Путешествие как повод для стресса
В истории русского авангарда у поэта и писателя Сергея Третьякова отличная родословная.
Соратник Маяковского по ЛЕФу, соавтор Эйзенштейна по теоретическим работам, а Мейерхольда по сцене, работодатель Эль Лисицкого и Родченко (те делали обложки для его книг), Третьяков сразу оказался в мировом контексте нового искусства. Он дружил с немецкими реформаторами театра, начиная с Пискатора, одним из первых заметил и стал переводить и издавать на русском Брехта, спектакль по его пьесе «Рычи, Китай» покорил Германию, ее перевели на множество языков, но больше всего полюбили в Китае – написанную русским автором историю о борьбе китайских портовых рабочих здесь восприняли как свою.
В середине 20-х Третьяков и сам два года жил в Пекине, преподавал там русскую литературу, но впервые оказался в Китае еще раньше, после падения Дальневосточной республики (где он занимал пост товарища министра просвещения в тамошнем правительстве), когда бежал от наступавших японцев. Вообще вся его жизнь – цепь сплошных путешествий. Уроженец Латвии (мать – лютеранка из немецко-голландской семьи, отсюда и родной немецкий), Третьяков много ездил даже с точки зрения сверхмобильных 20-х. Здесь и заграница, и СССР, включая такие редкие места как Сванетия. Какое-то время Третьяковв работал в Тбилиси в Госкинпроме, написал сценарии трех шедевров немого грузинского кино, в том числе фильма о горных районах, из сценария и выросла книга «Сванетия. Очерки из книги «В переулках гор», Главы из нее тоже попали в сборник «географической прозы» Третьякова «Пекина до Праги», вышедшей в серии «Avante-agarde» и ставшей двадцатым выпуском давно завоевавшего уважение проекта.
Сталин, конечно, знал о существовании яркого лефовца, и не только из-за его грузинских текстов. Внимание вождя – медаль с двумя сторонами, международные контакты Третьякова поневоле грозили ему участью иностранного агента, как и Михаилу Кольцову, Борису Пильняку и другим интеллектуалам с европейской известностью. При этом самого Третьякова больше всего интересовало искусство. Рассказывая о поездке в Чехословакию и о визите там к известному архитектору-кубисту Ирже Кроге, он вдруг переходит к подробному описанию прислоненных к стене в столовой картонов с наклеенными социальными фотомонтажами - и начинает подробно их описывать, словно ради них в основном и приехал в Прагу. Об отношении к фотографии в деревне рассказывает целая глава в «Вызове», и даже описывая полет на аэроплане автор смотрит на землю глазами кинооператора.
Современного читателя не оставляет ощущение, что многое им писалось второпях, Третьяков не следил за стилем, мог спокойно дважды повторить слова в недлинном предложении, и даже выход книги, составленной из публикации в газетах или журналах, не был поводом для новой редактуры. Его интересовала скорость, как физическая, так и общественной жизни – один текст посвящен путешествиям на аэросанях («Полным скользом», 1929), другой - быстрому развитию новой социальной реальности. По очеркам о колхозной жизни «Вызов» видно, насколько некритичным по отношению к действительности оставался автор (и не только он) в 20-е - начале 30-х, как старательно Третьяков следует курсу партии. Вслед за Виктором Шкловским, утверждавшим, что у литератора обязательно должна быть и вторая профессия помимо писательства, Третьяков считал, что «писатель должен вступать с действительностью в деловые отношения» и в качестве образца называл газетную работу репортера-очеркиста, именно он фиксирует действительность. Читать его колхозные очерки познавательно, но из перспективы сегодняшнего знания о трагедии русского крестьянства как-то неудобно, лефовская утопия о новом типе журналистики проявляется в них не только своими сильными, но и слабыми сторонами. Интерес к структуре мира соседствует здесь с инфантильно-политическим восприятием действительности. Впрочем, если вспомнить об антибольшевистских настроениях Третьякова 1919 года - свидетельства об этом есть в дневниках Рюрика Ивнева, - становится понятным некоторая натужность советского пафоса в его очерках, тайное предпочтение, которое он отдавал геопоэзии, а не геополитике.
Сборник «От Пекина до Праги» не является полным собранием всех «путешествующих» текстов Третьякова – скорее это основательно сделанная антология на основе 13 книг, многие из «маршруток», «путьфильмов» и других заметок, созданных как по редакционному заданию, так и по велению сердца путешественника-авантюриста, представлены характерными с точки зрения составителей частями. Большинство глав и фрагментов не переиздавались с момента первой публикации, потому так важны и комментарии, и развернутое предисловие-исследование к книге. Подготовившие издание швейцарско-немецкий дуэт Татьяны Хофман и Сюзанны Штретлинг предлагают новый взгляд на травелоги Третьякова, он отличается от привычного нам исследовательского языка. Ученые даже рассматривают тексты как попытку постколониального письма, при этом антиколониальный проект легко оборачивается литературным колониализмом, когда биографию иностранца писатель, по собственному признанию, использует «как шахтер, зондируя, взрывая, скалывая, отсеивая, отмучивая».
Последняя книга Третьякова, о пяти путешествиях в Чехословакию, вышла незадолго перед тем как автора арестовали прямо в палате Кремлевской больницы, куда он попал с нервным срывом. Спустя месяц его осудили и расстреляли как японского шпиона - горькая ухмылка истории по отношению к писателю-путешественнику, который не подозревал, к чему приведет его любовь к географии.
Сергей Третьяков. От Пекина до Праги. Путевая проза 1925–1937 годов (Очерки, «маршрутки», «путьфильмы» и другие путевые заметки). Спб., Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге. 2020. – 496 с.
Это расширенная версия статьи, опубликованной в Ъ.