Маленький Адольфик в королевстве улиток
Про Алину Витухновскую написано много. Как ни про кого среди российских литературных современников. Значительная часть написанного - это банальные панегирики, глуповатые комплиментарные потуги, особенно нелепые и назойливые, когда их авторы по-советски эрудированно пытаются раскрыть философию Витухновской, переосмыслить её так и эдак, кто в гностическом ключе, кто в экзистенциальном. Чем более преданными Черной Иконе себя считают авторы этих писаний, тем, как правило, хуже у них выходит. Вершиной всего этого безобразия была пара книг, одну из которых Алина, кажется, приказала её автору сжечь, - весь тираж.
Любопытнее, точнее о ней писали чаще враги или просто ничего не понимающие люди. Откровенное непонимание куда лучше отражает предмет, чем его полупонимание, сдобренное подхалимажем и трепетом. Ещё неплохо получается у тех, которые ужасаются. Например, у Маши Гессен, которая назвала Витухновскую и Могутина “извращенцами от интеллигенции”, читаешь такое: “И если Витухновская отказалась сотрудничать со следствием и заложить золотую молодежь, которая торгует наркотиками и их употребляет, то исключительно потому, что это не соответствует ее эстетическому чувству. Если бы ей предложили нажать ядерную кнопку — это бы соответствовало!” ("Пушкин", №3, 1997 год). Кажется, это единственное, что Алина мне за время нашего общения цитировала из отзывов о самой себе.
Институт имени Сербского тоже внес свою лепту: “Мировоззрение на стадии грудного младенца: "я" и "не я"." “Ее состояние - следствие ее гениальности. Она поняла и знает то, что человеку знать не нужно, вредно. И никто не избавит её от этого понимания”, - заявил один из психиатров, проводивших обследования Витухновской в связи с нашумевшим уголовным делом 90-х годов.
Ещё моё внимание привлекла потешная заметка некоего С. Григорьева в журнале “Правда” тех лет: “В комнате Витухновской был обнаружен трупный яд. Зачем он понадобился начинающему жизненный путь литератору?". Историю с “ядом” раскрывает та же Маша Гессен в журнале “Матадор”. Во время обыска у неё дома Алина “тут же стала превращать всё в спектакль”: “Если это абсурд, то надо ему придать какую-нибудь эстетическую завершенность. Когда они вошли, я включила музыку. А когда была произнесена единственная за все время юридическая фраза - “оружие, наркотики, отравляющие вещества”, - я сказала: “А трупного яду не желаете?” Они подошли с щипцами и взяли пакетик…”. На самом деле в пакетике лежал зубной порошок, который Алине выдали друзья после того, как она изложила им свои мысли о суициде: “Друзья попросили подождать, ссылаясь на недавнюю смерть хомяка, чьи останки можно будет превратить в трупный яд. Потенциальная самоубийца ждала, друзья тянули резину, а кто-то из общих знакомых раскололся, поведав, что и хомяк, и трупный яд - сплошная фикция. Друзья доставили свое зелье, а Витухновская притворилась, что принимает преподнесенный ей полиэтиленовый пакет с зубным порошком за обещанное смертельное вещество. Этот сувенир и был занесен в дело А. А. Витухновской как “трупный яд”. На пакете, обнаруженном в комнате подозреваемой, так и значилось: трупный яд”. Цитирую статью Гессен я не просто так, а потому что она содержит сведения, органично дополняющие стихи и образы Витухновской. Знаю, что сама Алина не считает себя ни “игроком”, ни “эстетом”. О том, что ей чужды подобные подходы, она мне не раз говорила, но, поскольку они не чужды мне, то писать о Витухновской я буду именно в связи с игрой и жестом, в связи с волей к игре, в связи с невинностью и чудовищностью этой (и любой другой) игры, - пусть самой Алине эта статья и не понравится.
