Помнить, чтобы простить
У истории есть неприятное качество – рожденные ею боль и чувство несправедливости накапливается словно радиоактивные отходы. Народ безмолвствует, но гнев зреет как болезнь, лекарства для которой на подходе. Новый феномен общественной мысли, «политика памяти», занимается коллективными травмами, их анамнезом и опытом избавления от них; многим само понятие «коллективная память» кажется метафорой, удобной как для употребления, так и для критики, но лучше термина нет.
Опыт работы с прошлым многолик, среди примеров - события этой осени в оренбургском селе Красное, на улице Чапаева сперва поставили, а затем демонтировали бюст его убийце, казачьему полковнику Тимофею Сладкову. Анекдотично по форме, трагично по смыслу; по понятным причинам не успело попасть в книгу филолога и журналиста Николая Эппле «Неудобное прошлое». В первой части, «Анамнез» автор рассматривает опыт работы с памятью в России, во второй, «Анализ», рассказывает о странах, где отношения народа и государства в ХХ веке обернулись катастрофой, третья, «Синтез», посвящена механизмам и стратегиям преодоления прошлого.
Круг рассматриваемых стран широк, от Польши до Южной Африки с ее Комиссией правды и примирения, от Японии до Аргентины, где потомки жертв судятся с представителями хунты. Массовые преследования и убийства инакомыслящих, расовая сегрегация и антисемитский дискурс… выбор опыта обоснован: или близость и важность для России, или кажущаяся удаленность, но именно кажущаяся. «Хотя трагедия каждого государства, пострадавшего от государственного террора, уникальна, – замечает Эппле, – набор сценариев проработки трагического опыта и механизмов, призванных сделать невозможным его повторение, ограничен».
Возможно, здесь не хватает опыта Франции и Чили. Французы интересны отношением к коллаборационизму и коллаборантам-селебрити. Так, Серж Лифарь как директор Гранд Опера лично проводил экскурсию по театру для Гитлера, Жан Кокто с товарищами охотно принял приглашение Геббельса посмотреть Берлин в 1942-м, а известная антисемитизмом Коко Шанель крутила романы с нацистскими офицерами (с кем она их, впрочем, только не крутила). Позже пострадал лишь Лифарь, и то довольно специфично: ему пришлось на пару лет переехать из Парижа в Монако (в СССР многие тоже оказались запачканы прихотливым обслуживанием власти).
Режим Пиночета же выглядел идеалом России конца 90-х: диктатора восхваляли газеты, его экономическим кудесникам, чикагским неолибералам, пели песни, многие предпочли свободам и правам отдельного человека стабильную финансовую систему (жаль, не вспоминали при этом отрубленные на стадионе Сантьяго руки музыканта Виктора Хары).
Зато подробно рассмотрен опыт Испании – пример разделенного общества, принявшего после смерти Франко «пакт о забвении». Элиты договорились, что в преступлениях Гражданской войны виновных нет, принудительной амнезии подвергли все, что могло расколоть общество, в итоге – ни одного процесса против франкистов. Вслед за юриспруденцией остракизм настиг науку, нет даже точного числа погибших в ту войну. Но снизу поднялось движение по поиску братских могил республиканцев, публичные эксгумации сыграли важную роль в расшатывании политики молчания, благодаря им совершилось то, во что мало кто верил – из монументального некрополя в Долине павших извлекли останки Франко, их перезахоронили в семейной могиле. Это как вынести Ленина из мавзолея: мечтают многие, осуществить способны единицы.
Интересен ли испанский опыт в ситуации, когда в России административное понимание истории постоянно упрощается? Да, отмеченный наградой в Берлине фильм о поиске могил «Молчание других» показали на московском кинофестивале (см. статью «Вперед в прошлое» в Ъ от 26.06.18), его героиня, 90-летняя бабушка, живет по соседству с человеком, убившим ее мать. Но один из главных романов, связанный с политикой прошлого, расхваленные и нобелеатом Варгасом Льосой, и Сьюзан Зонтаг «Солдаты Саламина» Хавьера Серкера так и не переведены на русский, хотя другая его проза у нас издавалась. Даже если бы и перевели – стали бы читать в ситуации, когда история у нас каждый день рождается заново? Феноменальный успех на Ютубе честного и простого по идее фильма Юрия Дудя о Чукотке и ее заключенных поражает числом просмотров, больше 20 миллионов, и ощущением, что журналистика в перестройку работала впустую, нынешнее телевидение словно из эры динозавров, такого не могло быть в 90-е. Памятью как коммуникацией о значении прошлого, проблемой разрыва интерпретаций занимались в 2000-е интеллектуальные онлайн-журналы. Некогда популярный, а сегодня почти забытый интернет-журнал russ.ru в начале 2000-х обсуждал в серии статей, как работать с прошлым, позднее этим занимался и gefter.ru, там Николай Эппле писал: если лишь две трети населения согласны, что террор был, «речь идет не столько о различии оценок происшедшего, сколько о различии в восприятии реальности».
Иные историки видят в «Неудобном прошлом» смешение стилей – наука сочетается с «активизмом», советами по ведению «политики памяти» сегодня. Но что делать, если в России административное понимание истории постоянно упрощается, государство опутывает общество своим представлением об истории, а ту же книгу Эппле не заметили рецензенты, СМИ ограничились препринтами? Раскрытие правды о терроре и репрессиях против народа словно рухнуло в никуда, напоминая, что политика памяти работает лишь в режиме нон-стоп, паузы ей губительны, ведут к отмиранию клеток. В итоге государство навязывает свою версию событий, противопоставляя локальной памяти миф о триумфальном прошлом. Но атмосфера в России постепенно меняется, переведены канонические работы о мемориальной культуре Алейды Ассман, борется «Мемориал». Автор обращает внимание на активность РПЦ в деле обработки архивного материала и массовом вовлечении людей в мемориальную активность, по масштабам это сопоставимо с деятельностью “Мемориала”, в одних лишь «Царских днях», посвященных памяти об убийстве царской семьи, участвуют до 100 тысяч человек. «Но почитание мучеников так сконструировано, что почти не ставит вопроса о переосмыслении преступного прошлого», - замечает Эппле, связывающий эту ситуацию с позицией церкви в постсоветской России.
В книге, наиболее полно на сегодня обобщающей опыт работы с памятью, есть и другие примеры противостояния молчаливому давлению редуцированного прошлого – например, расследование Дениса Карагодина, после долгих поисков назвавшего поименно всех имевших отношение к аресту и расстрелу его прадеда. Он искал имена не для конфликта с потомками палачей и их соучастников, место ненависти занимает тихий пафос примирения, иначе как жить в стране, где давно переженились внуки и правнуки тех, кто сидел и кто доносил и пытал?
Но в целом Россия заболочена пактом забвения, бессловесное примирение с прошлым большинства выглядит насилием, а не освобождением. Замалчивание начатого Лениным террора – следствие замалчивания Гражданской войны, бравурная логика победителей по-прежнему унизительна для потомков побежденных. Наряду с крепостным правом, это, возможно, главная «точка слома» российской истории, проблемно-болевое поле, которое политики замечают лишь на уровне ограничений и запретов вместо публичного его обсуждения.
Николай Эппле. Неудобное прошлое: память о государственных преступлениях в России и других странах. М., Новое литературное обозрение, 2020. – 576 с.
Это расширенная версия статьи, опубликованной в газете "КоммерсантЪ".