Об этрусках

 

MoReBo публикует фрагмент книги «Лабиринт у моря» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015) - о Древней Греции, о цивилизации этрусков и позднейших римских завоеваниях в Европе.

 

Этруски стали модными, как если бы их открыли недавно, будто бы они — последняя сенсация в археологии Средиземноморья. Интерес к этой таинственной цивилизации вышел за пределы научных кругов. На страницах газет появляются названия погибших этрусских городов и будоражащие воображение фальшивые сообщения о том, что якобы удалось расшифровать их алфавит. Во многих странах литераторы фабрикуют романы, воскрешающие трагическую историю предшественников римлян. Путеводители по Италии расхваливают туристам города, находившиеся прежде за пределами традиционных маршрутов: Вольтерру, Тарквинию, Вейи. Это не первая и не последняя волна этрускомании.

Археологам и историкам удалось реконструировать историю этрусков в Италии начиная с IX века до н. э. Между реками Тибром, Арно и побережьем Тирренского моря они создают первую, предшествующую римлянам, историческую цивилизацию. Таково было «могущество Этрурии, чьей славой полнилась и суша, и даже море вдоль всей Италии от Альп до Сицилийского пролива», — говорит Тит Ливий[1]. После длившегося несколько веков расцвета с IV века до н. э. начинается упадок этой, если так можно выразиться, империи. Во II веке до н. э. Этрурия уже была без остатка поглощена и переварена могущественными римлянами. Историки стран-победителей обычно работают над тем, чтобы преуменьшить роль побежденных и стереть их следы. Мы же, кому в наследство достались и преступления, и их замалчивание, пытаемся теперь восстановить утраченную в прошлом справедливость: возвратить голос великим немым истории — тем народам, которым не повезло в их прошлом.

Если бы нас спросили, какие события или процессы в Древней истории считаются наиважнейшими, мы бы без колебаний назвали борьбу греков с персами и римские завоевания. Тому виной, несомненно, могущественные авторитеты греческих и римских историков.

Вероятно, по этой причине процесс колонизации бассейна Средиземного моря, необычайно важный и происходивший с начала исторических времен, вырисовывается в нашем сознании довольно туманно. Для самих историков это великое приключение человечества напоминает стершуюся во многих местах фреску, некий многослойный палимпсест, писавшийся руками греков, финикийцев, этрусков, карфагенян, римлян, откуда на поверхность истории время от времени выплывают малоизвестные народы, от которых остались лишь название да память об их поражении.

В начале I тысячелетия до н. э. население Италии жило еще на доисторическом уровне, так же как и все население Европы, остававшейся вне влияния великих восточных центров цивилизации. Разбросанные по Апеннинскому полуострову отдельные поселения или их укрепленные скопления на вершинах гор были населены земледельцами и пастухами, применявшими примитивные орудия из меди и бронзы.

В IX или даже VIII веке до н. э. Италия благодаря появлению этрусков была вырвана из своего долгого доисторического сна. От долины Паду до самой Кампании вдоль побережья Тирренского моря начинают вырастать многолюдные города, развивается торговля, нарождается металлургия, впервые на полуострове расцветает великое искусство. У этрусков имеются все условия для того, чтобы сделаться могущественным государством средиземноморской цивилизации: плодородная земля и рудники, армия и флот. Древние приписывали им ряд важных изобретений в области навигации, в частности изобретение якоря, — и даже если эта информация не вполне точна, все же она свидетельствует о том, что этруски занимали почетное место среди древних морских держав.

Лациум, колыбель римского могущества, до середины VII века до н. э. был незначительной страной, населенной сорока племенами, остававшимися в довольно слабой связи друг с другом. А чем был вечный Рим, прежде чем заговорила Клио? На славных семи холмах стояло несколько жалких деревушек с населением различного происхождения и разных обычаев, пребывающим в полуварварском состоянии.

Ромула и Рема вместе с их кормилицей следует отправить в музей, где хранятся мифы, и сказать честно, что настоящими творцами Рима были этруски. Они легко подчинили себе латинян и основали столицу будущей империи, в которой с 616 до 510 год до н. э. господствовала этрусская династия Тарквиниев. Факт, что Рим в те времена был этрусским городом, отнюдь не является гипотезой, а находит вещественные подтверждения в археологических исследованиях. Ведь в Риме найдена не только аттическая керамика, подобная той, которую находят в этрусских городах, но и остатки древних стен, возведение которых традиционно приписывают Сервилию Туллию, второму из этрусских царей династии Тарквиниев.

Достижением этрусских инженеров является сооружение дренажной системы Cloaca Maxima[2], служащей для осушения болотистой территории нынешнего Форума. В самом Капитолии под нынешним Музеем реставрации была открыта святыня Юпитера с характерными для тосканского строительства тремя целлами[3].