Речь, конечно, не идет об игре на публику. Ни об игре в “красивые игры”, ни о том, чтобы “казаться, а не быть” (хотя в прочтении Витухновской последняя формулировка может приобрести отрадный для неё смысл), - речь идёт об игре как таковой, о той игре, которой волны морские играют в пенных барашков, которой свет играет в бликах, которой дети играют, когда выхватывают из невидимого пространства имена и судьбы для своих кукол, об игре, из которой человечество вообще родило все формы взаимодействия с несуществующим - от религиозных ритуалов до виртуального пространства, от фантазий до фантазмов. Кто-то может играть весело, кто-то вынуждено, кто-то весело играет в вынужденность игры и наоборот, а большинство вообще не замечают, что они играют и что играют ими. У детей получается играть лучше (не обязательно означает - радостнее), честнее (они могут играть взаправдашнее, как некоторые писатели и одарённые жрецы), но суть дела не меняется. Меняется акцент: и эта история с “трупным ядом”, и моё первое впечатление от общения с Алиной, её сразу-якобы-претензия к моим металлическим каблукам и многие её стихи, населенные откровенными игрушками, призраками Агнии Барто и Самуила Маршака, и её видеоклипы с зигующими плюшевыми зверушками - всё это сформировало образ Алины как ребёнка совсем особенного свойства. И всё это, по крайней мере, указывает в направлении, куда бы стоило копнуть. Да она и сама говорит, что “не повзрослела” и “ничего нового с трех лет об этом мире не узнала”.
Это не значит, что Витухновская инфантильна. Меньше всего. Даже будучи иногда в образе инфернальной Лолиты, Алина, конечно же играет в то, что играет в Лолиту. Это мне как раз близко и понятно - в отличие от демиургов, гностицизма, снежных королев добытийного небытия и прочего литературного люциферианства, которым полнятся хвалебные статьи о Витухновской. Выражаясь фигурально, давайте поразмыслим, зачем “грудному младенцу” “трупный яд”. Только не думайте, что я дам ответ на этот вопрос. Я призываю просто подумать, погулять по “миру Витухновской” (по нашему с вами миру). Как всякий Обозрев[атель], я в данном случае “насеком и ползуч”, и на правах такового утверждаю, что правильные вопросы задаются вовсе не для того, чтобы ставить в очередной тупик дурацкой истиной ответа. Слова - грошовы, а истины и вовсе где-то в кассе с обломанными монетками и вышедшими из употребления банкнотами, где разве что чудак из новеллы де Ла Мотт-Фуке смог бы отыскать неразменную деньгу для оплаты рыцарю-дьяволу.
В игре Витухновской что-то не так. Вообще-то в любой хорошей игре что-то должно быть не так, но в игре Витухновской не так да ещё и не эдак. Всё - не её, все - не по ней, а она… а она не по всем, так по многим, не во всём, так во многом - и это её только ещё больше угнетает и мучает. Развивавший идеи Ницше и Гуссерля философ Ойген Финк писал, что “игра не имеет «цели», она ничему не служит”: “Она бесполезна, и никчемна: она не соотнесена с какой-то конечной целью — конечной целью человеческой жизни, в которую верят или которую провозглашают. Подлинный игрок играет ради того, чтобы играть. Игра — для себя и в себе, она более, нежели в одном смысле, есть «исключение»”. В общем, игра целедостаточна в самой себе. Алину эта формулировка явно бы не устроила, как не устраивает её и сущность игры, которую она чует не хуже немецкого философа. У Алины есть цель (даже с большой буквы - Цель, как она любит писать), и всё бытие Алины, как утверждается, этой священной Цели подчинено. Можно, конечно, сказать, что Алина бесцельно играет в Цель, - и мы тотчас свернемся в рекурсию, поскольку бесцельность целеполагания - это очередной признак “раздражающей яви”, которую Алина бы ликвидировала (Цель!), а невозможность этой ликвидации, то есть заведомая, уже двойная обесцеленность главной цели - новый провал в дурном аду вещей, из которого Алина упрямо выглядывает с волчьим взглядом: Цель! Вот, в том числе, и поэтому она напоминает мне скорее не просто ребёнка, а некую смесь ребенка и робота, в достаточной степени киборга, чтобы не сдаваться и “делать дело”, и в достаточной степени организм, чтобы играть в “трупный яд” происходящего, а порой и подыгрывать этому происходящему, умело направляя его к себе, завивая его вокруг себя сценарностью “дела”, пиаром, книгами, митингами - раз уж (пока) не получается просто ликвидировать реальность.
