МЕЖДУ ВИЗАМИ: МАЯКОВСКИЙ И ДЯГИЛЕВ
«Имя С.П. Дягилева мало знакомо современному читателю» [3, 152], – писал В.А. Катанян в статье «Маяковский и Дягилев» (1971), первой и единственной на сегодняшний день публикации, посвященной отношениям двух мало в чем, казалось бы, близких друг другу художников. Между тем Маяковский и создатель “Русских балетов” Сергей Павлович Дягилев не раз встречались в Европе в 1920-е годы. Особой симпатии между ними не возникло, хотя интерес был взаимным и во многом практическим. С помощью Дягилева тосковавший в Берлине осенью 1922 г. Маяковский получил приглашение и необходимые финансовые гарантии для первой поездки в Париж. О том, насколько это событие выглядело исключительным, напоминает письмо буддолога Ф. Щербатского к В.И. Вернадскому: в начале декабря 1922-го (весь год в переписке двух ученых упоминаются трудности с французской визой) он ернически комментирует произошедшее: «Поэт Маяковский (знаете!) получил, однако, визу через Дягилева. Говорят, все можно сделать, безусловно, если обратиться к кокоткам! К сожалению, нам этот путь закрыт» [14, 646].
Два года спустя Маяковский благодаря Дягилеву продлил визу, находясь во французской столице, откуда его собирались выслать, вскоре он написал рекомендательные письма Луначарскому и Брику о помощи в организации приезда Дягилева в Советскую Россию.
Взаимный интерес был связан не только с визовой поддержкой, по крайней мере со стороны Дягилева, интересовавшегося событиями на родине и подробно расспрашивавшего о них людей «оттуда». Валентина Ходасевич описывает, как в 1924 г. за ужином в Париже Дягилев и Маяковский одновременно обсуждали вопрос о продлении визы и планы сотрудничества с «Русскими сезонами»: «Уже подавали дичь с разными приправами и салатами, когда метрдотель вторично подошел к Дягилеву», тот вышел к телефону, затем вернулся, «нагнулся через стол к Маяковскому и оживленно сказал:
– Мне звонили. Есть шансы, что ваше дело уладится. Немного погодя обещали позвонить еще раз, и я думаю, что все будет в порядке. А вот и у меня к вам есть дело: я обдумываю еще одно предприятие, кроме балета, – «Обозрение», автором которого вижу только вас!
И тут он оживился необычайно, рассказывая, что это «Обозрение» должно быть таким, что его можно будет возить по всем странам мира и везде оно должно иметь ошеломляющий успех:
– Лучшие артисты всех специальностей будут участниками этого грандиозного спектакля. Все должно быть первоклассным. Основа – музыка, стихи, зрелище. Это не должно быть искусством только ради красоты – те времена уже прошли. Надо найти что-то совсем, совсем новое, и я верю, что только вы, Маяковский, это найдете! А деньги под это дело найду я!
Конечно, идея такого всемирного «Обозрения», как бы она ни была неправдоподобна, очень захватила Владимира Владимировича, и чувствовалось, как в его воображении уже зарождаются мысли-образы будущего «Обозрения». А Дягилев так увлекся своей идеей, что появилось в нем даже что-то хлестаковское» [16, 206].
О закрытии «Русского балета» в 1924 г. (в этот приезд Маяковскому потребовалось продление визы) Ходасевич пишет как о деле решенном: Дягилев «стал рассказывать о своих планах вновь организовать балетную труппу. Говорил он долго и обстоятельно, но неубедительно, как бы сам не доверяя себе. Нам было известно, что никто из финансировавших его раньше людей уже не верит в его новые антрепризы. Весь этот разговор был зряшным» [там же]. Это неточность: трудности сопровождали жизнь труппы и в 1924 г., но говорить о конце проекта не приходилось, оценка вызвана либо недоброжелательством (театральный художник, Ходасевич могла рассчитывать на работу у Дягилева, но так ее и не получила), либо, что вероятнее, наложением времен – Дягилев испытывал серьезные проблемы в 1922-м, во время первого приезда Маяковского, два года спустя ситуация стабилизировалась. Приглашение же Маяковского к работе выглядит реалистично – «Русские сезоны» вдохновляли многих поэтов, включая Кузьмина и Ахматову, написавшую для Дягилева и композитора Артура Лурье либретто на тему блоковского цикла "Снежная маска". Неожиданной оказывается идея «обозрения» – Дягилев, в начале 20-х принужденный экономикой выступать в мюзик-холлах, которых он изначально не выносил и считал уступкой вкусу, со временем смирился с эстрадной реальностью и даже был готов сам поучаствовать в создании новых ревю. Правда, он не учел главного источника парижских страданий Маяковского, делавших такое сотрудничество невозможным – «Ужасно плохо без языка!» [8, 138], писал тот Лиле Брик 9 ноября 1924 г. Повседневная потребность в переводе обедняла общение; часть работы переводчика досталась Эльзе Триоле, в разговоре с Кокто Маяковскому ассистировал Стравинский.
