2]; поливать платаны, как Гортензий, сладким вином[3]; разводить баранов, откармливая их таким образом, чтобы шерсть приобрела пурпурный оттенок и радовала глаз…[4] Как наш разум, рациональный и демократичный, может постичь эти поступки, не осуждая их, не считая расточительными, тщеславными, скандально бессмысленными и бесполезными? Однако они, их искрящееся безумие, даже безрассудство, неужто не вызывают пугающего восторга? В самом деле, есть ли что-нибудь более нелепое и угнетающее, чем эти извращенные удовольствия, безумное расточительство, ослепительный разгул для избранных, в то время как сегодня богатство раздаривается, от него избавляются, его, как залог будничного, заурядного счастья, инвестируют в удовольствия комфорта и безопасности.

Действительно, это двойственное восприятие богатства и изобилия требует того, чтобы явление рассматривали в перспективе, появляется необходимость задать главные вопросы: для кого или для чего общество предназначает «излишек» им производимого? Во имя кого или чего этому «излишку» определяется то или иное применение? В чем и как именно он посредством самоуничтожения или преобразования может обозначить то, что принято именовать «знанием света» и дает определение культуре и цивилизации? Поскольку поддержание жизни не ограничивается обеспечением беспрерывной производственной деятельности, расходы тоже определяют порядок и смысл этой жизни, они, будучи обратной стороной производственной сферы, выражают ее, определяют и отличают. Строительство пирамид и прославление собственного могущества, возведение храмов и восхваление Господа, поддержка института меценатства и возвеличивание короны, сооружение памятников и чествование побед, организация игр и праздников, чтобы привести в восторг и ослепить народ, — все это тоже часть обязательного «расточительства», своеобразный поставщик столь же необходимых «эмоций». Храмы, богослужения, сокровища и зрелища, изобилие и щедрость необходимы для поддержания общественного порядка; расточительство они превращают в достоинство, уничтожение в производительный процесс. Во всяком случае, это характерно для нашего экономического видения мира, которое, будучи сосредоточено на накоплении и отмечено требованием рационального, не потерпит отныне такого, ставшего бесполезным, изобилия, поскольку оно оказалось лишено сакрального, утратило свой высший «смысл». Вот почему доля этих «безвозвратных» затрат будет уменьшаться в пользу вложений в производительный сектор экономики с целью получения прибыли, которую необходимо все время увеличивать и все время реинвестировать. Неистовое накопление, не знающее пределов обогащение на фоне аскетизма, причиной чему является невозможность, неспособность тратить, жертвовать, потреблять, и как следствие — утрата прежнего образа жизни, неумение демонстрировать богатство, являть признаки власти.

Так, например, между богатством, прославляемым этикой и эстетикой изобилия (государственная обязанность крошечной группы людей: действовать в соответствии со своим статусом, так сказать, «положение обязывает»), и сегодняшними незначительными излишествами, лишь слегка выходящими за рамки обычных расходов, между роскошью для избранных и «режимом экономии» для всех прочих, XIX век являет собой этап сложный, но решающий. В эпоху промышленного производства и повышенного потребления и в самом деле устанавливается новый режим — демократический — потребления излишков в повседневной жизни, но при этом торжествует новый — современный — способ владеть богатством и выставлять напоказ его внешние признаки. Зависимость между деньгами и хвастовством претерпела изменения. Нет больше короля, нет придворных, нет олигархии, вокруг которых прежде сосредоточивалась роскошь: парады, наслаждения, излишества; даже если еще осталось ее подобие, словно некое ископаемое или музейный экспонат, нет больше ощущения превосходства, нет божественной обоснованности, чтобы придать ей надлежащую сакральность. В светском обществе, которое постепенно уравнивает всех, дробя наследства, распыляя состояния, разделяя владения, все, что являлось прежде «образом жизни», рассеивается и распадается, изливаясь на всю поверхность, ставшую отныне больше по размеру, но менее упругой и напряженной[5]. Подлинная роскошь, которая встречается все реже и обходится все дороже, станет образцом для «роскоши» серийной, массовой, доступной в этом примитивном варианте людям менее богатым. Всех захлестнет волна дешевок и подделок, хотя при этом будет развиваться вся эта «инженерия» комфорта — тоже своего рода роскоши, но служащей жизненным удобствам. Приватизированный гедонизм, утилитаризм, лишенный высшего канона, — чьи основные черты (наряду с роскошью публичной, государственной, национализированной, с ее монументами, официальными празднествами и городским убранством) — все возрастающая потребность в благосостоянии и уюте, одержимость обустройством домашнего очага, придирчивость в выборе мебельной обивки, облицовки, подкладки, того, что принято считать «приличным», и все это скрыто за суровым, даже аскетическим фасадом. Огромное расстояние отделяет мягкий фиакр от золотой кареты, отапливаемую квартиру от ледяного замка, шерстяные чулки от шелковых…