“Я не хочу, чтобы было хорошо, я хочу, чтобы было По-моему", - говорит Алина (“Роман с фенамином”). Кстати, а можно ли уничтожить игру? Нет, смерть - и есть залог её неуничтожимости; большая мировая игра сама прерывает себя, выключает одну игру и включает другую. Игра, которую можно остановить, но нельзя уничтожить, вероятно, с алининой точки зрения, заслуживает уничтожения вдвойне. Уж во всяком случае, её бы не стоило начинать, полагает Алина. Об этом её стих “Как умерла моя кошка”:
на кладбище неси её в конвейер
конвейер /конвейер?/ конвейер для животных
помойка глупая
зачем зачем старушки
7 лет назад её мне принесли
погладить
/кошку/
?!
Будда на месте Витухновской бы просветлился о бесконечном страдании сущего, напрасности страстей кошачьих и людских, и нашел бы выход в Ничем. Витухновская тоже видит выход в Ничем, но, в отличие от Будды, её Ничто - это не уничтожение индивидуальности, а уничтожение сущего по её индивидуальной команде. Будда у конвейера с кошкой - сразу мудр и стар, а Витухновская - младенец с “я” и “не я”. Встретив Будду, она убивает всех. Но, я думаю, она его не встретит, поскольку вообще никто и никогда не встретит такого вот Будду из Ничто, а встретить этот кто-нибудь мог бы только золотого восточного хитреца с большими ушами, который решил переиграть свою изнеженную и раненую душу игрой в сладостное угасание, да и его не встретят, поскольку он таки переиграл, то бишь угас, умер (извините, дорогие буддисты и, если что, дорогие витухновцы, за оскорбление чувств верующих - мне можно, я поступаю как христианин).
Ойген Финк продолжает неприятно зудеть: “Если мы играем ради того, чтобы за счет игры достичь какой-то иной цели, если мы играем ради закалки тела, ради здоровья, приобретения военных навыков, играем, чтобы избавиться от скуки и провести пустое, бессмысленное время,— тогда мы упускаем из виду собственное значение игры. При таком понимании игры ее польза и целительная сила усматриваются в том, чтобы в направляемой и контролируемой детской игре предвосхитить будущую взрослую жизнь и плавно, через игровой маскарад, подвести питомца ко времени, когда лишнего времени у него не останется: все поглотят обязанности, дом, заботы и звания”. Витухновская резко обрывает геноссе Финка: “Какая гадость!”. А и правда, гадость ведь: дом, заботы и звания. Не для того Алина играла. Если не ошибаюсь, она хранит своего игрушечного медвежонка до сих пор - по крайний мере, лет пять назад она мне его показывала, и, кажется, даже не одного. Ну, или я экстраполировал на Алину свои дела: мой медвежонок сидит на полке, я привез его с собой из Бишкека и, между прочим, продолжаю наставать на том, что было в моём первом детском сочинении, в завещании, где говорилось “похороните Мишутку со мной”. Ну, так для чего нам, таким немного не таким, детский игровой маскарад? Ойген Финк похоже сам не знает (у учёных это часто случается), но замечает, что приспособляемость - вовсе не главная цель игрового начала: “Игровое удовольствие - не только удовольствие в игре, но и удовольствие от игры, удовольствие от особенного смешения реальности и нереальности. Игровое удовольствие объемлет также и печаль, ужас, страх: игровое удовольствие античной трагедии охватывает и страдания Эдипа”. Витухновская стремится закрыть рот самоуверенному феноменологу, наконец: “Очередной извращенец вроде Фромма”. И возмущает Алину, с которой я тут гипотетически беседую, не только психоаналитичность тона, но и само это спокойное рассуждение о “поведении питомца”. Не должно быть никаких питомцев, существ питаемых, питающих, питающихся, пытаемых, пытающих...! Алине подозрительна любая жизнь, она не дружит ни с живыми, ни с мёртвыми, поскольку те когда-то тоже жили, да и сейчас - порой… на дружбу смеют притязать. И люди, и животные, и дети, и прочие “питомцы” вызывают у неё неприятную явленность яви:
Что ты с нами, зверями, не друж?