Две этрусские надписи, извлеченные на свет несколько лет назад в Риме, доказывают, что в этом городе говорили также и на этрусском языке. Возможно, название «Рим» происходит вовсе не от Ромула, а от этрусской семьи Рума, и уж наверняка древнейший символ Рима — пресловутая волчица — это этрусская бронзовая скульптура, датируемая V веком до н. э. Латиняне не представляли для этрусков ни конкуренции, ни опасности. Настоящими их врагами были греки.

Традиционным местом расположения этрусков считается территория между реками Арно и Тибром. Действительно, нынешняя Тоскана была центром их поселений, но аппетиты этрусков простирались гораздо дальше. На севере это была житница Италии Ломбардия, на юге — Кампания. Этруски завоевывают и Корсику, и Сардинию. Если верить Диодору, жившему на острове Сицилия, они планировали даже колонизацию сказочного острова, расположенного в океане за Геркулесовыми столбами (вероятно, Мадейры либо одного из Канарских островов), то есть на границе тогдашнего мира.

Колонизаторам обычно предшествовали купцы. Зримыми следами присутствия этрусков для археологов является характерный черный буккеро[4], который они раскапывали и в Марселе, и на Иберийском полуострове, и в Карфагене.

Очень рано дороги этрусков и греков скрестились, словно два меча. Уже первые греческие колонизаторы обнаружили тосканцев в восточной Сицилии; между ними возник спор о Липарийских островах. В Кампании грекам удается удержать за собой порт Куме неподалеку от этрусской Капуи, то есть в самом центре вражеской территории. Этруски заключают союз с карфагенянами и разбивают греческий флот у побережья Корсики в 540 году до н. э. Победа не была окончательной, шаткое равновесие сил сохранялось лишь несколько десятков лет.

Уже V век до н. э. предрекает этрускам начало их длительной агонии. Потеря Рима была бы для них не столь страшна, если бы не означала нарождения новых хозяев мира. Римляне, подчинив себе Лациум, почти немедленно приступили и к атаке на близлежащие Вейи. Сообщения о борьбе этих двух городов, которые можно найти у римских историков, в особенности у Тита Ливия[5], явно свидетельствуют о том, что именно в этот период у римлян проклевывается идея завоевания мира. Драматичное и эпическое описание продолжавшейся сто лет борьбы за Вейи создавалось как бы по образцу Троянской войны. Город окончательно гибнет в 396 году до н. э. после десятилетней, как и в Трое, осады; его жители взяты в рабство или уничтожены; статуя Юноны отныне украшает вновь построенный римский храм на Авентине. Судьба Этрурии предрешена. Падение прекрасных этрусских городов: Тарквинии, Каэре, Вульчи, Вольсинии — лишь вопрос времени.

В тот же самый день, как сообщает Непос, когда жестокий Марк Фуриус Камиллус завоевывает Вейи, в падуанскую долину врываются орды кельтов. Этрурия окружена со всех сторон. Кельты, правда, довольствуются завоеванием плодородной долины (создав в ней предальпийскую Галлию), однако их грабительские рейды досаждают стране. Война с римлянами, несмотря на обоюдную жестокость, была все же войной двух равносильных, близких по уровню цивилизации партнеров. В ней можно было использовать принятые тактические приемы или вести дипломатическую игру. Нападения анархистских банд варваров подобны граду, засухе или эпидемии. Они, должно быть, вызывали у этрусков такое же чувство ужаса и беспомощности, как позднейшие нападения викингов на средневековую Европу.

Говоря о борьбе этрусков с римлянами как о двух государствах, мы допускаем ошибочное обобщение. В действительности Этрурия никогда государством в современном смысле слова не была. Она была конфедерацией городов и подчиняющихся им местностей без явного политического центра, так же как Древняя Греция.

Правда, среди городов наблюдались проявления гегемонии (во главе стояли Тарквиния, Каэре, затем Кьюзи), но свою политику каждый город вел самостоятельно. Это в немалой степени облегчило задачу римлянам. Никогда объединенная армия этрусков так и не сплотилась против них. В период смертельной угрозы для одних городов другие вели с римлянами переговоры либо равнодушно взирали на катастрофу, постигшую их соседей.

Этруски также не сумели воспользоваться временными неудачами противников, как, например, в период Самнитских войн. Зато римляне методично, с латинской последовательностью устраняли из участия в борьбе один пункт сопротивления за другим. Если они и заключали с кем-то перемирие, то лишь для того, чтобы приготовиться к следующей военной кампании. Мир для этрусков означал фаталистическое ожидание очередного удара. Их тактикой была отчаянная оборона.

