За нашу и вашу свободу

Выставка о русском и немецком романтизме в Новой Третьяковке напоминает о роли поэтов в политике и роли географии в толковых словарях, а также утопизме военного мышления.

Едва ли не самым неожиданным на выставке «Мечты о свободе» оказался раздел, посвященный декабристам. Какая, казалось бы, связь между крестьянскими идиллиями Венецианова, библейскими видениями Александра Иванова, ночными пейзажами Каспара Давида Фридриха – и героями Сенатской площади, пытавшимися придать ускорение затхлой политической системе России? Как бы ни были умны вожди декабристов, их утопический план был обречен на поражение: политика не терпит наивности, Пестелю и его друзьям не хватало цинизма. Но сама готовность конвертировать опыт заграничных походов во время войны с Наполеоном (архивные материалы о декабристах выставлены рядом с его ботфортами) в попытку переустроить Россию – из числа восхищающих. Заодно эта попытка оказывается частью давней загадки – что же такое романтизм, как и бидермайер, стиль или направление? Конечно, направление, elan vital, «жизненный порыв», как говорят вслед за Бергсоном французы – но при этом и стиль, замешанный на театральности особой пробы. Понять эту сцену духа можно через игру света и тени, драматические картины природы, через композицию и специфические позы персонажей, не говоря уже о портретах властителей дум – их хватает на большой выставке «Мечты о свободе. Романтизм в России и Германии». Третьяковская галерея давно готовила ее вместе с дрезденскими музеями, открытие несколько раз переносили с прошлого года, но двум городам в итоге удалось противостоять ковиду, и выставку, как и собирались, сперва показывают в Москве.

Среди изображенных много самих художников – автопортретам отдан особый раздел на Крымском валу. Но много и литераторов, от Людвига Тика до Нестора Кукольника, от Гоголя до Гофмана, от Лермонтова до Новалиса. Особое внимание здесь уделено фигуре князя Владимира Одоевского, русского шеллингианца и «любомудра», по-прежнему недооцененного историей русской литературы, многие его тексты так и лежат без движения в архивах. А первое место среди пишущих по частоте «визуальных напоминаний» на выставке занимает Жуковский. Василий Андреевич оказался бы сегодня если не иностранным агентом, то уж точно агентом влияния. Он много времени проводил в Германии, дружил с живописцами и литераторами, выстраивал их отношения с Петербургом – то Пушкину перо от Гете в подарок привезет, то больному Фридриху пенсию из российской казны выхлопочет – собственно, благодаря поэту тот в свое время и стал популярен в России, говорят, благодаря царским закупкам у нас второе по величине собрание его работ в мире.

Жуковский воспитывал наследника престола, будущего императора Александра II. Возможно, поэту Россия во многом обязана освобождением от рабства. Закончено ли начатое Жуковским дело? На видео Андрея Кузькина «По кругу» (2008] запечатлен человек на веревке, месящий бесконечную грязь. Хронологическая таблица в каталоге (она же воспроизведена и на выходе с выставки, хотя, возможно, ею стоило бы открывать экспозицию) напоминает о разнице в понимании свободы - слова, важного для эпохи французской революции и Гегеля, не зря его интерпретации в эпоху романтиков посвятили философская дискуссия в рамках сопроводительной программы к выставке (видео размещено здесь) Пока в России обсуждали условия освобождения миллионов из рабства, наделение их гражданскими правами, приняв в итоге наименее удобный для крестьян вариант, в Германии уже пробовали жить при Конституции, парламенте и без цензуры. Так значение слова зависит от места его произнесения, география влияет на толковые словари: свобода здесь и сейчас для одних кажется другим далеким маячком, разделенные временем значения могут однажды совпасть, а могут и нет.

Работы отбирали в тремя десятках собраниях России и Германии, в мастерских художников и у коллекционеров. Есть неожиданное, вроде картин Софьи Сухово-Кобылиной (1825 - 1867), сестры знаменитого драматурга. Ее пейзажи полны того тихого пафоса, о котором писал один из теоретиков романтизма, немецкий критик Вильгельм Вакенродер: «От ранней юности, когда я узнавал Господа из древних священных книг нашей веры, природа была мне первейшим и яснейшим толкованием его существа и свойств. Шелест деревьев в лесу и раскаты грома рассказывали мне о нем таинственные вещи, которые я не могу передать словами». Идиллической негой пропитаны и соррентийские пейзажи Сильвестра Щедрина, не менее тонкие и впечатляющие, чем ландшафты его немецких коллег.  Идеалисты полюбили Италия как вторую родину, из туристического магнита XVIII века страна превратилась в страну обретения смыслов, сюда тянулись живописцы и писатели из Иены и Петербурга, Веймара и Москвы.