Дягилев испытывал недостаток информации о происходящем на родине, известный поэт казался ему надежным источником. На протяжении 20-х Дягилев нащупывал почву для приезда в СССР как частное лицо либо на гастроли, он искал либреттистов и художников среди советских авторов, обсуждал положение на родине и возможное сотрудничество с Родченко, Якуловым и Эренбургом, совместные сезоны с театрами Мейерхольда и Таирова. Идея такого симбиоза нравилась Дягилеву, изнуренному безденежьем начала 20-х, на многое готового ради стабильности.
Маяковскому могли пригодиться связи Дягилева в европейских художественных кругах. За неделю в ноябре 1922 г. он многое успел благодаря хорошей подготовке поездки, Дягилев и его секретарь Борис Кохно приложили к этому руку. Маяковский побывал в галереях знаменитых маршанов Поля и Леонса Розенбергов, посетил «Осенний салон», театры «Майоль», «Альгамбра» и «Фоли бержер», встретился с Игорем Стравинским и Жаном Кокто, пытался познакомиться с Анатолем Франсом и Анри Барбюсом (те оказались в отъезде), побывал на заседании Палаты депутатов и аэродроме Бурже (всему этому он посвятил очерки в «Известиях»). А главное, посетил мастерские художников - Пикассо, Делоне, Брака, Леже, Гончаровой и Ларионова, Барта. И, конечно, написал множество стихотворений.
В предисловии к книге «Смотр французской живописи» он упомянул Дягилева в политически корректной форме: «Считаю нужным выразить благодарность Сергею Павловичу Дягилеву, своим знанием парижской живописи и своим исключительно лояльным отношением к РСФСР способствовавшему моему осмотру и получению материалов для этой книги» [7, т. 4, 233]. Вошедшие в книгу очерки публиковались в «Известиях», а вот книжное издание так и не увидело свет, несмотря на наличие договора и большое количество иллюстраций, привезенных из Франции; обнаруженная в архиве рукопись увидела свет лишь в составе сборника «Владимир Маяковский» (1932). Непоявление книги вовремя вызвано, возможно, качеством письма – журналистски яркие, но не глубокие тексты, не особенно интересны вне газетного контекста, ощущение, что их автор – политический обозреватель, не причастный к искусству; эстетическое меряется политическим, говоря о живописи, Маяковский упоминает Пуанкаре чаще, чем Сезанна.
В круг Дягилева Маяковский начал входить уже в Берлине в 1922 г. – он встречался здесь с Прокофьевым, в Берлине же печатался журнал «Вещь», где вместе с Маяковским публиковался и Фернан Леже. В Париже Маяковский познакомится с Леже лично, не раз с ним встречался во время приездов и заказал коллеге статью для журнала «ЛЕФ»; статью тот написал, но русский текст в переводе Эльзы Триоле так и не появился. Успешнее оказался другой парижский проект – с давним знакомым Михаилом Ларионовым Маяковский договорился об иллюстрациях для книжного издания поэмы «Солнце». Они были близки еще до революции – Маяковский участвовал в выставке «Союза молодежи» в декабре 1912 г., специально для выставки Ларионова «№4» он создал «лучистскую» работу, которую сам признал негодной и отказался от участия. А в 1918 г. Ларионов обратился к творчеству Маяковского на «Вечере музыки – поэзии – танца», с участием Макса Жакоба, Пуленка и Стравинского; его стихотворения, наряду с Блоком и Парнахом, должен был исполнить Блеза Сандрар, [9, 219].
Ларионовская обложка и восемь изображений в тексте были использованы в московском издании стихотворения («Круг», 1923).