Кто ты есть? То кальмар, то омар.
Что, как мальчик, ты бегаешь в душ,
обдирая себя как загар?
“Палач у палача украл топор… Чапай у Лапача украл набор…”, “Машенька-Дьвол”, “Кровавая Шапочка”, “Щелкунчик Ницше”, “Детская книга мёртвых”... У Алины есть выражение “детское-вечное”. Она помечает им многие свои стихи в ЖЖ. Вообще-то, кажется, у неё всё детское - вечное. А всё вечное - детское? Во всяком случае, на вечный вопрос «быть или быть?» она ответила вопросом: «как избежать обоих состояний?». И это детский ответ. Это игровой ответ, утверждаю я, рискуя вызвать переадресацию алининого гнева с Ойгена Финка на самого себя. Детский, игровой, поскольку так Витухновская смогла избежать только одного - экзистенциального вопроса. На мой взгляд, у неё получилось элегантнее, чем у Будды. Но в том же русле, по тому же механизму, ибо другого не было и нет. Амбиции Витухновской, направляясь во вне мироздания, обращены не к ней, но сами в себя, они служат ей самой возможностью-быть.
Как и угасающему под деревом мудрости Гаутаме - Алине удается лишь смещать реальность, расшатывать её. Само собой, делает она это талантливо и мимоходом. Пытка - писать о смерти кошки. Ведь это значит вовлекаться в новую растущую из трупа игру, в «конвейер/ конвейер?/». Витухновскую пытает литературность. Может, она устремилась в неё, поскольку в литературности много пустот, избыток виртуального? Может, случайно? Мы не знаем. Мы знаем, что пытка выглядит ужасно, но при этом она выглядит и “мимоходом” - “стремглав и наутёк” - что, впрочем, добавляет ужаса. А расшатывание реальности, вольное и невольное, пыточно включенное в игру этой самой реальности, производит на читателей, на вовлекающихся в алинин топос людей самые разные впечатления. К примеру, Алину любят “приверженцы хаоса” и разнообразные нигилисты. Кто-то считает её русским Берроузом, певцом наркотической блажи. Это страшно далеко от действительности, в которой робот-дитя Витухновская упрямо роет норы смыслов, отделяет пласты онтологического ужаса один за другим в игре против игры. Литература бреда - это слишком просто, слишком дешево, слишком никчёмно для Алины. В инфернальном делириуме Витухновской - приглянитесь - абсолютная ясность, добротная рутина порядка, простая марширующая на “концлапках” вечность. Наверное, она не про себя писала в стихотворении “Китайский ресторан”, но его герой действует примерно по такому сценарию, который я обрисовал. Он “рос хилой пунцовой опасной креветкой”, с обычными монстрами-родителями, с китайцем под кроватью, который, возможно, был дубликатом мамы. Потом мальчик-креветка вырос, попытался отравиться, а затем зажил с каким-то мужчиной. В китайском ресторане с ним случился инсайт: “Мне был знаком сценарий. В мякоть медузы впился костяк романа”. Нужно было что-то немедленно делать, и ножик вошел в его друга обыденно, “словно в блюдо”. А потом выяснилось, что в городе нет китайских ресторанов, и трупа никакого не было, и мальчик “зажил” один, с таблетками и телевизором, под кроватью. Лично я ничего “наркоманского” в этой истории не вижу, несмотря на таблетки и прочий антураж. И игры воображения я тут тоже не вижу. Скорее - игру-воображением, имажинер питомца, бунтующего против питающих, против питания, питомца, который не может быть иначе, кроме как в расслаивающейся реальности. Для него, вероятно, нет разницы, реально преступление или виртуально. Для автора, наверное, разница есть. Хотя… по большому счёту и для автора мир - это воля и преступление: преступления нельзя не совершить, сиди под кроватью при этом или нет.