Медитацией перед уплывающим вдаль пейзажем заняты и персонажи Фридриха и его друга и коллеги Карла Густава Каруса (1789 – 1869). Врач, Карус профессионально занимался живописью, хотя не оставлял и практику, причем в разных областях медицины; в одной из витрин показывают его переведенную на русский книгу о гинекологии – за научные заслуги Каруса избрали в петербургскую Академию наук, как психолог он консультировал многих приезжавших к нему в Дрезден русских, в том числе Гоголя. С точки зрения устроителей выставки он интересен принадлежностью вместе с Новалисом к «магическому идеализму», пытавшемуся обнаружить утерянную гармонию между внешним и внутренним миром. Правда, в отличие от Баратынского, разгадывавшего как поэт язык руин упавших храмов, Карус мыслил и как естествоиспытатель, порой он смотрел на природу глазами геолога, не только художника, точнее, к его художественному анализу подмешивался ген чистой науки - из литературных параллелей здесь ближе всего оказывается Чехов, никогда не выпячивавший в литературе свой медицинский опыт, но и не стремившийся от него избавиться, скрыть его или нивелировать, и именно им во многом доставляющий читателю особое наслаждение.

Антон Иванов ("Голубой"). Остров Валаам при закате солнца. 1845. Москва, ГТГ.

Выставка о романтизме не замыкается в XIX веке, в представлениях о романтическом как ассорти из прекрасных утопленниц и извержений вулканов, выпученных глаз Медузы Горгоны и бледноватого лица Франкенштейна; реалистичные демоны из ночных видений не единственные обитатели этого мира, хотя романтизмом любят сегодня слегка кошмарить политологи, дескать, из его интереса к «крови и почве» вырос национализм и чуть ли не фашизм (хотя в чем никогда не откажешь больному воображению, так это в его способности использовать в качестве аргументов что угодно). В разных смыслах этого определения романтическая традиция не прерывалась – а ведь будь она «просто стиль», давно бы перешла в музейное измерение, это же касается и бидермайера, не столь богатого на саморефлексию текстами, но как-то глубоко проникшего в подкорку сознания широких масс и неожиданно вынырнувшего оттуда культом кошечек и эстетикой ИКЕА.

Из массива современной культуры кураторы выбрали дюжину видеоработ, фотографий и инсталляций, от Билла Виолы до Тони Оурслера, связанных с тоской будней и стремлением к новому, неожиданностью природы и самоуглублением в пейзаж. В этих произведениях тоже встречаешь традиционные сюжеты и позы романтизма – тусклые морские дали и горные выси, даже если медитативная цветовая инсталляция Джеймса Таррелла (она, кстати, из российской частной коллекции – кто бы мог об этом еще не так давно мечтать!) или мегафотография Вольфганга Тильманса, запечатленные им волны безбрежного Атлантического океана соседствуют с черноморским видом Айвазовского.

Многие сегодня обозначают непрерывность в искусстве соседством работ прошлого и наших дней. Кураторы выставки на Крымском отказались от резервации для современного искусства, они разместили его посреди старинных экспонатов. В итоге выиграли все, даже если работы наших современников сохраняют визуальную независимость, как выдающийся «Номер восемь» голландца Гвидо ван дер Верве – на десятиминутном видео 2007 года художник идет к камере по льду Ботнического залива перед движущимся за ним ледоколом. Как снят перформанс, понять трудно, похоже на незамысловатую иллюстрацию к «Фантазиям об искусстве» того же Вакенродера: «О, сколь счастлив этот художник, который здесь, в одиночестве, среди прекрасных скал, среди могучих деревьев, ожидает своего вдохновения, который далек от мелочных человеческих занятий, который живет лишь ради своего искусства, только его видит глазами и душой». Идущий на фоне то взмывающего, то падающего ледокола выглядит воплощением ищущего духа, мятежным  и отважным ангелом посреди ледяных пространств, где острие ножа материализуется в виде поспешающего за ним корабля.

Конфликт и боль, уродство и одиночество, химеры и смерть – пространство романтической географии не окинуть одним взглядом, оно простирается от конкретных точек на карте (для немецких романтиков это часто «Саксонская Швейцария», горы между Дрезденом и Чехией) до языка как страны без правителя, но с обозначенными законами. Воображаемой карте соответствует дизайн выставки, сложный, едва ли не запутанный, и при этом интуитивно понятный и даже в чем-то простой: автор здания Еврейского музея в Берлине Даниэль Либескинд построил на Крымском валу настоящий лабиринт, где невозможно заблудиться, но можно счастливо блуждать.

До 8 августа.

На сайте ГТГ можно скачать буклет к выставке, включающий в себя и план залов. Осенью ее покажут в Дрездене. Каталог включает в себя статьи российских и немецких специалистов.

Хольгер Биркхольц (Дрезденские художественные собрания), сокуратор выставки: «Ландшафты были и политическим сюжетом»

- Задачей команды кураторов, работавшей над выставкой два года, было не разделить русскую и немецкую школу, но попытаться найти общее, общую историю, ответить на вопрос, что же определяет романтическую эпоху. Это сложная задача, многим кажется, что эпоха начала 1800-х слишком трудна в постижении, ее генезис сложен, в ней переплетено множество разных стилей и тем. Но общее есть, в том числе, например, в новой волне интереса к ландшафтам, особенно ночным ландшафтам, им на выставке посвящен отдельный раздел. Новым содержанием наполнились и портреты. В это время особое значение приобретает тема родины как важный элемент искусства. Русская идентичность тоже строилась из разных составляющих – Айвазовский по национальности армянин, Чернецов много рисовал Кавказ… Ландшафты были и политическим сюжетом.

Это расширенная версия статьи, опубликованной "Новой газетой".

См. также расширенную версию интервью с Марион Акерман, директором Дрезденских художественных собраний.