Cogito во плоти, или для чего Великий Предел?
В прошлом году вышла в свет книга Владимира Малявина «Тайцзицюань: Классические тексты. Принципы. Мастерство» – на сегодня, пожалуй, самое фундаментальное в мире исследование этой загадочной китайской традиции. О книге было много отзывов в прессе, но полноценной рецензии так и не появилось. Говорят, когда книжному критику одной крупной газеты предложили такую рецензию опубликовать, она ответила: «Эта восточная ерунда нам не интересна».
Теперь автор книги делится своими соображениями об этой «ерунде» в жанре философского постскриптума.
«Тайцзицюань, что значит по-китайски Кулак Великого Предела, в мире понимают по-разному. Для многих тайцзицюань – разновидность гимнастики, позволяющей всегда быть в хорошей форме. Некоторые ищут в тайцзицюань идеальную технику рукопашного боя. И те, и другие не так уж далеки от истины, но всей правды о тайцзицюань и даже, можно сказать, ее подлинного смысла они не знают. Лишь очень немногие и притом далеко не сразу способны видеть в тайцзицюань идеальную жизнь, т.е. жизнь, озаренную внутренним светом сознания и с полной сознательностью проживаемую...».
С этих слов начинается моя книга о тайцзицюань. Но странное дело: когда меня просят рассказать о своем опыте занятий тайцзицюань, т.е. как раз об этой «жизни, с полным сознанием проживаемой», я не знаю что сказать. Ведь такая жизнь в каждое мгновение охватывает вечность и потому никогда не равна себе, всегда пребывает вне себя. Как я люблю говорить, она есть не-сущее, все в себе несущее. Ее чистый свет открытости бытия сокрыт во мраке вездесущей границы. В тайцзицюань живут по пределу существования, вездесущему Великому Пределу, который, конечно, ставит предел самому себе, непрерывно изменяется.
О чем идет речь? О неких вершинах умозрения и чистой духовности, недоступных в этой жизни? Вовсе нет. Открываясь изначальной правде своего существования, мы, в сущности, открываемся тому, что можно назвать живым телом, вместилищем безмерной мощи жизни. Об этой реальности еще мало знают и пишут. Ее не нужно путать с физическим телом, формой, образом или идеей. Речь идет о чистом действии или, вернее, бесконечной действенности, пронизывающей, нанизывающей на себя все измерения бытия. Неуследимо-стремительная, она отсутствует во всякой данности и ничему не соответствует в наших представлениях о себе и мире. Идея неизвестная на Западе до Ницше, но лежащая в основе добродушно-иронической мудрости Востока. Как сказал один китайский учитель, «сознание не есть то, чем оно является. Что же в нем сознавать?» Западная философия, охотно смеющаяся над несуразностями восточного мышления, с этой точки зрения сама оказывается собранием обитателей палаты №6.
Многие западные философы – тот же Кант – считали внимание к телу занятием бесплодным, ввергающим в меланхолию. Действительно, созерцание физического тела, пресловутое «пупоглядство» лишь отчуждают нас от самих себя. Секрет в том, чтобы созерцать отсутствие себя. Чтобы уметь видеть и, значит, иметь интерес к жизни, нужно научиться не видеть ничего. Занятие как раз прямо противоположное законам современной цивилизации, где глаз электронных медиа позволяет все видеть, соблазняет разоблачением всего и вся и оттого поощряет отрицательность, недовольство, протест. Людям, ослепленным всевидением, как раз свойственно не видеть, что неизлечимая скука нигилизма – прямой результат превращения мира в зрелище.
Но так ли уж трудна предлагаемая традицией тайцзицюань задача? Иронический тон восточных мудрецов не случаен: нет ничего проще, чем оставить сознание в покое и так вернуться к природной данности или, лучше сказать, за-данности жизни. Эта оговорка существенна, потому что мы не должны превращать свою природу в предмет, материал, идею, образ и т.д. Значит, расслабление требует совершенно особого бдения – сознавания реальности само-отсутствия. Это глубоко нравственное бдение любви, ибо оно открывает, что истина есть соответствие и, более того, со-ответственность всех живущих. Воистину, кто предан любовному бдению, тот богат всем миром. Кто все оставляет, тому все остается.
И вот веселые истины тайцзицюань: силен тот, кто одолеет свою силу; доподлинно побеждает и богатеет тот, кто нравственно совершенен.
Мы приходим к выводу, что тайна нашего «я» заключена в нашем само-отличии, в бесконечно утончающемся саморазличении. Это тайна чистой временности, в которой все сбывается (как у Новалиса: «время всегда приходит вовремя»). Наше «живое тело» не столько познается или строится, сколько восполняется и на-страивается согласно неслышному звучанию мировой гармонии. Оно живет «мощью труднонаходимых аккордов» (Ж.Делез), в нем клокочет сила великих свершений. Тайцзицюань не дает знаний, а возводит нашу природную чувствительность к ее самым чистым состояниям.
Если реальность – событие и перемена, значит, мы имеем дело с пространством, правда, символическим, непространственным. Пространством как смычкой отсутствующей высшей цельности и исчезающей точкой актуализации события. Взяв для примера популярный мотив в китайском искусстве, можно сказать, что это пространство превращения первичного хаотически-смутного восприятия (например, узора на камне) в набор типовых, вечно памятуемых образов (бессмертный мир искусства). Но таково же и пространство нашего «я», где эфемерные впечатления преображаются в элементы нашего памятуемого самообраза, нашего «сверх-я». Мудрость – в умении удерживать оба этих полюса нашего жизненного мира, и тут опять-таки не обойтись без иронии.
Конечно, прозрение реальности живого тела, такое ясное и убедительное в нашем внутреннем опыте, с трудом изъясняется на общепонятном языке. Эта правда жизни разбивается о дуализм субъекта и объекта, утверждаемый грамматикой. Напставления тайцзицюань, как и всей китайской мудрости и даже науки, принципиально иносказательны, всегда говорят «не о том», изобилуют темными образами, парадоксами и непонятными словами. О движении в теле жизненной силы говорится буквально следующее: «это подобно жемчужине с девятью изгибами, и нет ни малейшего места, куда бы сила не проникала». Понятно, что жемчужина здесь символизирует живое тело или, если угодно, тело жизни, но представить его и тем более понять, как именно дваижется в нем сила и к чему относится число девять, невозможно. Многочисленные (как всегда бывает в традиции) комментарии сути дела не проясняют. А ведь китайские знатоки называют тайцзицюань «точной наукой духа». Дорастем ли мы когда-нибудь до такой науки?
Итак, вот две методологические трудности, которые приходится преодолевать каждому, кто доверился (а мудрости Востока нужно именно доверять, как ребенок безотчетно доверяет матери) наследию тайцзицюань: во-первых, нераздельность идеального и материального, порождающая на взгляд европейца нескончаемую путаницу понятий, ибо слова в этих иносказательных сказаниях о вечно ином, подобно граням одного кристалла бытия, друг в друге отражаются и продолжаются; во-вторых, нераздельность субъекта и объекта, внутреннего и внешнего миров, отчего присутствие нашего подлинного «я» превращается в томительно-неразрешимую загадку.
Древние даосы говорили о «малом» и «великом» знании. Малое знание оперирует предметами, оппозициями и ищет господства над миром и людьми. Великое знание указывает на «одно живое тело мира» и учит соответствовать всему, чтобы дать всему быть. Большинство предпочитает торную дорогу и маленькую, но «понятную» и притом полезную для устройства в этой жизни синицу в руках. Но некоторых неотразимо влечет прекрасный журавль в небе и узкий путь спасения.