Никто не знает, сколько именно советских военнопленных было в годы Великой отечественной войны. Источники называют разные цифры, от 3 млн. 400 тыс. до 5 млн. 800 тыс. человек. Известно, что 940 тысяч освободили в ходе боевых действий, ещё 1 млн. 836 тыс. человек после окончания войны были возвращены на родину, порой против собственной воли; около 180 тысяч остались в Европе.

Книга известного кинодокументалиста и писателя Оксана Дворниченко посвящена «всем «пропавшим без вести», причем «пропавшие без вести» взяты в кавычки – так автор самым отделяет судьбу конкретных людей от языка военной бюрократии. Никто не сообщал родным о пленении, всегда – об отсутствии вестей.

Текст «Клейма» строится как монтаж многочисленных записей интервью (многие из них сохранились на видео, автор записывала их многие годы), фрагментов архивов,и комментариев к теме, которая долгое время не существовала в советском публичном пространстве. У книги, работа над которой длилась в общей сложности почти 20 лет, сложная структура и сложный дизайн, напоминающий о сложности самой темы. Отношение к захваченным в плен определяла логика «Попал в плен – значит, предатель»; после войны даже юных узников концлагерей негласно ограничивали в праве поступать в ВУЗы.

Последняя страница не совсем последняя – материалы к книге можно найти в библиотеках и в интернете. В разделе «Библиография» приводятся ссылки на почти две сотни книжных и журнальных публикаций и на интернет-порталы российских государственных архивов, а также интернет-сайты, от «Победителей» и красноярского общества «Мемориал» до «Чекист» и soldat.ru

Вcего в книге собраны материалы более 20 видеоинтервью, взятых у бывших пленных и тех, кто оказался на «оккупированной территории» и был угнан в Германию (вопрос об «оккупированной» еще долго включался в советские анкеты), информация о боевых действиях и статистика, есть здесь и не публиковавшиеся прежде воспоминания. Подобные тексты не любили советские историки, они разрушали миф о попавших плен как слабовольных и струсивших. Вот свидетельство артиллериста Волховского фронта Якова Федоровича Авдеева: «Я участвовал во взятии г. Тихвина и Бо­логое, а в 42 г. попали в окружение, разорвали кольцо, после этого опять воевали в жестоких боях, при этом носили снаряды на себе за несколько км, а 31 мая 42 г. мы опять оказались в окружении, и зам­кнулось кольцо 25 июня 42 года. Я в это время был ранен, хотели пробиться к своим, пытались ночью, но прорваться из окружения не удалось, — и пошли нескончаемые лагеря военнопленных».

Что ждало после освобождения, известно. В «Архипелаге ГУЛАГ» есть объяснение новым лагерям, уже в СССР, которые ждали освобожденных: «Лился поток всех побывавших в Европе… Опа­сался Сталин, чтоб не принесли они из европейского похода европей­ской свободы». Но мало кто говорил о том, что пришлось пережить попавшим в немецкий плен. В книге есть воспоминания балерины Большого театра, ставшей санинструктором. Когда она была вместе с ранеными в окружении, немцы, найдя группу, облили всех бензином и подожгли, санинструктора из последних сил солдаты вытолкнули из общей кучи, она упала в кювет. В плену продолжала перевязывать раненых; там ее насиловали охранники – «из своих».

Автор напоминает об ужасающих буднях войны. Вот фрагмент одного из солдатских воспоминаний: «Немцы всё теснее «мешок» сжимали. Когда плацдарм стал про­стреливаться насквозь, к авианалётам добавились миномётные, артиллерийские обстрелы. Спрятаться негде: болото, не окопа­ешься. Помню, капитан сидит — никого больше нет,— и писто­лет перед ним. «Это — для себя,— говорит. — Мне отсюда уже не уйти». Я был контужен, ранен в плечо, ключица была раздро­блена. После одного из обстрелов я голову поднял, — а вокруг фрицы стоят. Было это 24 июня 1942 года».