Маяковский не испытывал особого интереса к спектаклям «Русских сезонов», судя по всему, он не видел ни одного из них. В заметках 1927 г. он объяснял, почему в Париже только сюрреалисты - «на лефовский вкус. Это они на каком-то разэстетском спектакле Дягилева выставили красные флаги и стали говор спектакля покрывать Интернационалом» (упрек в «разэстетскости» перекликается с поздними оценками Луначарского), и это «на каком-то» - очередное свидетельство того, что Маяковский смотрел на заграницу чужими глазами, рассказывал о виденном другими (что и привело после «берлинского вечера» в Политехническом к ссоре с Лилей Брик). Правда, приезды Маяковского в Париж не совпадали с выступлениями дягилевской труппы, но в целом культурная жизнь Европы его интересовала мало. Зато в ноябре 1928 г. Дягилев и Маяковский были вместе на выступлении «Балета Иды Рубинштейн», в итоге появилось сатирическое стихотворение «Красавицы (Раздумье на открытие Grand Opéra)», фактически это единственная реакция Маяковского на посещение парижского театра.
8 мая 1927 г. французский «Пен-клуб» дал банкет в честь Маяковского. Тот отмечал, что присутствовавшие – «Люди хорошие. Что пишут — не знаю. По разговорам — в меру уравновешенные, в меру независимые, в меру новаторы, в меру консерваторы. Что пишут сюрреалисты (новейшая школа французской литературы), я тоже не знаю, но по всему видно — они на лефовский вкус.
Это они на каком-то разэстетском спектакле Дягилева выставили красные флаги и стали говор спектакля покрывать Интернационалом» [7, т. 8, 334].
Маяковский подчеркивает свое неведение относительно текстов сюрреалистов и их «в меру уравновешенных» коллег. Неведение как стиль – он слышит разговоры о модных спектаклях по пьесам Кокто, но не смотрит их (Кокто тоже связан с «Русскими сезонами»), о существовании Пруста узнает накануне его похорон – и посещает их, не очень, видимо, сам понимая, зачем.
Сквозной темой его писем из Парижа к Лиле Брик были жалобы, так, 6 декабря 1924 г. – «Здесь мне очень надоело — не могу без дела. Теперь с приездом наших хожу и отвожу советскую душу» [8, 140; имеется в виду открытие советского посольства во Франции и приезд полпреда Л.Б. Красина]; 7 мая 1927 г. – «Я все делаю, чтобы максимально сократить сроки пребывания в этих хреновых заграницах» [8, 161].
Рисунок Евгении Двоскиной
В дягилевском окружении к Маяковскому относились по-разному. С одной стороны, Стравинский называл его любимым поэтом, с другой, композитор поздних «Русских сезонов» Владимир Дукельский вспоминал, что Маяковский приехал в Европу «с нестерпимой заносчивостью и очевидной мечтой — закидать советскими кепками всех французишек и эмигрантишек» [2, 260], это не помешало композитору позднее использовать в оратории «Конец Санкт-Петербурга» его оду «Мой май».
Маяковский посетил Стравинского в его временном жилище на фабрике пианол Плейель (в ПСС фабрика именуется «Плевель» [6, т. 4, 228], как в первой газетной публикации, так же она названа и в «Хронике» [4, 236] , неточность требует комментариев, по французски название Pleyel никак не читается «Плевель»; видимо, это глазная ошибка – латинское y в черновике перепутано с v). Стравинский называл Маяковского, наряду с Есениным, своим любимым поэтом, в интервью испанской газете ABC Madrid 25 марта 1924 г. он говорил: «Я восхищаюсь романистом Марселем Прустом и поэтом Жаном Кокто. Среди молодых русских поэтов я предпочитаю Есенина и Маяковского»; он был заворожен авторским чтением стихов.
Годы спустя оценка осталась прежней, корреспондент журнала «Советская музыка» (1963, № 1) утверждал, что Стравинский считает Маяковского «самым выдающимся поэтом современности» (11, 205). Восхищение поэтом не помешало Стравинскому ехидно пройтись по нему в «Диалогах», в советском издании цензура выпустила этот пассаж: «Маяковский пил больше, чем ему следовало. Он был ужасно грязен, как и все поэты, которых я знал. Я иногда вспоминаю его, когда вижу какую-нибудь фотографию Громыко[1], хотя и не знаю в чем состоит их сходство… Самоубийство Маяковского через несколько лет было первым потрясением из регулярно следовавших впоследствии из России» [11, 532 ].
