"Или вся жизнь разобьется, или я буду великой": дневники Алисы Коонен

Читать дневники актрис – занятие особого рода, особенно если актрисе предстоит слава, а с молодости она окружена классиками, от Станиславского и Скрябина до Крэга и Леонида Андреева. Коонен пришла в Художественный театр тинейджером - правда, с ее датой рождения путаница, по незамысловатой привычке начала века она хотела быть моложе, чем была, и скостила себе два года – в комментариях к дневникам выдающейся актрисы это доказано, основанием новой датировки стали сами записи о том как она праздновала свое 20-летие. Любителям театра, для которых миф Коонен исключает любые цифры, это может показаться не очень важным, но историкам и энциклопедистам от новой датировки теперь не уйти, придется править Википедию: 1887 - 1974 (см. об этом примеч. 39 к тетради 4 на с. 582).

Восемь лет в труппе Станиславского и Немировича-Данченко, год у Марджанова, с 1914 – в Камерном театре Александра Таирова, ставшего ее мужем. Сотни записей, один лишь указатель имен на двадцать страниц… Насколько были бы интересны эти дневники, если бы не 200 страниц комментариев, не выглядела бы без них книга пустынной? Мария Хализева заново прочитала уже публиковавшиеся тетради – прежде книжным изданием выходили дневники, хранящиеся в библиотеке СТД, теперь их соединили с тетрадями из РГАЛИ, к трем тетрадям добавилась 21 новая. Том мог появиться и раньше, пришлось ждать окончания запрета наследников на публикацию.

С самого начала артистической жизни Коонен задумалась о будущих мемуарах и потому рассматривала записи как исходный для них материал. Кажется, будто к работе она отнеслась не очень добросовестно. Конечно, историки найдут немало неизвестных деталей о жизни Камерного театра, цитируются здесь и фразы Станиславского, сказанные во время индивидуальных репетиций, но в целом, если говорить о первой четверти века, перед нами порой дневник взбалмошной и эмоциональной курсистки, а не будущей звезды сцены, взросление, кажется, началось лишь с романа с Таировым, да и то не сразу. Мемуары она написала, там многое из этих тетрадей, но не все перенеслось в воспоминания, примеров умолчаний и искажений в комментариях приведено немало, к тому же позже Коонен многое вымарывала из дневника, выдирала листы, заливала отдельные слова и части предложений чернилами, процарапывала слова ногтем; удивительным образом что-то дошло и из уничтоженного – сохранилась тетрадь, где сама Коонен делала выписки из своих дневников 1913-1916 годов, там есть и что-то из уничтоженного в основных записях. Ряд тетрадей до нас не дошли, может, еще всплывут, как всплыли они в Театральной библиотеке, куда попали уже через третьи руки, от подруги подруги давно скончавшейся актрисы.

Эти бесконечные любовные переживания, накладывающиеся друг на друга романы, изматывающие, болезненные годы отношений с женато-ловеласным Качаловым, с которым хочется, но никак не удается порвать, любовный треугольник Таиров-Коонен-Церетелли, переплетаются с замечаниями о театре, которые выглядят почти случайным дополнением к интимным записям, но по мере чтения оказываются подлинной структурой дневника, а в итоге и судьбы, уместившейся между двумя воображаемыми эпиграфами – «Когда б вы знали, из какого сора \\ Растут стихи, не ведая стыда…” и «О, ступайте, ступайте в театр, живите и умрите в нем, если можете!..".

Кому-то Коонен покажется то совсем неуверенной в себе, то излишне рассудительной, порой кажется, что записи «Я сумасшедшая» или «Я перестаю понимать себя» не так уж и далеки от истины. Впрочем, в них есть и доля кокетства, идущая из театральных текстов, многие фразы в дневниках - прямые цитаты из пьес, чаще всего чеховских. При желании читатель может воспринимать эти записи не как дневник эмансипированной молодой актрисы, попавшей в мир талантливых мужчин с пониженной социальной ответственностью (МХТ в этом отношении стал бы любимой мишенью активисток движения me too), но как художественный самоанализ человека, решившего посвятить себя сцене и последовательно освобождающегося от множества ненужных Мельпомене традиций и привычек. И при этом неуверенного в себе, как и всякий большой художник: "Или вся жизнь разобьется, или я буду великой" (запись от 29 августа 1907 года).