Возможно, судьба этрусков, какой она видится нам сегодня, является результатом того, что мы рассматриваем ее в свете чужих источников. Этруски выступают как бы объектом истории, а не сознательным субъектом, который оправдывается, объясняет причину поражений, просит потомков смягчить свой приговор и проявить к ним милость снисхождения.

Если даже предположить, что нам известны все факты из истории Этрурии, насколько бледным и абстрактным кажется нам рассказ о ней по сравнению с историей Рима, наполненной полнокровными персонажами — героями, сенаторами и военачальниками. Однако отсутствие таковых в данном случае окупается новым видением истории рода человеческого и демонстрирует биологический характер проявления цивилизации. История этрусков подобна истории вымершего рода животных. Это — взгляд свысока, кажущийся бесчеловечным.

Вначале этрусские города-государства были монархиями, возглавляемыми сувереном, lucumo[6], обладавшим религиозной, законодательной, а также военной, то есть абсолютной, властью. Кризис этой власти обозначился, как и в Риме, между VI и V веком до н. э., и, так же как во всем мире, ее символы оказались более жизнеспособными, чем их первоначальное значение. Золотая корона, sella curulis[7], ликторские розги и топор с двумя остриями (подобный топор имелся и у минойцев) были «одолжены» римлянами и стали атрибутами высших чиновников и триумфаторов. В Этрурии первоначальная монархия превратилась в правление олигархии, защищавшей свои привилегии перед угрозой единовластия и посягательств плебейских движений, которые, несмотря на бунты (например, в Вольсинии в 264 году до н. э.), так и не сумели видоизменить окостеневшую и громоздкую общественную систему.

Аристократическому этрусскому государству было чуждо постепенное сглаживание различий между патрициатом и плебеями, известное в первых веках существования Римской республики. Даже популярные художники — греческие ремесленники, очень рано поселившиеся в Тоскане, получили в этой стране лишь политический статус метеков.

Что же сказать о рабах? Их доля была ничуть не легче, чем в других государствах древности, о чем свидетельствуют жестоко подавлявшиеся бунты. Не стоит доверять тому, что говорят о мягкости этрусков сентиментальные романисты и что изображено на сценах этрусских фресок (они относятся к жизни высших сфер), где среди пиршественных столов суетятся прекрасные виночерпии, флейтисты и танцоры.

Тысячи статуэток этрусских воинов, которые можно встретить в итальянских музеях, вызывают чувство восторга и одновременно некоторой жалости. Стройные тела, прекрасные головы, украшенные шлемами; копья, которые воины держат легко, словно перышко, напоминают скорее артистов балета, чем кровожадных солдат. Несмотря на этот эстетический посыл, создается впечатление, что тирренская армия была вполне боеспособной и, во всяком случае, хорошо вооруженной и обученной. Бронзовая скульптура, найденная вблизи Болоньи, представляет эту армию на марше. Впереди движется кавалерия, за ней пехота, отчетливо разделенная на три шеренги: линию первого удара и две линии тяжеловооруженных воинов. Колонну замыкают легковооруженные солдаты. Это в точности соответствует разделению римского легиона на hastati[8], principes[9] и triarii[10]. Даже в этой области этруски на свою погибель сделались учителями римлян.

Но что такое стратегия и броня по сравнению с божественным громом и судьбами, начертанными в небесах? Этруски были, без сомнения, одним из самых религиозных народов древности, однако их вера, если даже и посылала им утешение, наверняка не окрыляла их, как это бывало у арабов или евреев. Наоборот, она, казалось, опутывала своих приверженцев густой сетью фатализма.

В противоположность греческой и римской религиям это была религия явленная. В один прекрасный день из борозды на пашне перед глазами изумленного земледельца Тархона, основателя Тарквинии, предстало сверхъестественное существо. Это был бог Тагес. Он имел внешность ребенка, но обладал умом столетнего старца. На крики потрясенного Тархона сбежались люди. И Тагес начал проповедовать…

Тем, что нам известно об этрусской религии, мы обязаны римским, греческим и византийским комментариям. Они относятся к более позднему времени, когда цивилизация тирренцев была уже мертва. Видимо, этим обстоятельством объясняется ничтожность информации о том, что составляет существо религии, то есть о ее метафизике и этике. Внимание комментаторов было сосредоточено на, если так можно выразиться, технической стороне — ворожбе, бывшей, согласно воззрениям древних, genetrix et mater superstitionum[11].

Этрусская дисциплина — так ее называли римские интерпретаторы — была собранием рецептов, регулирующих взаимоотношения богов и людей, и основывалась главным образом на толковании знаков. Между микрокосмосом людей и божественным макрокосмосом устанавливались точные, формальные, кодифицированные отношения. Делом священников было прорицание судеб людей и всего народа.