А следом – как воспринимался героизм советских солдат самим немцами. Запись, сделанная в июне 1942 года в ставке фюрера «Волчье логово»: «Гитлера привела в восторг та манера, с которой Кюхлер расска­зывал за обедом о тяжелых кровопролитных боях на Волхове. Гово­ря о пленных, он сказал, что было захвачено 10 000 раненых. Однако в болотистой местности было совершенно невозможно оказать им помощь и они все погибли. Что же касается боевого духа русских, то он сообщил, что солдаты в окопах сражаются как звери, до последнего дыхания, и их приходится убивать одного за другим».

С населением немецкие солдаты порой пытались общаться по-человечески: «Немцы очень боялись партизан, и по болотной местности всегда хо­дили с колами для опоры, а оружие — навесу, на шее, и периодически стреляли по кустам. В тот раз они гнали впереди себя для прикрытия женщин с детьми. Я несла на плечах младшую, а старшую волокла за ручку. И вот пожилые немецкие солдаты на коротких стоянках, таясь от офицеров, совали нам что-нибудь съедобное и подбадривали, что­бы я не отставала, а то пристрелят. Я видела, как эти солдаты, когда могли, гладили наших детей незаметно по головкам и худым плечи­кам, хотя за жалость могли поплатиться. Когда нас погнали к Лепелю, один старый немец, который говорил по-русски, сказал, чтобы я исхитрилась и бежала. Мне удалось это сделать.

Среди старост и бургомистров были люди, видевшие свой граж­данский долг в том, чтобы помочь как-то наладить жизнь своих сограждан. Они многим помогли, многих выручили из беды. Было и «воронье», как их называли. «…» Был такой Миша Сазонов — он был местный, хромой. И вот он сразу записался в полицаи и нас сторожил. Ему дали немецкую форму, и он такой нарядный ходил, с автоматом. «Не будете слу­шаться, всех перестреляю!» Некоторые свои были хуже немцев…»

«…» По Варшавке из-под Зайцевой горы однажды гнали колонну пленных. А пленные — это сорок третий год, немного уже ветер победы веял на наших бойцов, — были настроены воинственно: что это просто траги­ческий случай, что они в плену. И, не доходя Кузьминич, они перебили конвой и разбежались по лесу. А до фронта-то сорок километров. Они безоружные, голодные... Подняли по тревоге гарнизон, обложили этот лес, и их, конечно, перебили. Он, Альфред, вернулся с этой облавы, кровью обрызганный, штык у винтовки в крови. И как же он взахлёб, как с охоты на зайцев вернулся, — рассказывал другим: он этой вин­товкой манипулирует, щёлкает затвором, он так рад, что ему удалось убить несколько безоружных человек. И нам сразу стало... эти его продукты, что он приносит, стали мы брезговать. Каким бы ты хоро­шим ни хотел казаться, но когда представилась возможность убивать безоружных людей, ты это делал с наслаждением... палач».

Много места «Клеймо» уделяет жизни в оккупации – одни готовы были отступать вместе с немцами, другие помогали партизанам. Оккупанты же не испытывали жалости, лишь удивлялись добросердечию первых и ненавидели остальных. «В том лесу, откуда мы вырвались, - вспоминает кинооператор Оттилия Рейзман о выходе из окружения, - еще много лет на деревьях виднелись скелеты: мирные жители забрались на деревья и прята­лись в ветвях, думая, что уберегутся, но утром в лес вошли фашисты и перестреляли всех — тысячи людей...»