Входит ли в список необходимого для служения театру эмоциональная доброта и элементарная порядочность в отношениях, или каждый выбирает здесь по собственным возможностям, а таланту прощается все? Погруженной в мир истерически-неврастенических переживаний, молодой Коонен некогда было рефлексировать над подобными загадками морали, она не вполне, видимо, могла оценить и собственные записи, касающиеся ее начавшихся отношений с Таировым. Вот в июле 1914 года они вдвоем едут в Париж, затем в Бретань. Имя Качалова соседствует с описаниями походов в театры и магазины – и впечатлениями от близости Александра Яковлевича: «Он хороший, он меня любит. Больше, чем Вася. Я его люблю. Но как-то все время [ставлю его ниже себя. - вымарано]. Это он чувствует, иногда говорит об этом.

Я его мучаю. Жестоко и нехорошо. Весь Париж был для него пыткой. Бедный. Но я привязалась к нему. Привыкла. Привыкла к его ласкам, [к его недостаткам. - вымарано]”. А через день: “Получила от Александра Яковлечива письмо. Неинтересное и совсем непылкое. Стало жаль своих нескольких горячих писем. Хочется сказать себе его словами: “Зачем оказывать человеку внимания больше, чем он оказывает тебе”. Ну хорошо. Кончено. Я уже с меньшим трепетом жду его приезда”. С трудом веришь, что с этого начинались долгие отношения одной из величайших в истории русского театра пар “режиссер и его любимая актриса”.

Коонен немало знала про природу театрального сора, но она жила и умерла в театре, пусть не буквально на сцене; после закрытия Камерного театра с мужем, гениальным Таировым, ее приняли в театр им. Вахтангова, но приступить к работе они не успели: Таиров заболел, не выдержав гибели любимого детища, где Коонен сыграла свои главные роли, от Адриенны Лекуврер до Федры, от Сакунталы до Жирофле-Жирофля.

Когда она начинала дневник, то вряд ли знала, чем тот закончится – по крайней мере, в опубликованной сейчас части. В записи о 14 апреля 1947 года, после заседания в Моссовете с участием его председателя Георгием Попова (вот уже когда ковался уровень сегодняшних разборок с театром, власть не оставляла вниманием никогда!), говорится о травле, о том, что  «больного замученного человека – самого большого в искусстве, самого честного – третируют как мальчишку бездумные чиновники, клевеща, оговаривая, ведя хитрую, почти садистическую политику – долженствующую довести его или до самоубийства, или до скандала на каком-нибудь заседании Комитета». Речь о Всесоюзном комитете по делам искусств, его председатель Храпченко еще до войны предлагал Совмину закрыть Камерный театр. Впрочем, в частной переписке актеров театра есть отголоски внутреннего напряжения, если не сказать противостояния, в труппе, так, 14 августа 1948 года Георгий Петровский пишет знакомой студийке после гастролей в Эстонии: "Алиса в Таллине не прошла (...) Она стращно постарела, зрители на это обращают внимание, и ее спектакли принимаются прохладно. От этого папа и она рвут и мечут, не задумываются о дальнейших перспективах театра (...) у нас, по существу, ничего нового нет, чем мы могли открыть сезон". И дальше совсем страшное: "московский зритель наш театр не любит (...) Поголовно у всех, начиная от молодежи и до маститых, настроение ликвидаторское и безнадежное..." И даже если речь об актерском брюзжании, свидетельство это не случайно; даже восторженные выпускницы Студии писали об "эстетских" спетаклях Таирова - для отечественной реальности 40-х оценка не самая лучшая.

Видимо, мало где еще чиновники имели так много власти над художниками, как в СССР – разве что в Германии большой театрал Геббельс, начинавший как профессиональный театральный критик, продолжал курировать культуру в ручном режиме. Вторжение в будни сцены, управление закулисной жизнью так, словно речь о коровах и дойке, отождествление чиновником себя и страны – «государство дает вам деньги, и вы должны…» - у этого мертвящего лексикона давняя история, носители запретного тезауруса не умерли в перестройку, а возродились в новых костюмах и новых телах с прежним салтыков-щедринским органчиком в голове вместо извилины.

Неизданными остаются тетради за последние четверть века жизни Коонен. Когда-нибудь опубликуют и их.

Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950. М.: Новое литературное обозрение, 2020. – 768 с.: ил.

Это расширенная версия статьи из "Новой газеты".