Священные книги этрусков — хотя их традиция первоначально была изустной, так же как традиция кельтских друидов, — делились на три основных раз дела: Libri сharuspicini[12], трактующие об искусстве гадания по внутренностям (главным образом печени) животных, Libri fulgurales[13] — заключающие в себе интерпретацию молний, и, наконец, Libri rituales[14], наиболее обширное собрание рецептов, касающихся как индивидуальной, так и общественной жизни, содержащее информацию о способах основания городов и строительства храмов, конституцию, а также толкование снов и чудес.

 

В местности Пьяченца, в маленьком городском музее, можно найти бронзовый экспонат в виде печени, покрытый надписями. Дело в том, что печень в представлении древних была местом обитания жизни, а для этрусков — также миниатюрной моделью космоса. Эта бронзовая печень, обнаруженная в 70-х годах позапрошлого века, была чем-то вроде учебника для жрецов, исследовавших внутренности животных. Ее поверхность поделена на старательно вычерченные геометрические фигуры, в центральной части которых нанесены имена богов. Так что это не просто небольшой небесный атлас, но и топография размещения божеств в живом теле. По всей вероятности, священнослужитель детально исследовал печень приносимого в жертву животного, и замеченная аномалия часто служила ему знаком — голосом конкретного бога.

Боги общались с людьми также с помощью молний. Одиннадцатью различными видами молний распоряжались девять разных богов. Из них только Тиния (соответствие Юпитеру у римлян) владела тремя молниями. Первую она могла посылать по собственной воле — это был предупреждающий сигнал. Другая, несущая в себе опасность, могла употребляться лишь с согласия двенадцати других богов — товарищей Тинии. Третья — убийственный и разрушительный огонь небес, он мог быть послан на землю лишь при условии единогласия всех верховных божеств. Эта своеобразная коллегиальность говорит о чрезвычайной сложности небесной иерархии, которая требовала от священников тонких методов распознавания.

Небо у тирренцев делилось на шестнадцать частей. Обнаружение места, где родилась молния, и того пункта на земле, в который она угодила, позволяло этрусским священникам определять, который из богов к ним обращается.

Описание религии не должно ограничиваться инвентарным перечнем божеств. Составление их списка и атрибутов мало что говорит нам по существу. В случае религии этрусков это вопрос деликатный, особенно если учесть фрагментарность имеющихся документов и сильное влияние чужестранных религий, в особенности греческой, вавилонской и халдейской. При этом следует учитывать еще и глубокие исторические перемены, которым подвергалась вера этрусков, а также тот факт, что не все их боги были общепринятыми, а связывались лишь с определенной местностью, городом или храмом.

Главное место в этрусском пантеоне занимала небесная троица: Тиния, Уни, Менвра (этим богам в Риме соответствовала мужская триада Юпитер, Марс и Квирин). Из Вольсинии происходил Вертумн — молодой, полный сил и задора бог растительности, обладающий тысячью обликов, так же как и сама природа. Покровитель виноградной лозы, чтимый вначале в Пулонии, а затем во всей Этрурии, носил звучное имя Фуфлунс. Его культ, связанный с оргиями, был чрезвычайно распространен среди тирренцев и представлял угрозу для нравственности римлян, о чем свидетельствует запись одного из римских историков. Наиболее известным из женских божеств была Туран — этрусское воплощение средиземноморской богини-матери. Она покровительствовала женщинам и любви.

Этот приблизительный перечень богов может внушить мысль, что религия этрусков насыщена радостным восприятием жизни. На самом деле не было, пожалуй, другого древнего народа (за исключением, возможно, египтян), который в такой же мере был обращен к потустороннему миру. Страх, пессимизм (все более углубляющийся из-за политических не удач), постоянное присутствие смерти — вот наиболее характерные черты этой религии. В украшении ранних этрусских гробниц есть множество сцен охоты, пиршеств, танцев и музыки. Загробные тени, казалось бы, проводят время беззаботно и радостно. Однако начиная с IV века до н. э. на расписные стены домов смерти выползают страшные, как ночные птицы, демоны Харун и Тухульх.

Гробница авгуров в Тарквинии являет собой потрясающее свидетельство жестоких погребальных игр в честь умерших. Настенная живопись представляет двух сражающихся воинов (скорее всего, рабов), кровь которых должна была принести облегчение душам умерших. Один из воинов держит на поводке огромного пса и нападает на мужчину с глазами, завязанными платком, и обороняющегося палицей. Эта явная жестокость не смущала древних, и ни один из известных нам писателей не предъявлял этрускам претензий по этому поводу. В конце концов, многие кровавые римские зрелища, хотя бы битвы гладиаторов, берут свое начало в Этрурии. Однако эти проблемы оставались за пределами морального восприятия тогдашних людей. Зато — и это характерно — действительно возмутительными, с точки зрения греков и римлян, были обычаи этрусков. Предметом особенно ожесточенной критики стало их отношение к женщинам. Необычайно высокая социальная и общественная позиция женщины в обществе тирренцев, феминность их цивилизации безмерно раздражали древних, в особенности римлян. Можно без преувеличения сказать, что потомки Энея сотворили из этрусков нечто вроде негативного эталона личности; черный фон, на котором должны были просиять их собственные суровые достоинства.

