Венок из одуванчиков. Памяти Александра Галушкина
Памяти Саши Галушкина
В начале года, разбирая дальний угол стола на даче, наткнулась на старую фотографию – Саша Коняшов, Саша Галушкин и я летом в парке, в венках из одуванчиков. Это 1978 год, мы с Галушкиным приехали к Коняшову в больницу МПС, долго гуляли по территории больницы, обсуждали «Уютный вечер», и решили сплести эти венки. Кажется, это единственная фотография редакционной коллегии скромного неподцензурного литературного альманаха, выходившего в трех экземплярах с оригинальными иллюстрациями Коняшова и текстами нас троих, в период напряженной работы над очередным номером. Название «Уютный вечер» - цитата из Теофиля Готье, одноименное стихотворение мы единогласно решили избрать в качестве своего рода микроконституции. Мы не знали тогда знаменитых слов Андрея Синявского о том, что с Советской властью у него были исключительно стилистические разногласия, мы нашли свою формулу, как могли. Учеба на факультете журналистики МГУ – главной кузнице идеологических кадров страны - способствовала творческому самоопределению как нельзя лучше, как и вся противоречивая и разносоставная московская среда периода, известного впоследствии как пышный расцвет удушающего брежневского застоя накануне афганского вторжения и Московской Олимпиады.
Мои экземпляры альманаха исчезли в череде переездов и перемен последующих лет, я думала, честно говоря, что все хранит Коняшов, и надеялась как-нибудь прийти и посмотреть, и даже снять копию. Саша обещал, но так и не успел, он скоропостижно умер в Испании нынешней весной. На похоронах мы с Галушкиным договорились встретиться и поговорить обо всем, эта смерть нас потрясла. Не успели. В июле не стало Галушкина. А про «Уютный вечер» я узнала, что Саша отдал свои экземпляры в Библиотеку Конгресса США как образец московского студенческого самиздата эпохи стагнации.
С Галушкиным мы познакомились осенью 1976 года в Школе юного журналиста при журфаке МГУ. Между прочим, он привел меня в редакцию газеты «Московский комсомолец», где уже успел опубликовать заметку в рубрике «Комсовет» о пустом и бессмысленном заседании школьного комитета комсомола, членом которого являлся. Самой яркой деталью репортажа был багровый отсвет заката за школьным окном, который призван был символизировать скорый конец эпохи тотального лицемерия и конъюнктуры в общественной школьной жизни. Впрочем, куда больше его в тот момент интересовали западные музыкальные тренды (родители-геологи привозили из командировок виниловые диски, которые обменивались, продавались и становились предметом интеллектуальной рефлексии - см. рассказ «Слушая YES», один из знаковых текстов Галушкина той поры).
ШЮЖ – это продленное детство без купюр, лекции аспирантов факультета и походы в кафе «Московское», поездки на КСП и в Коломенское (Саша жил на Затонной, и его школьные друзья Дима Пыжов, Андрей Куденко и Андрей Лунев вскоре стали также нашими собратьями, как и шюжовцы Сережа Литвинов, Дима Мысяков, Света Резвушкина, Олег Вакуловский), знакомство с самодеятельным музеем Булгакова и поездка в Орел на постановку «Дней Турбиых» вместе с молодыми артистами - студентами театральных институтов… Мы и потом, уже на первом курсе, много ездили – в Питер (иногда через неделю, а то и чаще), в Киев к коняшовским родным, ко мне на дачу в Купавну, где встречали Новый год в лютую стужу1979-го. Там придумывались праздники и творческие мастерские – в том числе, знаменитые «слонарии», когда все присутствующие наряжались в старинные платья (гардероб моей бабушки пришелся очень кстати), слушали старинную музыку (Коняшову было запрещено играть на гитаре), пили французский коньяк (18 рублей за «Корвуазье» и 22 за «Камю», ели рокфор и читали стихи авторов «серебряного века», представляя себя кем-то из них… Придуманная жизнь, как запах засохших одуванчиков, затерявшихся в книге (см. гумилевское «о пожелтевшие цветы в забытых книгах библиотек…»), как тексты из затрепанного томика «Чтеца-декламатора», как видения из «Некрополя» Ходасевича - с обсуждения этой книги наш тройственный союз с Галушкиным и Коняшовым на первом курсе журфака стал на несколько лет неразрушимым (до этого мы так же страстно вместе с Пыжовым и Галушкиным переживали «Иудейскую войну» Фейхтвангера). Потом были Платонов, «Доктор Живаго», Тынянов, Замятин, Шкловский… «Здравствуй, брат! Писать очень трудно…»
По гамбургскому счету, и никак иначе…
Литература была живее серой повседневности, она звала ввысь, поддерживала в муках и сомнениях, вырывала из трясины. Саша вырвался первым из нас, когда мы этого еще не поняли. И сохранил верность избранному пути, когда долгое время его вообще никто не понимал. Он победил. Одна из лучших его книг – он составитель – «Гамбургский счет», такой же знак перестройки, как журнал «Огонек», в котором он не печатался.
На прощании в огромном зале ИМЛИ коллеги, последователи, крупные ученые говорили об Александре Юрьевиче Галушкине, выдающемся филологе, руководителе отдела, редакторе, историке литературы, оставшемся в науке уже хотя бы своим служением Шкловскому, провинциальной литературной периодике 1920-1930–х. Все верно. Он памятник себе воздвиг давно, и совершенно сознательно. Он был всегда амбициозен, почти высокомерен. Имел на это право. И монументальный образ, созданный коллегами, он верный.
Но мне не забыть желтые одуванчики, которые Саша Коняшов, проворнее любой девицы, сплетал в венки и водружал на наши юные затылки, не ведающие о будущих испытаниях и годах….
И память о той, позапрошлой жизни в стране, которой давно нет, и той придуманной и во многом наивной жизни в литературе – вопреки всему- дополняет монументальный портрет нечеткими, но важными чертами, без которых образ будет неполным.
Саша Галушкин был очень живым и вполне созвучным своему времени молодым человеком, во всем.
Остается нескончаемое чувство вины – за то, что не сумели, за те слова, которые так и не сказали друг другу… И – благодарность за счастье, которые не успели и не сумели оценить…
Венок из одуванчиков – знак нашего «Уютного вечера», символ ушедшей эпохи, исчезнувшей жизни… Не принесли ли его пушинки живые семена в новую реальность?...
2014