Описанный мальчик - один из многих около-детских персонажей Витухновской, который “с нами не друж”. Детский субъект в её книгах всегда тревожен, он словно находится в раздоре со своими игрушками, уже по той простой причине, что эти игрушки - есть. Возможно, он их любит или скорее иногда влюбляется в них - об этом мы можем только догадываться. Но определенно он находится с ними в напряженных отношениях, постоянно переходящих в драму. Этот субъект знает, что увильнуть не удастся, никакое опьянение и никакой гедонизм не кажется ему действенным и допустимым средством в кошмарной детской насекомнате:
Бесполезно глаза закрывать.
Василиск, Одуванчик и Лев
будут трогать тебя и лизать.
Конечно, ничего нового такой герой не узнает. Зачем ему вообще вырастать, чтобы и дальше его трогали и лизали все эти “скорпионы компьютерных сказок, пионеры некрофилии”, “извращенцы хороших манер, развиватели интеллекта”, наглые потребители зрелищ, нерадивые мальчики, которым вечно нужно что-то своё, врачи, критики, милиционеры, дворники, парикмахеры, соседи…
(Написал и подумал, что найдутся троглодиты, которые, прочтя это, вообразят, что на Витухновскую в детстве, на Алину с открытыми глазами или на её героя нападали игрушечные медведи и львята. Да, очень много троглодитов, которые ни в детстве, ни после оного совершенно не ощущают хищно облегающей нас яви, да и вообще никакой яви, а, тем более, нави. В сущности, чем люди отличаются от игрушек? Тем, что они глупы и тупы. А иногда ещё и опасны. Игрушки хотя бы не двигаются, даже, когда трогают и лижут тебя…)
Зачем взрослеть, зачем читать, зачем учить(ся), - герой-ребёнок из алининого стиха заранее всё знает:
Этот смотр в Приро неизбеж,
точно также как вслух или вступ.
Что же плачешь ты так безутеш
горячо и солёно как суп?
Суп, бульон очень часто попадается в стихах Витухновской, почти также часто, как Гитлер. Вот и в стихе про умершую кошку есть:
и жаль её мне жалостью такой
как будто кто-то в суп песок подсыпал
Упомянутый С. Григорьев писал в газете “Правда” о другом стихотворении Алины: "Зачем мертвецов возят за дверью и почему неведомые кости слов непременно тонут в супе?" Так ведь это у него надо спросить - зачем и почему. Помню, как в детском саду женщины-психологи, люди - испорченные игрушки, специалисты из мира С. Григорьева пришли и начали пытать детей своими тестами. Нужно было нарисовать человечка и списать на листочек предложенную надпись “я ем суп”, а рядом намалевать какие-то надзирательские точки. Естественно, я написал “я ем кашу”, человечка нарисовал на обратной стороне, а дурацкие точки вообще не стал рисовать. Ведь супа я не ел, и точки этих придурков пусть плавают в супе остальных детей, а мне было понятно, что нас проверяют, заставляют втиснуть точки в определенный размер поля. С остальными детьми это бессмысленное насилие удалось, а меня по баллам за неправильное выполнение задания сразу же признали ребёнком-ЗПР («запоздалое психическое развитие»), возник скандал, воспитательница не могла поверить, что я, который развлекает детей рассказами про ящерицу-гаттерию и лучевые кости, действительно умственно-отсталый. Я потом не раз вспоминал этот их “суп” и пришел к выводу, что по-своему, по-троглодитьи, они были правы: моё психическое развитие сильно отстаёт от их развития, и слава Богу! Я вовсе не утверждаю, что Алина тоже “застряла” где-то над тарелкой супа, как я над своей самосущной тарелкой с кашей. Я о другом: когда Алина говорит, что уже в три годика всё знала, я ей верю. Ведь я сам знал, по крайней мере, о том, что с так называемым “психическим развитием” лучше притормозить. Да и много о чём другом знал.