Извечным и безотказным способом оскорбить соседа всегда было проявление сомнений в добродетельности его жены или дочери. Можно было бы составить обширную антологию из греческих и римских текстов, темой которых было бы фатальное, по мнению авторов, поведение тирренских женщин. Геродот пишет, что в Лидии (предполагаемой отчизне этрусков) все девушки занимались проституцией для того, чтобы собрать себе на приданое. Плавт, наверняка следуя его примеру, не поколебался заклеймить необычное поведение тирренских девушек:

 

...Non enim hic, ubi ex Tusco more

Tute tibi indigne dotem quaeras corpore[15].

 

Греческий историк Феопомп, живший в IV веке до н. э., повествует о жизни этрусков как о нескончаемой бесстыдной оргии. На стенных росписях внутри этрусских гробниц, представляющих пиршества, забавы и празднества, рядом с мужчинами всегда присутствуют и женщины. Пожалуй, лишь в крито-микенской цивилизации они достигали столь высокого уровня свободы и независимости.

Связь между этими отдаленными культурами, этрусской и крито-микенской, рисуется в воображении с какой-то особенной силой. Этому ощущению поддался даже такой точный ум, как Майкл Вентрис, пытавшийся в своей ранней работе установить, в какой степени этрусский алфавит напоминает линейное письмо Б, несмотря на малую вероятность их исторических связей. Исключительно высокая для древности общественная позиция этрусских женщин подчеркивалась тем фактом, что рядом с мужским именем ставилось не дополняющее его имя отца, а имя матери.

Как бы ни обстояло дело с правилами морали, нельзя не признать, что в области искусства жить этруски и впрямь были мастерами. Их отличало пленительное детское легкомыслие, культ забавы, склонность к утонченной элегантности и комфорту. Ренессансные дворы Тосканы служили как бы отдаленным эхом той цивилизации. Дом этрусков, вначале однокомнатный, а позднее состоявший из многих комнат, окружавших атриум, определял рамки существования, наполненного интимностью и очарованием.

Тит Ливий пишет: «У них был обычай садиться за пиршественные столы дважды в день в окружении узорчатых ковров, устланных цветами, и разнообразной серебряной посуды. За столами им прислуживали многочисленные домочадцы, причем выбирались самые грациозные, одетые в более или менее драгоценные одежды, в зависимости от значительности принимаемых гостей. Все в доме, начиная с помещений и кончая убранством хозяев и слуг, было великолепным… Позабывшие свою прежнюю силу и военную славу своих предков, этруски проводят свою жизнь среди пиршеств и изнеженных забав, и источник этого упадка кроется, возможно, в богатстве их страны».

Гастрономическое искусство у этрусков было на высоте. Настенные изображения в гробнице Голини в Орвието производят впечатление пропитанных прекрасными кухонными запахами. С потрясающим реализмом на них представлена вся хитроумная лаборатория гурманов, мудреные кухонные принадлежности, а также подвешенные на крюках ломти мяса и дичи.

Пиршества сопровождались музыкой и танцами. Если бы сохранились записи музыки этрусков, то доминирующим акцентом в них бы был меняющий тональность, но постоянно присутствующий голос флейты. «Под звуки флейты жители Тиррении шли в рукопашные сражения, месили тесто на хлеб и наказывали розгами рабов». Удивительная фраза древнего наблюдателя! В этрусских легендах упоминается также воистину орфический способ охоты: флейтист, скрытый в зарослях, заманивает в сети диких животных звуками своего инструмента.

От музыки и танца только шаг до театра. Его происхождение, по мнению римского автора, было следующим: молодые люди во время молитвы выполняли череду жестов, вначале нескладных, а затем выражающих сущность их просьб, обращенных к небожителям. Этрусские танцоры, мимы и актеры быстро добрались до Рима и сделались там необычайно популярными[16]. Другим источником их представлений было пение крестьян, приносивших жертвы своим небесным покровителям. Самым знаменитым центром такого рода торжеств был Фесцениум. Об этих песнях, полных крестьянского задора и юмора, упоминает Гораций, подчеркивая их вошедшую в пословицу свободу высказываний и грубоватый сарказм. От всей драматургии этрусков не сохранилось ровным счетом ничего. Исключение составляет случайно заплутавшее во времени и лишенное произведений имя одного из авторов тосканских трагедий, некоего Вольниуса.

