«Ни зонтика, ни пледа я вам носить не буду»

Забытый советский писатель Фабиан Гарин привлек наше внимание тем, что описал в неопубликованных мемуарах 1970-х – 1980-х годов свою встречу с американской танцовщицей Айседорой Дункан. Встреча состоялась в Киеве в 1924, накануне окончательного отъезда Дункан за границу.

Фабиан Абрамович Гарин (1895–1990) – сотрудник газеты «Гудок», автор девяти книг, в основном документальных и исторических повестей, член Союза писателей СССР с 1957, был участником Гражданской и Великой Отечественной войн, дважды награжден орденом Красной Звезды, медалями. Гарин написал биографии В.Блюхера, С.Лазо, Наполеона, одна из его книг посвящена завоеванию Северного полюса, опубликованы его военные мемуары. Первая книга Фабиана Абрамовича «На полюс» вышла в 1937 году, последняя – «Я любил их больше всего», о военных журналистах, – в 1973. Книгу о Наполеоне открывает предисловие академика Е.В. Тарле. Гарин интересовался и искусством танца – одна из его статей посвящена советской балерине Ольге Лепешинской.

В «Новом мире» в 1973 была опубликована рецензия на повесть Гарина, написанная Николаем Равичем. В РГАЛИ хранятся и другие отзывы о произведениях Ф.А.Гарина, написанных в 1924–1983 годы: В.Я.Кирпотина, П.А.Мезенцева, Л.В.Никулина, Д.И.Смирнова, Г.П.Шторма и др.

Его мемуары, озаглавленные «Наедине с прошлым», написанные в 1970-е, заинтересовали нас исключительно потому, что в них описана встреча с Дункан, творчество которой мы исследуем, поэтому сразу оговоримся, что полный анализ мемуаров не входит в задачи данной статьи.

Итак, в 1924 двадцатидевятилетний выпускник Киевского политехнического института встречает мировую знаменитость. Память об этой встрече он хранит несколько десятилетий, обратившись к ее описанию только на склоне лет. Объяснение этому факту есть – Дункан, по идеологическим соображениям, была на долгие годы выброшена из советской культуры, хотя довольно плодотворно работала на страну Советов с 1921 по 1924 в своей московской школе танца. Отголоски советского отношения к танцовщице мы можем найти и в этих воспоминаниях.

Трудно сказать, писал ли Гарин по памяти (в таком случае она у него была феноменальной, ведь он воспроизводит огромное количество имен разных деятелей культуры, о которых упоминала в разговорах Дункан) либо опирался на какие-то свои записи. Но в целом его описания выглядят достаточно реалистично.

В жизни Дункан это был довольно тяжелый период: несмотря на то, что советское государство обещало ее школе поддержку, именно в это время оно полностью отказалось от своих обязательств, которые и раньше выполняло лишь частично. Поэтому танцовщица собиралась на Запад, чтобы зарабатывать на содержание школы.

Что касается ее личной жизни, то 1924 год – это время после окончательного разрыва с Есениным. Внутренне она все еще была привязана к молодому русскому поэту и никак не могла избавиться от горьких раздумий об их недолгой, но прошумевшей на весь мир совместной жизни. Отражение этих мыслей мы опять же находим в мемуарах Гарина, который был ровесником Есенина (оба родились в 1895).

Предыстория гастролей Дункан в Киеве такова. Организатором их выступил киевский музыкант Зиновьев, знакомый Гарина. По свидетельству мемуаристов Ирмы Дункан и Аллана Росса Макдугалла, Зиновьев приехал в Москву, в школу на Пречистенке, в самом начале 1924 и предложил организовать гастроли Дункан на Украине. Дункан согласилась, поскольку он уже проехал по украинским городам и договорился о концертах. Но в январе умер Ленин, и из-за государственного траура гастроли были перенесены, так чтоДункан оказалась в Киеве в феврале 1924 года.

Зиновьев и Гарин встретились случайно. Музыкант сообщил писателю, что Айседора «живет одна в гостинице и скучает» (Л. 107), и попросил составить компанию знаменитости. Предложение несколько шокировало Гарина, но отступать он и не думал, хотя сразу же представил, как невыигрышно он будет выглядеть на фоне Гордона Крэга и Есенина.