Так вот этот суп, в котором тонут кости слов и точки из теста инспекторов псих.лагерей, точки, дающие людям уверенность в их ребёнке и в завтрашнем дне, этот суп, которым мы живы, эта обманна небесная - есть ничто иное, как наполнение, постепенная набивка “детского-вечного” субъекта, то есть полнейшая бессубъектность, которую так любят извлекать на свет постмодернисты. Суп питает и суп питается - раз уж “мы состоим из того, что едим”. Постмодернисты, разносчики сваренного из уцелевших кусков культуры заливного, хотя бы не имеют “точек” (соприкосновения с правильным психическим развитием), не прячутся в лже-гуманизм, в бумажных человечков на утвержденной стороне листа, они хотя бы знают, “зачем ты пришел, Василиск”, знают про бессубъектность игры как таковой:
Но он неизбежен как смысл,
условен как игрек и иск.
Жучок в его пасти повис.
Лиловый идёт Василиск.
Притворный как волосы льва,
условный как власть и слова,
когда они падают вниз,
лиловый идёт Василиск.
Постмодернисты Алине, впрочем, претят. Может, они понимают её тексты и лучше “модернистов”, но у них нет “злых пистолетов”. Они играют волосами льва и совершенно не думают о том, как приостановить “вечное возвращение”, течение бытия. Постмодернисты “сдали” индивидуальность, поэтому для них не проблема - ни Всё, ни Ничто. Алине важна индивидуальность, конкретно её индивидуальность: она бы хотела уничтожить всё, в том числе и то, что формирует её субъектность, но по личной воле, исходя из этой субъектности. Алина не рассматривает себя как субъективацию сущего, она верит в свою отдельность, в атомарность своего импульса, она претендует на претензию. При этом она, разумеется, готова и сама сгинуть во всеобщем вожделенном “Ничто”, но ей важно, чтобы начался “армагеддон” по её воле. “Объём” её желания структурно сломан. Утопичность (и одновременно единственно возможная оправданность) Цели “я минус бытие”, которая и позволяет Витухновской иметь её фантазм, раскрывает особенности игры с её изначально заданным направлением - сквозь тупик. Смысл желания Алины - не нехватка чего-либо, даже не нехватка всего (что включало бы абсолютную власть и “Ничто”), но нехватка как таковая. Её желание направлено против желания, против желательности (обратить волю против преступления и преступление против воли), но при этом она не отказывается желать (как сделал Будда) и поэтому видит возможность относительного выхода в биомеханоидности. Идеальный Робот - это фантазм описанного желания. Детская жажда всевластия в образе Идеального Робота, Холодной Лиды находит удачный выход: можно как бы выкинуть нервно-биологические излишки, но оставить амбиции и претензии, которые “облекутся” в машину.
Витухновская, конечно, анти-ницшеанец. Никакая жизненность жизни, никакой стихийный дионисизм её не вдохновляют. Всё это “жабина блажь”, в которой бесконечно и тупо кувыркается героиня из печальной “повести” про Девочку и козла. Родила Девочка козла, но и это ей ничем не помогло, был суд-да-дело, как всегда, и, как заведено в вечности, текла “водичка из краника”.