Жизнь в Этрурии не была, однако, нескончаемым праздником. Это была страна искусств и мрачной религии, а также концепции жизни, сильно отличающейся от римской. На первый взгляд парадоксальным представляется этот этрусский сплав преувеличенного страха перед смертью с изысканной повседневностью.

Мы сказали, что этруски появились в Италии в VIII веке до н. э. Это звучит так, будто бы речь шла о внезапном появлении духа в романтической балладе. Проблема происхождения этрусков волновала уже древних историков. Геродот называет местом их происхождения Лидию, расположенную на побережье Малой Азии. «…При царе Атисе, сыне Манеса, во всей Лидии наступил сильный голод <от недорода хлеба>. Сначала лидийцы терпеливо переносили нужду, а затем, когда голод начал все более и более усиливаться, они стали искать избавления, придумывая разные средства. Чтобы заглушить голод, они поступали так: один день все время занимались играми, чтобы не думать о пище, а на следующий день ели, прекращая игры. Так лидийцы жили 18 лет. Между тем бедствие не стихало, а еще даже усиливалось. Поэтому царь разделил весь народ на две части и повелел бросить жребий: кому оставаться и кому покинуть родину. Сам царь присоединился к оставшимся на родине, а во главе переселенцев поставил своего сына по имени Тирсен. Те же, кому выпал жребий уезжать из своей страны, отправились к морю в Смирну. Там они построили корабли, погрузили на них всю необходимую утварь и отплыли на поиски пропитания и <новой> родины. Миновав много стран, переселенцы прибыли в землю омбриков и построили там город, где и живут до сей поры. Они переименовались, назвав себя по имени сына своего царя <Тирсена>, который вывел их за море, тирсенами»[17].

Другие историки колыбелью этрусков называют острова Эгейского моря. Дионисий из Галикарнаса считает их коренными островитянами. Греки называли их «тирсенои», или «тирренои», римляне — «туски, этруски»; сами они именовали себя «расенна, расна». Современные ученые чаще поддерживают теорию восточного происхождения этрусков. В одной из своих работ известный этрусколог Массимо Паллоттино не без раздражения пишет, что стоит в салоне появиться исследователю древних цивилизаций, как его начинают засыпать вопросами не о чем ином, как о родословной тирренцев. Никто, однако, не мучит ученых вопросами о происхождении греков или римлян, как будто бы эти проблемы до конца выяснены и общеизвестны, хотя на самом деле они столь же сложны и загадочны, как и происхождение этрусков.

Раздражение ученого понятно, но что поделать со столь свойственным людям любопытством и потребностью докапываться до корней? Тот, чье происхождение нам неизвестно, существует для нас не полностью.

Эту потребность понимали и древние историки. Их произведения наполнены родословными, чаще всего вымышленными. Мы рассматриваем общность через призму отдельной личности, начиная с героя-пращура. Геродот, говоря о царе Леонидасе, в перечислении его предков доходит до Геркулеса, подкрепляя биографию этого исторического персонажа мифическим прародителем.

Для греков этруски представляли беспокоящую их загадку. И не только потому, что они оказались первым серьезным препятствием на пути их колонизаторских завоеваний. Этруски совершенно не подходили под категорию варваров. У них ведь были своя культура и политическая организация, очень близкие к греческой и во многих отношениях ей не уступающие. К тому же они говорили на языке, который напоминал диалект коренных жителей острова Лемнос до его завоевания афинянами, о чем свидетельствует недавно найденная там надгробная стела с надписью на языке, близком к этрусскому.

Как нам выйти из этого замкнутого круга домыслов и гипотез, в которых увязали и древние историки? Франц Альтгейм и Массимо Паллоттино предлагают проблему происхождения этрусков заменить более осмысленным вопросом о том, как происходило формирование этого народа на Апеннинском полуострове.

Независимо от того, были ли они коренными жителями или пришли с востока, цивилизация этрусков возникла и развивалась в Италии наверняка под воздействием многих факторов. Она была этнически смешанной, а не принадлежащей одному племени. Точно так же, говоря о французах (или любом другом крупном народе), мы сознаем, что в понятии этого народа объединились разные племена: кельты, лигуры, римляне, франки, если ограничиться лишь первыми попавшимися. Это еще один камень в огород маньяков этнической чистоты народностей.