Реакция молодого человека была вполне объяснима:

Айседора Дункан! Звучало как два точных выстрела. Мировая танцовщица, которую приглашали к себе все коронованные особы Европы. Теперь она у нас. Ее имя часто склоняли с именем Сергея Есенина, говорили, что он чуть ли не женат на ней, а мне казалось, что ее муж известный английский режиссер Гордон Крэг<…>Вечером я надел костюм, сшитый из английской шинели, вывязал какой-то тоненький галстук и отправился в гости. Как я буду выглядеть после Крэга или златоглавого красавца Есенина?(Л. 107.)

Но, как оказалось, «конкуренцию» он вполне выдержал.

Общение Гарина и Дункан продолжалось несколько дней, так как по воле случая будущий писатель оказался единственным человеком, способным сопровождать танцовщицу (он говорил по-немецки). За эти несколько дней он выслушал весьма яркие и трагические монологи, в том числе и о скандальных зарубежных путешествиях с Есениным, которые и воспроизвел в мемуарах.

Вероятно, даже во время написания воспоминаний Гарин был не очень осведомлен о творчестве Дункан. Знал не больше, чем любой обыватель. Поэтому в его рассказах – непосредственность и свежесть восприятия. Кроме того, он бывает не очень деликатен в своих описаниях – например, говоря о возрасте танцовщицы. Он утверждает, что Айседоре «чуть ли не» 48 лет (Л. 108), называет ее «пожилой женщиной» (Л. 125), а еще возмущается, как мог Есенин увлечься «старой» женщиной (Л. 135; не будем забывать, что Гарин был ровесником поэта и воспринимал ситуацию достаточно личностно). Хотя настоящая дата рождения танцовщицы и по сей день остается неустановленной, предположительно ей было немногим больше 45, да и сам писатель проговаривается, что выглядела она моложе своего возраста (Л. 108).

Описание первой встречи прекрасно создает образ танцовщицы, содержит достаточно точные детали и настроение:

На мягком диване, поджав ноги, сидела в бордовом платье, отороченном скунсом, Дункан с копной каштаново-медных волос. Лицо маленькое, носик маленький, вся она казалась маленькой, но уютной. Первое впечатление – возможно, обманчивое – бывшая кинозвезда американского боевика… Она протянула тонкую руку, белую, бескровную, с голубыми прожилками. На пальцах ни одного кольца…(Л. 107–108.)

Разговор зашел о том, что Дункан «заимствует для своих танцев рисунки из этрусской живописи»:

– Вы знаете, где была Этруция [написание Гарина. – Е.Ю.]?

– Я не школьник, товарищ Дункан.Это современная Тоскана на северо-западе Италии. Будете экзаменовать дальше?

Она улыбнулась.

– Вы чудесный юноша! Он этого не знал (я понял, кто это он). Готова вас полюбить только за то, что вы назвали меня товарищем, а не госпожой. Насчет же моих подражаний этрусским танцам, то вы не совсем правы, но на эту тему мы еще поговорим. А теперь пойдем в кино.(Л.108–109).

Таким образом, разговор о Есенине зашел практически с первых минут общения. И Гарин оказался прав – его действительно стали сравнивать со «златоглавым красавцем». Но, как ни странно, сравнение неожиданно оказалось в пользу киевлянина.

Гарин сопровождал знаменитость в прогулках по городу, которые очень нравились Дункан. Она говорила:

Я испытываю большое удовольствие от того, что хожу по городу, как все товарищи (ей очень нравилось это слово), что никто не обращает на меня внимания. Как я устала от безалаберной жизни в Москве, но в этом я сама виновата.(Л.109).

Ирма Дункан и Макдугалл, однако, утверждают, что внимания было даже чересчур много,– успех в Киеве оказался просто головокружительным, и за Дункан по улице ходили толпы поклонников, в том числе и нищих, для которых она набивала монетами целую сумку, – впрочем, оба этих автора сами в гастролях не участвовали.

Гарин все отчетливее понимал, что Дункан«все еще угнетает разрыв с Есениным, которого она продолжала безответно любить» (Л. 111).

В долгих разговорах с танцовщицей Гарин узнал от нее об основных событиях ее жизни, о ярких людях, с которыми ей приходилось общаться, о трагедиях, которые довелось пережить.

Она описала молодому человеку свои впечатления от событий 1905 года в России, вскоре после которых приехала на гастроли, про другой приезд в Россию с ученицами – в 1908, когда «ученицы не произвели впечатления на зрителей» (Л. 110). Рассказала о гастролях 1912 года и вдруг неожиданно заявила: «И вот теперь, по-видимому, я останусь навсегда» (Л. 110), хотя уже было очевидно, что ей придется ехать на Запад.