Показательно, что кроме детских образов, у Витухновской в стихах так много креветок, рыб, улиток, кальмаров, омаров. Все эти обитатели влагалищно-морской слизи, существа из клейкой виктимной стихии жизни сопутствуют алининым героям, подмигивая, подскакивая, хлопая ртами, щупая перепонками - это близкая граница детского и материнского. По границе, по кайме вскрытой консервной банки жизни ходят жертвочки, роняясь в бульон “вечной женственности”, в уху существования, рождения, взросления, старения и смерти. Младенец, с которого еще не слезла околоплодная слизь, человек-рыбка, вишенка в шоколаде, уже знает, что есть “я” и “не я”, и “я” уже затягивается на дно, а все “не я” уже нагло, как заведённые, как будто так и надо (а ведь так и надо) пишут друг про друга отчёт утопленников… Все вещи измазаны маточным соком и скользят как обмылки жизни. Витухновскую это не устраивает. Её не устраивают ни гуманисты, ни защитники животных, поскольку она знает, что они тоже обмылки, рыбаки с отрубленными головами, функционеры ада:
Мальчик рвёт на куски медузу.
Медуза молчит, имея в виду “не надо”.
Возможно, ад был бы чуть более выносимым для Алины Витухновской, если бы он был адом её диктатуры: "Мне не нужны родители, которые не могут меня спасти, друзья, которые могут и продолжают жить без меня, знакомые, которые перестают сплетничать обо мне, общество, которое функционирует без меня, государство, в котором меня смеют судить, я сама, если со мной обращаются подобным образом, и мир, где всё это происходит". Герой Витухновской (или точнее Герой-Витухновская) - это не ницшевский герой-свершитель, не герой-игрок вроде тех, что исполняет Клаус Кински. Нет, это холодный герой, вынужденный прекратить реальность или хотя бы прекратить своё безвластие над ней. С моей точки зрения это тоже игра и творчество, правда, игра обречённая и рекурсивная, игра в упрямое не-удовольствие. Цель! и Идея! - естественные производные подобного героя. Его Воля к Власти совершенно конкретна, это право ребёнка, чтобы было по-его. Право, которое никто не собирается соблюдать, ведь ребёнок - это питомец. Так заложено, так вышло, и от этого пролилась “слезинка ребёнка” размером с Гитлера, от этого возник Идеал, честный в отличие от большинства известных, идеал Правильного Тирана:
Маргиналы могил и прогнившие мальчики оргий,
И гетеры грошовые нищих мужчин, чьи унижены души и лживы оргазмов восторги,
Не моргайте во тьме, не тяните ко мне похотливые щупальца страсти.
Мне в тюрьме, в колыме, и в могиле единственно жаждется - власти.
Бессубъектность Василиска, которая может доставить удовольствие прогнившим мальчикам оргий, Витухновской не нужна и не интересна точно так же, как и буддистская Нирвана. Она не собирается расставаться ни то, что с “я” и “не я”, но и со всем, тем, что она взяла своему “я”. Правда, этого всего немного. Витухновская, действительно, аскет. Именно поэтому она скорее симпатизирует холодным дельцам, политиканам с атлантическими лицами, чем богемным гетерам и стремительно гниющим мальчикам, пробующим “вкус влагалищ леопадших женщин”. Именно поэтому она - “либидо войны, убедительный Гитлер”. Гитлер, аскетичный фанатик собственной Цели, оказывается детским субъектом, идущим войной на мир губных слизняков, мимо полных “медузной медлительности” мыслителей, через всю эту клокочущую в рот и на ухо уху сущего. Гитлер оказывается неким роботом и допубертатной мальчико-девочкой, которая хорошо знакома с бессубъектным Василиском, знает все тайны его чеширскости, но намерена идти, если потребуется, и против них. Образ детского Гитлера расшифрован у Витухновской в знаменитом стихотворении “Маленький Адольфик”. В мире, где дешевая помада жжёт “оторвишенку лица”:
То ли Гитлер мышеловкий,
То ли Мальчикололит.
Гумберт голод уголовный
Никогда не утолит.