Тайна этрусского языка вот уже более трехсот лет будоражит умы исследователей. Расшифровка неизвестной письменности обычно сводится к поискам фонетических соответствий и выяснения смысла представленных знаков. Так было с иероглифами и с клинописью. С этрусским языком дело обстоит диаметрально противоположным и просто парадоксальным образом. Мы способны довольно легко читать этрусские тексты, но не понимаем их смысла, точнее — понимаем немногое. Иначе говоря, алфавитная система этрусков (несмотря на изменения, которым она подвергалась в течение веков) нам известна. Мы знаем, что тирренский алфавит произошел, по-видимому, от греческого и что отдельные знаки в нем представляют звуки, как и в греческом языке. Зато этрусская фонетика решительно отличается от греческой (например, полностью отсутствует гласная «о», которую у этрусков заменила гласная «у»).

Лингвистический материал неизвестной письменности, которую мы пытаемся прочесть, должен быть достаточно обширным и, самое главное, разнообразным. Количество этрусских языковых сообщений значительно, оно достигает десяти тысяч, но, за исключением трех действительно ценных находок (из них самая большая, хранимая в Загребе, насчитывает полторы тысячи слов), тексты эти — короткие и ужасно монотонные. Почти все они — надгробные надписи типа: «Вель Партунус, сын Вельтура и Рамты Сатинеи, умер на 28-м году жизни». Богатая цивилизация оставила нам вместо поэм и священных книг, о существовании которых мы имеем право догадываться, лишь безнадежно однообразное собрание эпитафий.

Этот неблагодарный материал, однако, не отпугивает исследователей. Прежде чем счастливое открытие даст им в руки предмет их мечтаний — двуязычный текст, они пытаются расшифровать этрусские записи без дополнительной помощи.

Одни пользуются дедуктивным методом, «подкладывая» под этрусский текст один из известных древних языков, который, как они предполагают, родственен этрусскому. Перечень таких экспериментов велик. Терпеливые филологи пытались разобраться в темных текстах с помощью иврита, греческого, египетского, ассирийского, хеттского языков, а также ряда италийских диалектов. Но язык тирренцев оказывал исключительное сопротивление этим попыткам. Другие используют индуктивный метод: они отказываются от помощи других языков, работая как бы внутри исследуемого языка. Располагая уже значительными знаниями о религии и цивилизации этрусков, ученые отыскивают повторяющиеся, похожие термины, которые могут относиться к практикуемым этрусками религиозным ритуалам, их титулам в общественной иерархии либо таким фактам, которые известны из других источников. Оба метода, требующие огромной осторожности и изощренности в своем применении, пока что дали весьма скромные результаты.

Французский этрусковед Раймон Блох рассказывает, как во время раскопок в Тоскане хозяин исследуемой территории признался ему, что обнаружил колонну, сплошь покрытую письменными знаками. Часть колонны покрывали знаки латинского алфавита, а другую — знаки, совершенно непонятные сельскому жителю. Не зная, что делать с огромным камнем, он попросту закопал его в землю.

«Легко себе представить мои чувства. Уж не был ли это столь желанный двуязычный латинско-этрусский текст? Я попросил разрешения исследовать территорию, принадлежавшую моему информатору, и немедленно получил разрешение. Увы! Раскопки не дали результата, во всяком случае, дали не то, чего я ожидал. Была извлечена куча камней, несомненно принадлежавших нескольким строениям римской эпохи, но ни один из обнаруженных блоков не носил следов каких-либо надписей. Я расширил территорию своих поисков, но все было напрасно… Разочарованный и в то же время возбужденный, я захотел выяснить причину своей неудачи. Мой информатор, крестьянин, наверняка перекапывал свои владения в надежде найти этрусские предметы, поскольку вся округа изобиловала тосканскими захоронениями, содержавшими ценные материалы. Как это часто случается, поиски производились по ночам, чтобы избежать нескромных взглядов прохожих и соседей... Ночью воображение искателя сокровищ становится более живым и смелым... Возможно, он слышал о моем желании найти латино-этрусскую надпись, и в его воображении возник предмет моих желаний. Такое случается. Не кажется невероятным и другое объяснение: колонна с надписью действительно могла быть открыта, но наш искатель сокровищ не закопал, как он утверждал, а попросту уничтожил ее, разбив молотом, и использовал в качестве строительного материала. Это нередко случается в различных странах мира. Однако он никогда бы не признался в совершенном им святотатстве». Этот фрагмент хорошо иллюстрирует захватывающую игру археологии со случайностью.

Проводившиеся до настоящего времени исследования ученых осуществлялись главным образом на территориях некрополей, а не городов. Так что более чем правдоподобно существование этрусско-римских документов, объявлений и декретов, касавшихся администрирования или иных общественных дел. Надежда найти такой документ, особенно в мало исследованных городах, весьма велика, тем более что победители не уничтожили обычаев и языка побежденных, а этрусско-римская эпоха продолжалась вплоть до III века н. э. Раскопки, ведущиеся в Кампании, то есть на территории пересекающихся этрусского и греческого влияний, а также в Малой Азии, могут привести к объяснению этой загадки.