Как пишет Дворниченко, «колонизаторская политика немцев, их презре­ние к русскому народу, страшные вести из лагерей военнопленных, вывоз в Германию рабочей силы вызвали ненависть к захватчикам». Те же долго продолжали жить в плену собственной пропаганды – как всякая ангажированная журналистика, немецкая кинохроника создавала свою реальность, продолжая «рисовать ситуацию на Восточном фронте в восторженных тонах под бравурную музы­ку: Прифронтовой дом отдыха для немецких солдат… Солдаты полу­чают подарки из дома… Поют песни… Концерт по заявкам… Солдаты изготавливают для родных новогодние подарки… Немецкий солдат едет домой с собственноручно изготовленной детской кроваткой — намек. Дети фюрера… Шоу для раненых в госпитале, театр-варьете для раненых…» Автор хорошо понимает силу «картинки», воспаляющей воображение зрителя и не оставляющей ему возможности для анализа увиденного.

Осознание того, что было, приходило не сразу. В книге цитируются послевоенные дневники писателя Федора Абрамова, который, после ополчения и ранения, служил в СМЕРШе. Эти записи полны скепсиса. Он пишет о следователях контрразведки: «Уродливый, нелепый, поистине преступный под­бор кадров по „чистой“ анкете, по крестьянски-пролетарскому про­исхождению, без учета способностей, господствовал в нашей стране и в армии, в органах контрразведки в том числе, что калечило умы и души людей, и без того подавленных страхом и демагогией».

26 апреля 1975-го Абрамов «отправился на вечер встречи ветеранов контр­разведки в Доме офицеров. Славословили, возносили друг друга, пионе­ры приветствовали… Герои незримого фронта, самые бесстрашные воины. Верно, кое-кто из контрразведчиков ковал победу, обезврежи­вал врага. Но сколько среди них костоломов, тюремщиков, палачей своего брата. Я не мог смотреть на этих старых мерзавцев, обве­шанных орденами и медалями, истекающих сентиментальной слезой. Ушел».

Два года спустя встреча ветеранов повторилась, у Абрамова сдают нервы: «Дети приветствовали… палачей. И тут я встал. Не мог уже терпеть… У каждого руки в крови. Торжествовать ли се­годня надо было? Молебен по убиенным. И раскаяние».

Сегодня действия самого Абрамова в годы борьбы с космополитизмом часто подвергают критике, наверняка найдутся людей, готовые предъявить претензии по поводу запоздалого прозрения, дескать, чего оно стоит годы спустя? Где писатель был раньше? Но такова природа совести и трагедия совестливого человека – если он что-то не понимает сразу, прозревает позже, он испытывает больше мучений. Совесть не позволяет забыть прошлое, переписать его или согласиться с навязываемой трактовкой. Это ее свойство позволяет увидеть связующие нити событий и поступки людей в новом свете, понять, что правда была иной, чем ее представляла нескончаемая, неотвязчивая от своих жертв пропаганда.

Обвинения в позднем прозрении исходят обычно от людей, которые не видят ни прошлого, ни настоящего, сами они не испытывают стыд – само слово кажется сегодня устаревшим, его нет в политическом лексиконе. Не только государство, но и значительная часть страны вели себя так же бесстыдно по отношению к брошенным на произвол судьбы соотечественникам. Яркая книга Оксаны Дворниченко – не первая попытка хотя бы запоздало загладить вину перед людьми, в большинстве своем попавшим в плен или оказавшимся в оккупации не по своей воле. Хочется верить, что она не последняя.

Прочитав книгу, иначе понимаешь эпиграф к ней, взятый из Нобелевской лекции Альбера Камю: «Получив в наследство изуродованную историю — смесь разгромлен­ных революций, обезумевшей техники, мертвых богов и выродившихся идеологий, историю, где власть посредственности не в силах уже убе­дить, но способна все разрушить, где разум пал так низко, что стал при­служивать ненависти и угнетению, это поколение, основываясь лишь на своем неверии, должно было восстановить в себе и вокруг себя хотя бы крупицы того, что составляет достоинство жизни и смерти». Эта способность сохранять достоинство жизни многое определяет в истории, даже если помнят о ней единицы.