Незабытая история
Кажется, о спорах вокруг «деревенской прозы», противопоставлении ее «городской литературе», сегодня помнят скорее критики и филологи старшего поколения, чем молодая публика. Но книга Анны Разуваловой столь увлекательна, что наверняка подарит текстам Белова и Распутина новых читателей. Не часто при анализе общественных позиций деревенщиков упоминаются Карл Мангейа, Сэмюэль Хантингтон и Джеймс Скотт. А главное – споры вокруг русского пути и «русской идеи», актуальных и сегодня, описываются объективно.
Чем в большем кризисе находилась советская идеология - после войны она заметно деградировала, - тем раскованнее чувствовали себя «деревенщики» (автор книги употребляет термин в кавычках, что кажется излишним, но последуем этой логике). Многие из них отстаивали ценности, о которых вряд ли подозревали на Старой площади: «По утверждению Распутина (и в этом он близок другим «деревенщикам», реинтерпретировавшим руссоистские доводы о «естественном человеке», которого делала таковым близость к природе), «природа воздействует на нас больше, чем мы подозреваем. Человек чище становится, когда он живет в нетронутой природе». Отсюда вытекает понимание преступлений против природы как преступлений против человеческой нравственности (например, о затоплениях деревень при строительстве ГЭС: «И вместе с лесом под воду пошла народная нравственность...»). С точки зрения Распутина, варварское отношение к природе чревато не только ухудшением параметров экологического состояния среды обитания, но, если пользоваться стилистикой и метафорикой «неопочвеннической» публицистики 1970-х, — «отчуждением» человека от природы, деморализацией граждан…».
«Деревенщики» - широкое понятие, оно слишком неоднородно, чтобы быть универсальным. Оформленной партии не было, набор имен варьировался, к ним относили то всех чохом, то вычленяли любимых авторов (для одних Белов и Можаев, для других – Абрамов и Распутин). А можно ввести и противопоставление на писателей и критиков (Кожинов, Селезнев, Лобанов) – последние явно пытались взять на себя интеллектуально больше, чем могли.
Оппоненты упрекали «деревенщиков» в конформизме, официальная пропаганда пыталась втянуть их в свою орбиту, но в полной мере интерес со стороны власти проявился уже в ХХI веке, когда просыпались награды. Исследовательница не увязывает формальное признание с ростом потребности у государства к новой идеологии, способной на роль духовной скрепы, цементирующего средства для страны, как бы тоскующей по общей идее. Но интересно – почему Проханов, "государственник" другого типа, империалист, а не почвенник,стал любимцем когда-то модного интеллектуального издательства Ad Marginem, ведь не только из желаниия эпатировать?
Пятая глава книги посвящена теме «Деревенская проза» и ответ на «еврейский вопрос». Среди сюжетов – «Репутационные скандалы периода перестройки: из «экологов» в «антисемиты», «Борьба с космополитизмом» и «оттепельное» семитофильство: формирование «неопочвеннического» дискурса о еврействе», «Антисемитский дискурс как инструмент социального самоопознания». Рассматриваются Отдельно говорится о повесть Владимира Солоухина «Последняя ступень», образы еврея в прозе Василия Белова, а также этнического Чужого у Виктора Астафьева, с анализом «Грузинской эпопеи» и «еврейской напасти».
Автор работает со множеством источников, уделяя внимание оттенкам разных точек зрения. Так, говоря о мучительном для многих поклонников Федора Абрамова его активности в истории с космополитами, она приводит широкий спектр мнений: “Абрамову “было стыдно за свое прошлое, — пишут Азадовский и Егоров, — он хотел его зачеркнуть, забыть. Хотел, чтобы и другие забыли... Но из песни слова не выкинешь. Большой русский писатель, автор “Братьев и сестер”, в молодые годы недостаточно четко определил свое место в трудной общественной ситуации». Лотман считал Абрамова «партийным деятелем и громилой номер один». Биограф же писателя Николай Коняев, работавший с его неизданными дневниками, трактует участие в антисемитским акциях «в пользу будущего «деревенщика». В изображении Коняева Абрамов предстает потенциальным разработчиком обновленной версии государственной послевоенной идеологии, восторженным читателем статьи Дмитрия Шепилова «Советский патриотизм» («Правда», 11 августа 1947 года), разоблачавшей «преклонение перед иностранщиной» и ставшей одним из зачинов антисемитской кампании. Дневниковые записи Абрамова заставляют биографа думать, что в конце 1940-х — начале 1950-х годов тот еще не осознавал всей глубины и сложности русско-еврейского конфликта, поскольку «руководствовался в этой борьбе самым космополитическим учением Маркса — Ленина — Энгельса и, значит, боролся вслепую, не имея ни одного шанса на успех». Позднее, в 1954—1955 годах, полагает Коняев, Абрамов разобрался в сути проблемы, заключавшейся в стремлении еврейства использовать русских для достижения своих целей».
Полемика вокруг «деревенщиков» покажется кому-то полузабытой страницей недавнего и одновременно такого далекого советского прошлого. Но книгу завершает разговор о Захаре Прилепине и Михаиле Тарковском. Так снимается вопрос об актуальности литературных споров 70-х – многие из них не закончены, изменился язык, но не вопросы.