После ярких воспоминаний о скульпторе Родене: «я танцевала перед ним. И вдруг он поднялся, протянул свои руки и обхватил меня. О боже – до самой смерти не забуду того, что я сделала, – оттолкнула и вырвалась из его объятий. Ах, если бы я этого не сделала – как сложилась бы моя жизнь…»,– наступила долгая пауза. Дункан «положила руки на перила и смотрела на огни. Потом выпрямилась и спросила: «Вы поехали бы со мной за границу?» (Л.113). Не ожидавший подобного предложения Гарин вспомнил про свою возлюбленную – певицу Ирэну Энери, но ответил почему-то в патриотическом духе: «Родину я никогда не покину. На Западе мне нечего делать».Удивившись, Дункан переспросила:«– И со мной не поедете? – Не хочу быть вашим отражением» (Л. 114).

По всей вероятности, танцовщица не осталась равнодушной к молодому человеку, который был к ней столь внимателен. И Гарин не мог этого не чувствовать. Но такое откровенное предложение явно застало его врасплох и вызвало смятение, – не случайно сразу же возникли и образ коварной возлюбленной, и избыточно патриотическая мотивировка отказа.

Фабиан Абрамович не пропустил ни одного представления Дункан, но испытал разочарование от увиденного:

"В первую минуту она показалась мне одной из дочерей Одина, но чем больше она пыталась воплотить в своих движениях образы, навеянные ей революцией, тем больше я разочаровывался. Она исполняла Ave Maria Шуберта, его Седьмую симфонию, Пятую симфонию Бетховена, «Славянский марш» и Шестую Патетическую симфонию Чайковского, Шопена, Листа и, конечно, «Интернационал». Она считала, что народу надо демонстрировать естественные движения тела в сочетании с музыкой, но всякий раз по-иному. Что бы она ни танцовала[так!] – получалось обратное: однообразные жесты, беготня босиком по сцене в красной легкой тунике и с тюлевой шалью на поднятых руках. Худощавые ноги без трико, обвисшая грудь – ее возраст приближался к 50 годам – вызывали жалость. Она может создавать школы своего танца, но самой ей пора покинуть сцену. Ни одна балерина, ни одна танцовщица в ее возрасте уже не танцует." (Л. 114–115)

Однако когда Айседора решила узнать мнение Фабиана о своем танце, он не рискнул быть стольоткровенным.

"После первого выступления она спросила:

– Понравилось?

Я безбожно солгал, язык не повернулся сказать то, что думаю. Рассуждал примерно так: о ней написаны тысячи рецензий и статей, о ее танце есть даже монографии. Не получится ли как с солдатом, который оправдывался: это рота не шагает в ногу, а я шагаю. Не хочу слыть глупцом. Но тогда как расценить реакцию зрителей, уходивших разочарованными? Быть может, двадцать лет назад это было талантливо и интересно, а сейчас…" (Л. 115)

 

Фабиан Гарин

Общение Гарина и Дункан продолжалось несколько дней. За это время танцовщица успела рассказать о своей первой любви – венгерском актере Оскаре Бережи, о Гордоне Крэге, о сыне исследователя Скотта, погибшего к экспедиции на Южный полюс, о Зингере, который «просил меня оставить сцену и заняться домашним хозяйством», о смерти детей…" (Л. 118). Но самой больной темой был, конечно же, Есенин. После рассказов о прежних возлюбленных и о погибших в 1913 в трагическом инциденте детях Дункан остановилась и заплакала.

"Я растерялся, но быстро взял себя в руки.

– Не надо плакать, прошу вас, – как-то неуклюже стал ее утешать.

