Межстрочный и другие смыслы
Книги, написанные историками искусств, встречаются нам гораздо чаще, чем книги, написанные об историках. Почему так, а не иначе? Возможно, сама историчность описываемых событий, людей, объектов для читателя более значима, чем личность автора описания. И, следовательно, историк приносит себя в жертву, в угоду читающей публики: он говорит/пишет о многом и о многих, но только не о себе. А кто же тогда вспомнит самого историка, кто скажет о нем доброе слово?
Такая книга появилась. Она посвящена человеку, о котором можно найти массу ссылок и цитат в огромной библиографии, посвященной вопросам русского искусства XIX и XX веков, коллекционированию, библиофилии. И вот только сейчас сделана попытка обобщить, собрать воедино все то, что мы знали и слышали о нем во фрагментах и отрывках.
Петр Евгеньевич Корнилов (1896 - 1981) стал фигурой знаковой в мире исследователей-искусствоведов, коллекционеров, музейщиков, библиофилов еще при жизни. Поразительно, как он сочетал в себе множество интересов, неослабевающих до конца его дней. И эти интересы зачастую не только вели его к познанию и установлению истин, первооткрытий, сближали со многими выдающимися людьми, но и приводили к нему такое же множество и других людей, ищущих познания. География этого уважения к нему необычайно обширна: в Берлине и в Париже, в Нью-Йорке и в Лондоне вы сможете и сегодня провести часы бесед о Корнилове с теми, кто знал его и для кого общение с ним сыграло большую роль в их жизни и деятельности.
Жанр этих бесед, как правило, - изустный пересказ событий. Они будут со временем обрастать подробностями и деталями, но так и останутся некими искусствоведческими былинами. Все так и будет, если это не зафиксировать в той привычной для нас книжной форме, которая и окажется основным источником для грядущих поколений.
Заранее скажу, что в этой книге нет каких-либо баек или анекдотов, добавляющих изданию популярности. Но от этого чтение не станет менее увлекательным. Личность Корнилова другого склада. Его жизнь была подчинена главным доминантам: любовь к искусству, истории, своему краю. Возможно сегодня это звучит чересчур патетически, но это реальность именно его жизни, статус его выбора. И книга дает возможность это почувствовать.
Корнилов мне видится личностью фундаментальной во всем: в том, как осваивает новые для себя исследовательские темы (книги, статьи, заметки, написанные им за 60 лет творческой активности), с какой основательностью обустраивает все, что окружает его - и дома, в вопросах содержания коллекции (идеальный порядок, структура и культура хранения: тематические папки, сами рисунки и гравюры в паспарту с калькой, сопровождающие надписи-описания, нумерованные штампы коллекции), и на работе - в музее (вопросы организации выставок: экспозиция, издание каталогов, презентации новых работ художников - выступления, доклады), и на кафедре института (аспиранты, студенты, семинары, лекции), и в приватной жизни (общение с родными, близкими, хранение семейного и личного архива). Все эти подробности каждодневного распорядка представлены в книге не только как иллюстрации к жизни строгого, ответственного, дисциплинированного человека, а как пример состоявшейся судьбы интеллигентного, порядочного,честного и высокообразованного гражданина. И этот портрет, к тому же, дается на фоне специфической и не очень-то распрекрасной картины мира. Страна победившей Революции росла и крепла, время от времени пожирая детей этой самой Революции (Маяковский, Есенин), принося в жертву своих же апологетов (Пунин), смешивая с грязью “чистых” (Шостакович, Зощенко, Ахматова, Лебедев) и вознося на пьедестал “нечистых”, заставляя многих идти на подлость и предательство. Прямо скажем, не самое лучшее время для служения искусству.
П.А. Шиллинговский. Ex-libris П.Е. Корнилова. 1924. Бумага, ксилография. Собрание семьи П.Е. Корнилова, СПб.
Но Корнилов служил, и в этом служении, по внутреннему ощущению, было что-то далекое от трескучей действительности псевдогуманизма сталинской эры, то, что не зависело ни от формы государственного строя, ни от идеологического порядка (благо, он научился удачно обходить Сциллы и Харибды советской машины), а было благодарное повиновение высшей константе - искусству изобразительности вообще и графике – в частности: рукотворному штриху рисунка, изяществу гравюрных линий, утонченности акварельных растёков. Было его сакрально-эзотерическое отношение к тем предметам визуального творчества, о которых он мог писать и говорить без конца.
Кстати, эзотеризм окружавших его коллекционеров - особая тема. Сначала в Казани, где он проходил "огни и воды" музейной и журнальной практики (Адлер, Денике, Дульский, Егерев - не только признанные искусствоведы, но и завзятые собиратели графики, и именно из этих обменов-покупок Корнилов и начинал осознавать свою миссию собирателя); потом в Ленинграде (члены Ленинградского общества экслибрисистов и такого же общества библиофилов - Голлербах, Ария, Лукомский), а затем в Москве (Русское общество друзей книги - РОДК: Адарюков, Эттингер, Сидоров, Айзенштат), - везде ему сопутствовал дух книжного сектантства, некой посвященности в избранное сообщество. Корнилов "на ура" был принят в "масонское братство" книжников 1920-х - он делал доклады, участвовал в заседаниях и обсуждениях. Без Корнилова трудно было себе представить какое-либо событие, связанное с книжной культурой. Ему в то время было чуть за тридцать.