Стравинский не раз вспоминал о Маяковском - так, в Гарвардских лекциях 1939-1940 г., известных как книга «Музыкальная поэтика», он цитирует стихотворное «Письмо» Маяковского к Горькому и упоминает известный эпитет Сталина, дарованным вождем тени поэта (текст пятой главы написал Петр Сувчинский, но общее направление принадлежит композитору).
Изначально Дягилев мог интересоваться Маяковским как футуристом, во время пребывания в Риме в 1915 году он общался с итальянскими футуристами, на встречах были Стравинский и Прокофьев, последний опубликовал статью «Музыкальные инструменты футуристов» (Музыка, 1915. № 219).
С Прокофьевым Маяковский тоже встретился в Берлине осенью 1922 г., но познакомились они раньше – благодаря дневнику композитора можно проследить этапы их сближения. 5 февраля 1917 г. поэт присутствовал на московском сольном концерте Прокофьева-пианиста, в апреле состоялась их личное знакомство – «Познакомился я с футуристом Маяковским, который сначала несколько испугал меня своею грубой порывистостью, но потом он высказал мне прямейшее расположение, заявив, что придёт ко мне и серьёзно поговорит со мною, так как я пишу замечательную музыку, но на ужасные тексты, на всяких Бальмонтов и прочих, и что ему надо познакомить меня с “настоящей современной поэзией”. Далее я оказался первым и даже единственным современным композитором, а так как русская музыка идёт во главе всего мира – то мы должны соединиться: он от литературы, я от музыки и Бурлюк от живописи - “и тогда мы покорим мир”.
Я ответил: “обязательно” и “очень рад”. (10, ч. 1, 646).
Контакты продолжались, 13 (26) марта 1918 г. в дневнике появляется запись: «Вечером у футуристов. Впечатления от второго слушания “Человека” Маяковского (первое на Кузнецком мосту). Я играл 1-ю Сонату - тонкая издёвка и их восхищение. Среди нарочитости, неотёсанности и растерянности много яркого» [10, ч. 1, 691].
Осенью 1922 г. Прокофьев встречается с Маяковскими в Берлине на ужинах с участием Дягилева Стравинского, Челищева (он оформит для «Русских сезонов» «Оду») и Маяковского, «который ужасный апаш (я всегда боюсь: а вдруг ударит? так, ни с того ни с сего). Он очень благоволил к Дягилеву, и они каждый вечер проводили вместе, яростно споря, главным образом о современных художниках» [10, ч. 2, 205].
В спорах Прокофьев занимает сторону Дягилева, поэт не кажется ему крупным мыслителем: «Маяковский, который, конечно, ничего не признаёт, кроме своей группы художников-футуристов, только что приехал из России и имел ввиду заявить миру, что мир отстал, а что центр и будущее в руках московских художников. (…) Но тут в Дягилеве он нашёл опасного оппонента, ибо Дягилев всю жизнь возился с новым искусством и знал, что за последнее время сделано заграницей; Маяковский же просидел все последние годы в Москве, а потому никакой его нахрап не мог переспорить веских доводов Дягилева. Дягилев под конец даже стучал руками по столу, наседая на Маяковского. Следить за этими спорами было очень любопытно» [10, ч. 2, 205-206].
В итоге главным аргументом Маяковского оказывался он сам, его чтение стихов: «Я держался с Маяковским очень сдержанно, но он ко мне явно благоволил и почему-то априорно не любил Стравинского. Его попытки доказать Дягилеву, что я настоящий композитор, а Стравинский ерунда, тоже оказались неубедительными, так как и тут для аргументаций Маяковский был недостаточно вооружён. Зато чем Маяковский одержал истинную победу, так это своими стихами, которые он прочёл по-маяковски, грубо, выразительно, с папироской в зубах. Они привели в восторг и Стравинского, и Сувчинского, и Дягилева; мне они тоже очень понравились. Вся группа нередко соединялась, чтобы ругать меня хором за то, что я пишу на Бальмонта и Брюсова. Я, чтобы подразнить Маяковского, скромно прибавил: “Вот я ещё на Ахматову написал”, - на что Маяковский ответил, что иногда приятно похвастаться, что вот, мол, вы все говорите мне одно, а я делаю другое! Но мои поэты так плоски, что и хвастаться тут нечем. Дягилев вожделенно поддерживал Маяковского» [10, ч. 2, 205-206].