Эти перевоплощения роскоши в XIX веке свидетельствуют, разумеется, о невиданных изменениях, произошедших на всех уровнях. Как бы то ни было, отказ от излишеств и расточительности утратившего влияние класса нельзя назвать окончательным, до такой степени притязания на благородство мучают ныне господствующую буржуазию, с таким трудом последняя пытается создать собственные ценности и символы, таким трагическим — по-иному не скажешь — представляется отсутствие сертификата законности хотя бы на то, что является, в отличие от прочего, не столь шатким и ненадежным. В самом деле, буржуазная роскошь — это образ самого этого класса, который пытается подтвердить себя — именно через себя, — не имея возможности, в отличие от прежней аристократии, подтвердить ее, то есть саму роскошь, ни через какую-либо сущность (право рождения, положение, статус), ни через высшие силы (Бог, упорядоченный и незыблемый космос). Отсюда и ее природа, которая по сути своей является смешением: обильно черпая из королевских источников, беря за образец пышность и величие королевского двора — от которых при этом отрекается, — она, то есть роскошь, проявляет себя (за некоторыми исключениями, касающимися одежды и питания) не в сверкании и блеске, а спокойно-приглушенно, через стиль, вкус, сдержанную элегантность, что не имеет ничего общего с ее пафосными атрибутами, идет ли речь о благородном аристократическом великолепии или о бахвальстве выскочек-нуворишей. Отвергая по определению новую мораль стараний и продуктивного труда, бережливости и самоограничения, она вместе с тем превозносит ее, поскольку является ее плодом. Будучи рациональна и практична, словно пытаясь оправдаться за преступную «безосновательность», она тем не менее отнюдь не лишена магической и даже сакральной составляющей. Укрывшись в тайниках личного и приватного, она не перестает при этом быть признаком социального отличия в мире, который, впрочем, стремится к однородности. Однако, умея демонстрировать свою серьезность, респектабельность и даже добродетель, она искусно усмиряет и успокаивает неприязнь, которую в наши дни рискует навлечь на себя слишком большое и слишком явное богатство.

Это тонкое химическое соединение, когда демократическая скромность (не вызывать зависть), христианская сдержанность (не унижать), буржуазная благовоспитанность (не «выставляться») выполняют вместе одну задачу: приглушить естественный блеск роскоши. Сложная смесь, когда эйфория от новейших промышленных технологий соединяется с ностальгией по эстетике прежних времен. Попурри из унаследованных стилей прошлого — например, в архитектуре, — когда средневековье и Возрождение, барокко и классицизм соединяются, чтобы вдохнуть жизнь в новое творение, которое по сути своей является апофеозом подражания. Одним словом, эта весьма своеобразная роскошь, идеологический «patchwork» («мешанина») прекрасно отражает неоднозначность и противоречия, парадоксы и ухищрения, хитрости и уловки этого общества, настолько поглощенного собой, что оно невольно выдает свою обеспокоенность смыслом существования, которое ассоциируется с обладанием.