В Русский музей он пришел в возрасте 36 лет (1932) и сразу же возглавил отдел графики. Это сейчас в нашем музейном мире царит геронтократия, а тогда было время молодых и энергичных. Он принял эстафету у Воинова и Нерадовского, столпов петербургско-ленинградской графической культуры. Двадцать два года его работы (до 1954-го) - важнейшая страница истории Русского музея, который, к сожалению, в этом году так и не вспомнил о юбилейной дате Корнилова,120-летии со дня его рождения.
Заслуги Корнилова не только в том, что он инициировал множество выставок и опубликовал массу каталогов к ним, но и в том, как в трагические дни блокады он организовал эвакуацию экспонатов; а деятельность полуголодных сотрудников его музейного отдела, когда не просто проводились выставки-обсуждения Шиллинговского, Рудакова, Конашевича, Остроумовой-Лебедевой, но и печатались литографированные листовки-извещения об этих вечерах, не знает прецедентов в мировой музейной практике. В Филармонии оркестр Элиасберга исполнял Седьмую симфонию Шостаковича, а завотделом Русского музея Корнилов проводил вечер мастеров русской графики - это явления, несомненно, одного порядка.
Личности Корнилова в этой книге воздали по заслугам. Автор, Андрей Харшак, не просто исследователь жизни Петра Евгеньевича, он член его семьи. Это обстоятельство позволяет повествовать о его жизни не столько нейтральным тоном беспристрастного хронографа, сколько - наоборот, дает право говорить с позиций личной заинтересованности, позволяет субъективность оценок событий. Это помогает всесторонне рассматривать тот или иной факт. А факт, как известно, даже если он подтвержден документально, не может работать без учета межстрочного смысла, понятного лишь самым близким. И высшая, справедливая объективность здесь, как это ни парадоксально, зиждется на субъективности трактовки автора. Тем более что модуль этих трактовок держится за счет огромного числа "несущих" конструкций - документального материала, которого в книге мы находим с избытком. Каждый разворот пестрит такими ценными "летучками" - пригласительными билетами, обложками изданий, фрагментами рукописей, рисованными виньетками-посвящениями и даже блокадными талонами на питание.
Немаловажно также еще и то, что сам Андрей Харшак - высокопрофессиональный художник-график и педагог. Его понимание тончайших нюансов графического мастерства позволяет оценить те узкоспециальные темы, внутри которых дилетанту ориентироваться довольно сложно. Автор терпеливо разъясняет особенности того или иного графического жанра, материала и техники создания гравюры, и это связано с сюжетами из биографии Корнилова, который к печатной графике, как известно, "неровно дышал".
Подкупает обилие фотографического и изобразительного материала - книга беспрецедентно щедро проиллюстрирована. Многие из сотен изображений публикуются впервые. Петр Евгеньевич и сам много снимал, особенно во время работы в Бухаре в 1930-е гг. Мир Востока, только что освобожденный от басмачей, со следами еще архаично-феодального порядка, увиденный через объектив его камеры - захватывающее зрелище. Хорошо представлен раздел "Друзья и современники". Произведения графики, подаренные авторами Корнилову, неважно - выполнены ли они знаменитыми мастерами (Митрохин, Кустодиев, Верейский, Кругликова) или малоизвестными (Пильщиков, Вильковиская), наполнены особым духом творческого братства, в них - печать добра и вдохновения; художники знали, что эти рисунки доставят Корнилову радость, а нам - радость сегодня их рассматривать.
Д.И. Митрохин. Посвящение П.Е. Корнилову. 1925. Бумага, акварель, тушь. Собрание семьи П.Е. Корнилова, СПб.
К несомненным плюсам книги я отношу развернутый указатель имен, где можно найти неизвестные сведения о биографиях многих художников, ученых, деятелей культуры, к недостаткам - отсутствие полного списка печатных научных работ Корнилова. За шесть десятков лет их наберется несколько сотен, и, конечно, собрать все эти библиографические сведения - колоссальный труд. Но эта задача “стоит свеч”. Такие списки помогают исследователям обращаться к первоисточникам, а не к фрагментам купированного авторского текста, которые приводят в своих статьях другие искусствоведы.
Книга может послужить образцом жизнеописания человека особой профессии в особенной исторической эпохе – когда факты биографии творческой личности сами по себе изложены не творчески, а дидактически, опираясь на документальную фактологию и историческую достоверность. Временами кажется, что главный герой книги - Петр Корнилов – сам выступает со своим монологом, который звучит ясно и доходчиво. В этом большая заслуга автора этого исследования, дающего иногда деликатные, но всегда убедительные сопроводительные комментарии. Язык описания, примененный в этой книге Харшаком, и есть та скрытая сила убеждения, заставляющая отнестись к биографии как к памятнику знаменитому теоретику и искусствоведу. Таких памятников у нас за последнее время воздвигнуто немного, и книга Харшака в этом благородном деле - едва ли не первенец.