Неудивительно, что у Витухновской нет никакой “поэтической эволюции” и "периодов творчества". Не меняется ни тема, ни суть образов, и это говорит в пользу её саморепрезентации. Но, кажется, немного меняется тон. Живая вовлечённость в абсурдно-улиточный мир у “ранней” Витухновской сдвигается к позиции отстраненного, хотя и болезненно наблюдающего наблюдателя. “В шесть лет я работала инквизитором, любила страшные книжки и с хищной жадностью косилась на молоденьких родителей" - кажется, этого всего уже нет, а в стихах 90-х очень чувствовалось. Как говорит Алина, девяностые так и не наступили...
Грош цена самопознанию, если ты не знаешь сразу и всего - с этой мыслью Алина, вероятно, согласится. Лично я думаю, что и из этой ситуации есть выход. Например, можно часто и помногу забывать. Я не верю в «метафизическое предательство» и вообще не верю в метафизическое. Но верю тому, что Алине ни к чему “разбираться в себе”, как могли бы посоветовать самообманные юзеры-креветки. Ну, в чём ей разбираться? В модусах своей роли? Вот, воинственный робот-мальчик, а вот “холодная Лида”, а вот не чуждая скользкой власти соблазна Лолита на каблуках? Бросьте… С игрой против игры Алина тоже разбираться не будет, потому что это, как мне кажется, одно из правил совершаемого. Я тоже знаю Василиска, притворного как волосы льва, и знаю, что, как нет у животных своей зоологии, так и у человеческих учёных нет конечной антропологической истины о себе. Зоология львов, ботаника одуванчиков, антропология людей, поэзия Витухновской - всё это невозможное, но вероятное, невероятное, но существующее, притворно данное, онтологически сомнительное, условное в языке, но безусловное в бытии языка - может быть или не быть точно также, как игра брызг, игра света, игра маленького Адольфика в большого Адольфика и наоборот, игра жизни-смерти в нас или нас в созидание и уничтожение реальности. Поэтому с наглостью эстета я нахожу прекрасным тот факт, что Адольфик отвергает счастье во имя дела, во имя времени для Цели, во имя во-имени самого себя. Это отличный ход, абсолютно детский, но совершенно не инфантильный, гениальный, но не художественный, и от того ещё более гениальный.
Совершая этот ход, ребёнок-фюрер получает экзистенциальный Гитлер-сюрприз. Грустный ребёнок, он дарит его сам себе. Он сам себе бабушка:
– Бабушка! Где же дурацкое счастье?
Где же ведёрко, коньки с самокатом?
– Нету их, внучек! Есть кости и части,
ветер холодный и хаос косматый.
В этом косматом хаосе детский субъект ведёт страннейшую игру, игру, в которой нет свободного времени, в которой есть сюжет и “трупный яд”, персонажи (“сделайте меня героем ваших комиксов”), политический посыл, метафизический излёт, есть место реалиям и выдуманному, но нет места отдохновению. Изначально и всегда игра, будь то культ умерших, господство, война или искусство, нужна человеку, чтобы давать ему безвременье, причастить его бестолковой и лёгкой жизненной стихии. Субъект Витухновской словно отказывается от всего этого, он начинает и ведёт игру в дело. Ни дня не работавшая “на этот мир” Алина, автор-держатель-носитель этого субъекта, занята больше, чем все пролетарии мира. “В труде и борьбе человеческое время заполнено нужными, необходимыми делами: время всегда у нас отнимают. То же можно сказать и о любви, которая, наверное, есть самое трудное, менее всего осваиваемое занятие нашего бытия, постоянно терпящее крушение. Лишь у игры есть «свободное время»”, - писал Финк. Игра Витухновской отказывается от свободного времени. Ребёнок-киборг отказывается ложиться спать (ведь из-за этого нужно просыпаться). Он соотносит себя только с самим собой и в этой вакуумной соотнесённости играет против правил мировой игры, играет одновременно механически и витально, и видит тень смерти как тень рождения, и видит, что всё вокруг существует, всё продолжается, поскольку продолжается его беспомощное детство, которое нельзя остановить точно также, как нельзя остановить и всё существующее:
- Так убьют ли меня, споют ли мне баю-баю...