– Как же мне не плакать? Детей у меня нет, Крэга нет, Париса нет, теперь и Езенина [так!] нет, никого у меня нет. Не хочу жить…" (Л.118)

В одном из длинных монологов Дункан объяснила Гарину, какое важное место занимал Есенин в ее жизни, и попыталась сформулировать те противоречия в их отношениях, что в конце концов привели к разрыву:

"– …Моя жизнь до 17 лет – это жалкие комнаты, сон на голом полу, случайные заработки, чуть ли не попрошайничество. А потом взлет, куча денег, турне по Европе и Америке. И снова безденежье. Вечная неустроенность… Я знала многих знаменитых и талантливых людей. Они тянулись ко мне, но жизнь в их обществе нередко тяготила меня. Я дружила с поэтом Добсоном, он умер два года назад, с американскими писателями и художниками Чарльзом Суинберном, Берн-Джонсом, Уоттсом, Джемсом, с французами Сарду, Сюзанной Валадон и ее сыном Морисом Утрилло, с Ренуаром, Андре Бонье, Луа[Лои.– Е.Ю.] Фуллер, с сыном и вдовой Рихарда Вагнера, с русскими звездами: Кшесинской, Павловой, Бакстом, Бенуа. Я очень дружила с Элеонорой Дузе, которая говорила мне во время прогулок у моря: «Трагический танец совершает прогулку с трагической музой». В своей жизни я пролила озеро слез, не знаю более грустной, чем я, женщины… После трагической гибели детей я долгое время не выступала, а Паристем временем по секрету от меня развлекался. Тогда я окончательно разочаровалась в любви. Потом, когда я окрепла и вернулась на сцену, то позволяла себе то, что и Парис. С каждым годом мы отдалялись друг от друга и стали совсем чужими. И вот три года назад я встретилась с ним [Есениным.– Е.Ю.] у театрального художника Якулова. В первую минуту я поняла, что буду любить только его, второго Лоэнгрина. Всю жизнь человек ошибается, всякий раз ему кажется, что только сегодня он по-настоящему полюбил, а то, что было раньше – лишь увлечение.

– Вам не жаль, что вы расстались с ним?

Дункан снова умолкла надолго. Я понимал, что в ней боролись два чувства: любви и ненависти<…>. После глубокого вздоха она продолжала:

– Was kommt ist gut– говорят немцы, и они правы. Я была с ним счастлива и несчастлива. Он моложе меня на 19 лет и мог бы быть моим сыном. Если было бы наоборот, то наш брак мог бы существовать долгие годы – ведь мы официально поженились. Дело даже не в возрасте. Честно говоря, я не легкий человек, но покладистый. Его губит водка. Я ненавижу его собутыльников, никого не хочу вспоминать." (Л. 123–124)

 

Рассказы о заграничных путешествиях с Есениным полны горечи.

Гарин узнал, что если в Берлине Есенин «вел себя хорошо» (Л.125), то в Неаполе практически «опозорил» Дункан: когда в ресторане на обед были поданы лягушачьи лапки, то он ушел и демонстративно готовил обед на спиртовке в комнате – мясо, обильно сдобренное луком и чесноком, что вызвало возмущение персонала гостиницы.

В Италии в какой-то момент Есенин перестал контролировать свое поведение – ударил танцовщицу так, что она «заныла от боли» (Л. 126). После этого, по словам Дункан, в их отношениях «произошел надлом. Треснутую чашку можно склеить, но пить из нее нельзя» (Л.127).

Поездка в США тоже получилась довольно тягостной. На банкете в Нью-Йорке Есенин заявил выходцам из России: «Эх вы, погрома на вас нет» (Л. 128).

В Нью-Йорке поэт снова поднял руку на танцовщицу. Он «сорвал с моей ноги туфлю и ударил каблуком в глаз. Вот тогда я дала себе клятву расстаться с ним» (Л. 128).Было много зрителей – репортеры буквально безвылазно дежурили в гостинице напротив. «Как они жаждали заснять меня, избитую русским поэтом…» (Л. 128).

Гарин описывает свои тогдашние ощущения молодого человека от безрадостного рассказа Дункан (хотя работает над воспоминаниями, когда ему уже за семьдесят): «тяжело было вникать в исповедь пожилой женщины» (Л.125).

Почему же великая танцовщица вдруг так разоткровенничалась с малознакомым молодым человеком? Конечно же, не только потому, что он мог изъясняться по-немецки и неотлучно ее сопровождал. Гарин считает, что причиной было прежде всего одиночество Айседоры, но еще и душевное расположение, которое она почему-то к нему чувствовала.

Дункан настолько освоилась с моим присутствием, что все доверительно рассказывала.