В 1927 г. Прокофьев и Маяковский «виделись мельком» в Москве. Тогда же Луначарский показал композитору «первый номер «ЛЕФа», - новый журнал, издаваемый Маяковским[2]. (…) Луначарский объясняет, что Маяковский считает меня типичным представителем “ЛЕФа”» [10, ч. 2, 469].
Последняя встреча произошла в Париже 30 ноября 1928 г.: «Маяковский такой же огромный детина, только поглубже легли складки на лице по сравнению с тем, когда он был “красивый, 22-летний”. Он влюблён в (…) красивую и развязную девицу, и она привела его к Самойленко. Дукельский, разумеется, сразу кинулся пленять её, играя рэгтаймы, которые она слушала очень благосклонно.
Под конец вечера я упросил Маяковского прочесть стихи, что он сделал бесподобно и громогласно. Но новые, лирические стихи, посвященные этой Татьяне - слабые, зато хороша “Ванна” и старое “Солнце” (…) На прощание я расцеловался с Маяковским. Он на всех произвёл впечатление, хотя в нём есть какая-то напряжённость и тяжесть. Татьяна никому не понравилась, кроме Дукельского» [10, ч. 2, 652].
Разговор в день знакомства в 1917 году, когда Маяковский ополчился на Бальмонта, остался в памяти, годы спустя Прокофьев вернулся к нему. В письме к Сувчинскому от 12 декабря 1922 г. он противопоставляет самого Маяковского Бальмонту: «Да, я люблю Бальмонта за изумительные переводы (…), за ошеломляющие мистические картины (…), наконец, за музыку его слова, с которою не сравнится никто (Маяковский музыкален, но в другой плоскости, относясь к Бальмонту, как ударный инструмент к струнному)» [15, 82]. Тем не менее в 1941 году Прокофьев написал песню на стихотворение Маяковского «Дрянь адмиральская».
Сам Сувчинский, которого Прокофьев познакомил с Дягилевым и пытался привлечь к работе в качестве балетного либреттиста, ценил Пастернака, в письме к Борису Леонидовичу 23 октября 1927 г. он отмечал, что взросление коснулось его респондента, а вот «Маяковский не смог (и уже не сможет, подобно Белому и Блоку, но в другом смысле) преодолеть своего инфантилизма. Ведь и Горький не сумел стать стариком» [15, 86], – во многом провидческое замечание, автор которого предугадывает иерархию советского литературного Олимпа. Интересна и невольная перекличка с выпущенным при печати фрагментом более ранней статьи Луначарского, писавшего в 1918-м, что его «пугает слишком надолго затянувшееся отрочество. Владимир Маяковский — недоросль» [8, 572].
Сувчинский не раз писал о Маяковском. В предисловии к софийскому изданию поэмы «Двенадцать» 1921 г. он противопоставляет «болезненным, беспокойным, суетливо-напряженным» стихам Блока «уверенные, точно отлитые из тяжелого металла, гулкие слова Вл. Маяковского» [15, 148]. А в статье о Лескове (1921-1922) поэт оказывается среди продолжающих лесковские традиции автора - «теперь, в тяжеловесных оборотах и пестроподвижных словообразованиях Ремизова – Маяковского – литературный стиль вновь обретает свои народные и живые законы сложения» [15, 159].
В честь Маяковского в Париже 24 ноября 1922 г. дали обед, вместе с французскими литераторами и художниками его организовали Союз Русских художников, где вице-президентом был Ларионов, и редакция журнала «Удар», созданного Сергеем Ромовым, критиком, писавшего в 20-е о дягилевских спектаклях в советской прессе.
Как извещал в № 4 за 1923 год «Удар», «Приветственное слово от имени художников и артистов русского балета, а также и присутствовавшего на банкете С. Дягилева, произнесла Н. Гончарова, от имени поэтов — И. Зданевич, от имени французских литераторов — Вальдемар Жорж».
Спустя несколько дней Ларионов сообщает Маяковскому о реакции на вечер, отмечая дистанцию между и поэтом французским авангардом (в группу Esprit nouveau входили, в частности, Ле Корбюзье и Озанфан): «В Париже до сих пор идут разговоры о вечере и прочитанных стихах — Маяковский на втором слове. Липшицы и Вальдемар не могут успокоиться, судят так и этак — заключают, что это очень грубо и резко, но ничего сделать нельзя. Поэты «Эспри-Нуво» скисли, и этот новый дух стал просто скверный запах. Все это их совсем перевернуло...» [5, 236].