Несмотря на многие неудачи, ученые не капитулируют. Удивительная борьба интеллекта с тайной не прекращается. Недостаток письменных сообщений в значительной степени искупается богатым материалом в области искусства, позволяющим воссоздавать политическую и частную жизнь этрусков. Не в первый раз искусство заменяет собой письменность, становясь знаком и свидетельством запечатленного существования. Вместо монотонного бормотания текстов мы получаем возможность воочию увидать эту цивилизацию, что создает шанс не только для ученых, но и для любителей. Последние, как пишет Дэвид Герберт Лоуренс, занимаются поисками не столько объективной истины, сколько контактов. «Этруски — это не теория и не аргумент. Если что-то в них и есть, так это — опыт»[18].

Долгое время я страдал слепотой к искусству этрусков. Я лишь касался взглядом этрусской бронзы в музеях, как если бы это были второразрядные греческие произведения; надгробные статуи этрусков казались мне римскими копиями. Мне самому вкратце пришлось пережить всю историю пренебрежения и восхищения этрусками. До конца XIX века их искусство считалось лишь малоинтересной копией греческого. В основе этого суждения лежала позитивистская, ныне уже преодоленная теория «прогресса» в искусстве.

Венцом античности, согласно этой теории, должна была стать натуралистическая греческая скульптура эллинистического периода. Дурной академический вкус, соединенный с теорией, позаимствованной из области общественных наук, обращал этрусков в ничто. Жюль Марта в своей книге «Этрусское искусство», изданной в 1889 году, мог спокойно заявлять, что оно сводится к более или менее удачным повторениям.

Однако в начале ХХ века и перспектива, и восприятие искусства этрусков претерпели внезапное изменение. Этому в немалой степени способствовали революционные программы и манифесты современного искусства. Внимание историков, критиков и публики обратилось к тем периодам и школам, которые до этого с презрением рассматривались как примитивные, упадочные, варварские по сравнению с классическим идеалом. В полемике с указанным идеалом искусство этрусков сделалось одним из главных аргументов.

Указанная полемика и попытки переоценки не затрагивали, однако, капитальной и одной из сложнейших проблем в истории искусства, а именно проблемы художественной автономии и оригинальности их пластики. Правда, говорилось о таких отличительных чертах произведений тирренцев, как большая экспрессия, достигаемая благодаря подчеркиванию подробностей в ущерб гармонии целого, которой якобы уделялось мало внимания; чувство движения; любовь к художественному наброску; свободная и открытая структура произведений, а также тенденция к применению абстрактных форм. Все это звучит прекрасно, однако общение с этрусским искусством было для меня постоянным колебанием между восторгом и разочарованием, оно разоружало мое критическое чутье и лишало способности к анализу. Это — приключение, которое стоит порекомендовать нетерпеливым классификаторам.

Для многих контакты с произведениями искусства ограничиваются подтверждением принятого образца красоты. Для таких зрителей этрусское искусство будет непроницаемо и неотвратимо закрытым. Для того чтобы полностью его прочувствовать, необходимо выработать в себе способность спонтанной, непосредственной реакции, способность испытать радостное любопытство к предметам, отличающимся от привычных. Урок, даваемый этрусками, — это урок освобождения от эстетических предрассудков в пользу трудно определяемой, бескорыстной игры зрения с рассматриваемым предметом.

Чувство усиливающегося хаоса не покидало меня по мере того, как я знакомился со все новыми этрусскими некрополями, новой бронзой, новыми скульптурами. Трудно уловить какую-либо ясную линию развития этого искусства или разумное, дающее объяснение разделение его на школы и периоды. Несомненные шедевры, без которых музеи нашего воображения стали бы беднее, — Аполлон из Вейи, саркофаг супругов из Каэре, существуют вперемешку с предметами искусства, серийный характер и художественная вторичность которых поражают и отталкивают зрителя. Почти каждое этрусское произведение содержит в себе три времени: в нем наследие очень давнего прошлого, влияние современного ему греческого искусства и предвосхищение искусства римского. В области искусства, как и в жизни, этруски, похоже, находились в состоянии постоянной погони за неуловимой формулой и кристаллизацией.

Меланхолическая прогулка: Черветери, Тарквиния, Вольтерра, Вейи; бугорки каменных захоронений, густо заросшие травой. В царстве пиний, сверчков и кипарисов неглубоко под землей на стенах запечатлены пиршества, сцены охоты, танцы. Глубже всего в память врезаются надгробные скульптуры. Мужчина, опирающийся на локоть, с высоко поднятой головой, прикрытый драпировкой, обнажающей его торс, как если бы вечность была долгой и жаркой летней ночью.