"– Постарайтесь меня понять. Я в глубоком одиночестве. Найти друга, которому можно излить свою душу, почти невозможно. Не потому, что его надо изучать, проверять, убедиться в его благородстве. Совсем иное интуиция, она должна мне подсказать. Мне кажется, что она меня не обманет. Я потому вам предложила поехать со мной." (Л. 135)

Танцовщица, чувствуя некоторую неловкость из-за своей исповеди длиною в несколько дней, пытается извиниться перед своим спутником:

"– …Что поделаешь? Когда на голову человека неожиданно сваливается любовь, то ее ничем не унять. Это как острая боль. Со временем она пройдет, но заглушить ее трудно. Я завидую вашему возрасту и не скрываю. Мне кажется, что вы поймете мою любовь к Есенину и не осудите, как это пытаются делать очень многие.

– Не осуждаю и понимаю вас.

– Большое спасибо. Позвольте мне за это поцеловать вас." (Л. 135)

Комментарий Гарина по поводу брака американской танцовщицы и русского поэта выглядит не только не корректным, но даже довольно грубым и чрезмерно нравоучительным:

"Ни тогда, ни сейчас, по прошествии почти полувека, не собираюсь оправдывать Дункан, обвинять Есенина и наоборот. Удивительно лишь, как поэт «божьей милостью» мог увлечься старой женщиной, которая не понимала ни России, ни ее природы, ни поэзии, да и вообще не могла с ним беседовать. На мимике и жестах далеко не уедешь. Для забав и любовных утех можно обойтись без общего языка, но для постоянной супружеской жизни двух творческих индивидуумов даже различных направлений общий язык обязателен." (Л. 135)

Понимал ли он уже в 1970-е, что отказался от роли преемника Есенина? Судя по данным комментариям, скорее всего – да.

Предложение уехать за границу последовало от знаменитости еще раз, но Гарин был неумолимо тверд, даже на сей раз не постеснялся вслух выразить свои мысли о ее возрасте, и показал, что «у советских собственная гордость»:

"– Так вы хотите поехать за границу?

– Повторяю, я песчинка в людском море. Ни зонтика, ни пледа я вам носить не буду, хлопать по спине – тем более. В Европе вы найдете именитых людей вашего возраста.

Кажется, она обиделась. Разговора на эту тему у нас больше не было.

Спустя несколько дней мы простились, пожав друг другу руки. На прощанье сказал ей:

– До свидания, товарищ Дункан!

Впервые за все дни она красиво улыбнулась и ответила:

– В Европу я уеду на два-три года. Жить и умереть хочу только в России.

После ее отъезда на душе остался горький осадок – по-человечески было обидно за ее неустроенную жизнь." (Л. 135)

Хотя, как мы видим, воспоминания проникнуты глубокой симпатией и состраданием, но отзвуки советского времени явно слышатся в оценках Гарина. Его замечания по поводу возраста Дункан довольно грубы, как и дилетантские рассуждения о танце. Следует добавить, что до конца 1970-х о Дункан практически не писали, ее московская школа (вернее, концертная группа, состоявшая из ее учениц) была официально закрыта в 1949, а обращение учениц к Фурцевой в 1963 по поводу возобновления деятельности студии получило резкий отказ.

Воспоминания явно свидетельствуют о том, что Дункан пыталась найти замену Есенину, и преемником поэта должен был стать человек его возраста и обязательно из той же страны – России, которую она глубоко полюбила. Такого преемника она нашла несколько позже во Франции, и тот оказался моложе и Есенина, и Гарина на семь лет. Это был музыкант русского происхождения Виктор Серов (1902–1979), в конце 1920-х эмигрировавший в США и ставший там впоследствии известным биографом русских композиторов, а в 1971 выпустивший в Нью-Йорке биографию Айседоры Дункан.

 

Это глава из книги Елены Юшковой "Айседора Дункан и вокруг: новые исследования и материалы", опубликованной в издательстве "Кабинетный ученый"в 2019 году (280 стр., ISBN 978-5-6041789-5-9).

Аннотация издательства: Книга посвящена танцовщице Айседоре Дункан (1877–1927) и разным аспектам ее восприятия в России начала ХХ века, в США времен Первой мировой войны и в СССР 1920-х гг., а также образу танцовщицы в современной культуре. В книге затрагиваются вопросы, связанные с творческим наследием Дункан и сохранением «свободного» танца на протяжении столетия. Читателям представлены найденные в архивах материалы о людях, окружавших Айседору в последние годы ее жизни, свидетельства о ее московской школе (1921–1949); автор вводит в оборот некоторые источники, малодоступные российской публике. Книга адресована любителям танца и творчества Дункан, исследователям русской и советской культуры.

Рисунок Елены Недошивиной - специально для Morebo.